Симонов смутно слышал во сне стук топоров.
Утро началось с прибытия адмиралтейских чиновников, позже – императорской свиты. Днем прибыл император и служили молебен.
Маша, стоя в толпе на берегу, едва различала корабли. Паруса яхт закрывали перед ней рейд, празд­ничный гул толпы пьянил, земля под ногами качалась. Маша не могла увидеть братьев и с трудом удерживалась от слез. Она слышала сигнальный выстрел, – стаи чаек, взмыв к небу, пронеслись над берегом. В отдалении за­били колокола. Девушка старалась пробраться из толпы ближе к оркестру, к войскам, окружавшим набережную. И тогда Маша увидела рослого тамбур-мажора в мундире, отливающем серебром. Он размахивал раскрашенным длинным жезлом. Он показался Маше напыщенно и не­лепо театральным. Она легко, но с досадой ударила его ладонью по руке, в которой он держал жезл, и мягко сказала:
– Не надо!
Солдат в удивлении остановился. Маша отвернулась, нашла на площади свой экипаж и уехала, ни разу не огля­нувшись.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«Назвать бы его «Метаморфоза», – писал Симонов о своем корабле, имея в виду тот интереснейший круг людей, в котором он оказался. Ученый удивлялся разви­тости матросов, не зная того, как подбирал Лазарев команду; он радовался вольномыслию Торсона и его осве­домленности в науках, не догадываясь о политических связях офицера. В письме домой замечал: «Гуманитаристы, и только! Право, наш корабль – это плавающий лицей, в котором прохожу сейчас курс мореходной науки».
И как славно на корабле: парус вздут и округл, как шар, и хочется погладить его живую поверхность; жерла пушек отливают, как воронье крыло, блоки висят громад­ными литыми серьгами, топоры и лопатки развешаны, и лапа якоря подергивается и манит совсем по-кошачьи!.. Люди ходят тут все статные, всегда бодрые, оснеженный ли ветер бьет им в лицо или зной.
Симонов не мог знать, что подобное же чувство охва­тывало и других «гражданских» участников экспедиции – живописца и лекаря – в общении с людьми, не стеснен­ными условиями плавания и обретшими здесь, в совершен­но новой для себя обстановке, применение своих сил и, мо­жет быть, всего лучшего, что носили в себе.
Спустя восемь лет в таежной глухомани, на каторге, вспоминал ссыльный декабрист Торсон путь двух россий­ских кораблей и в воспоминаниях этих черпал мужество. Мысленно возвращаясь к пережитому в эту пору, к вече­рам в кают-компании, он любил повторять строки из сти­хотворения Пушкина.
…С порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум.
Именно в годы плаванья на «Мирном» и «Востоке» по­стиг он, по его словам, великую пользу сосредоточенности, столь нужной для знаний и недостижимой в рассеянной петербургской жизни.
Могло ли все это относиться к морякам, уже много раз бывавшим в плаванье? Лазарев замечал, что и на них как бы лег отсвет этого чувства, делавшего всех особенно мягкими и предупредительными друг к другу. В первые дни плаванья в некоторой мере мешала деловому знаком­ству Лазарева с членами экипажа эта праздничная при­поднятость настроения, она уводила подчас от обычных будничных тягот. Лазарев приходил в кубрик посмотреть, не сыреют ли стены, не слишком ли влажно у недавно выложенной камбузной печи, и ему передавалось ощуще­ние царившей здесь бодрости, радостного подъема, спла­чивавшего матросов.
– Май-Избай, – спрашивал Лазарев, – привыкаешь? Не укачивает? Ты ведь новичок на море?
– Пообвык уже, ваше благородие. Послушал, что другие рассказывают, и кажется самому, что не первый месяц уже плаваю.
– Он у нас… как дома! – говорили матросы.
«А был ли у Май-Избая дом?» – подумал Михаил Петрович уходя, и ему начинало казаться, что люди чем-то возвышены в собственных глазах, увлечены и, может быть, даже немного обмануты…
Он уединялся в своей комнате, и вместе с привычными заботами о команде и корабле его охватывало желание растянуть это общее, столь нужное сейчас чувство подъе­ма. Он знал, что именно теперь люди особо восприимчивы к ученью, при этом в большинстве не готовы к бедам и тяготам, которые сулит им плаванье. Не будет ли его, Лазарева, задачей обрести не только новую землю, но и неслыханный еще на флоте по выучке экипаж? Важно не настроение одного дня или месяца, а настроение, стано­вящееся складом мышления, перерастающее в свойства характера. Размышляя об этом, он вспомнил разговор свой с Торсоном в первые дни после выхода в море:
– Наш иеромонах отец Дионисий назвал на молебне корабль «деревянным вместилищем надежд, на коем гос­пода-помещики и крепостные в одной божеской усадьбе заняты одним боголюбивым делом!» – посмеивался Торсон. – Не кажется ли вам, Михаил Петрович, не для богословских споров будь сказано, что хотя и помещики мы, и царские слуги, но в корабельной усадьбе нашей на сей раз можем не держаться крепостных порядков?..
Лазарев засмеялся и не дал ему докончить:
– Безусловно, Константин Петрович, а коли найдется среди нас, офицеров, помещик с таким норовом, трудно будет ему самому!..
Сейчас, вспоминая разговор, Лазарев подумал, что помещик такой, кажется, сыскался… в лице лейтенанта Игнатьева, который приходил к Беллинсгаузену с донесе­нием о «вольных» порядках на «Мирном»: Симонов-де рассказывает офицерам о Пнине, о Попугаеве, а в беседах за столом спорят о правильности установления Венским конгрессом новых границ европейских государств, будто вправе они, офицеры, судить о делах государевых!
Беллинсгаузен нашел нужным сообщить Лазареву об этом донесении лейтенанта Игнатьева сказав:
– Я выслушал его внимательно и указал ему на одну его странность… на собственную его несмелость в споре: «Вот сами бы и возразили за столом!»
Лазарев сидел в своей каюте и, не замечая того, усме­хался кончиками губ. Он отложил корабельный журнал, который только что заполнял, и в задумчивости водил цир­кулем по гладкому листу бумаги. Луч солнца, проникая сверху сквозь стекло в люке, дробясь, светился на белом мраморе небольшой чернильницы, на зеркальце у двери и серебряном эфесе шпаги, висевшей над койкой, заст­ланной серым суконным одеялом. Тень паруса закрывала порой доступ этому солнечному лучу, как бы пробиваю­щемуся сюда вместе с усыпительно мягким рокотом волн. Мысленно Михаил Петрович восстановил в памяти и дру­гой свой разговор с Беллинсгаузеном: речь шла о марш­руте, официально давно принятом, но еще не разработан­ном во всех подробностях.
– Важно правильно использовать каждое время года, – говорил Фаддей Фаддеевич. – Хитрость, кажется, не велика, а сколь многое зависит от того, чтобы в удоб­ный час оказаться на месте. Погода – капризная спут­ница, ее надо уломать. Когда тепло – двигаться к цели, а как станет холодно – изменить курс, пойти на северо-восток, к Австралии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54