Крузенштерн, мрачновато усмехнувшись, оказал:
– Обо мне толковать, пожалуй, неинтересно. Что ка­сается Форстера, рекомендую Михаилу Петровичу чтить память этого человека и в морских записках его разоб­раться. Моряк был превосходный, а помыслами – чело­век необычайный, я судьбы поистине трагической. Жил он в Майнце, тамошний курфюрст пригласил его быть у него главным библиотекарем. Во произошла, как вы зна­ете, французская революция. Французы взяли Майнц, и немец Форстер поехал в Париж хлопотать о присоедине­нии Майнца к восставшей Франции. Впоследствии Фор­стер, никому ненужный, в том числе и нашей государыне, умер объявленный изменником! Что бы сказал Кук об этом «якобинце», своем сподвижнике, не знаю!.. А только знаю, что этот иностранец был не чета другим в России, и вольнолюбивым идеям, а не корысти привержен!..
Он повернулся к Михаилу Петровичу:
– Моряка Форстера Голенищев-Кутузов правильно помянул. О плаваньях его знать надо!
Расходились поздно. Едва пробьет двенадцать – слуга Крузенштерна Батарша Бадеев, татарин, старый матрос, с громким лязгом выбрасывает тяжелый лист большого железного календаря в прихожей и возглашает во все­услышанье: «День прошел!»
Маша внутренне поеживается: с покаянной ясностью возникает у нее ощущение безвозвратно ушедшего дня, который ничем полезным ей не пришлось отметить! Впро­чем, и старик Бадеев, кажется Маше, больше всех чувст­вует уход еще одного дня. Лицо его печально.
Этот Бадеев ходил с Иваном Федоровичем в дальние вояжи, а теперь причислен к экипажу «Востока». Он был крепостным Крузенштерна, год назад жил в его поместье «Асе», где-то в Эстляндии. Выслушав предложение хозя­ина идти в экспедицию, Бадеев подошел к карте, долго смотрел на нее и, перекрестившись, сказал:
– Что ж. Или мы последние у бога? Конечно, идти надо!
Однажды, сменив лист календаря и возвестив о часе, он подошел к Лазареву, приодетый, строгий, спросил:
– Дозволите на корабль, ваше благородие?
И ушел, сдав дворнику обязанности по дому.
Постепенно Маша стала осведомлена почти во всех делах брата. Заметив это, он ей оказал:
– Вот уж и для тебя нет больше мифов! Все очень трудно и очень просто! Кажется, тебе уже не быть провинциальной барышней, гадающей на воске о своем счастье…
Она грустно ответила:
– А ты не думаешь, что от этого мне все тяжелей? Мне тоже хочется что-нибудь самой уметь делать. Но ведь не может быть женщина штурманом или лоцманом! Остается только жалеть об этом! Так широко, кажется, на свете и вместе с тем – так тесно! Ты уйдешь в пла­ванье, а я… Не могу же я вернуться во Владимир. Пойми, мне нечего там делать.
– Но что должна делать девушка твоих лет? – про­бовал возразить брат, почувствовав вдруг, что доводы его неубедительны. – Вероятно, то же, что делают во Влади­мире другие?..
Он произнес эти слова неуверенно, скорее по сложив­шемуся обычаю отвечать именно так, и она, не обидев­шись, рассмеялась:
– А делать-то, выходит, там нечего…
Брат молчал, поняв, что, привезя ее в Петербург, он явно в чем-то просчитался. Не в доме ли Крузенштерна передалось ей это томление по делу, по суровому подвиж­ничеству в жизни? В мыслях его опять мелькнуло о до­машней неустроенности моряков, и он почувствовал себя виноватым перед сестрой.
– Вот привез тебя себе на беду! – сказал он.
Но этому она воспротивилась изо всех сил и сделала вид, что готова вернуться во Владимир без всяких терзаний.
– Я открою там ланкастерскую школу! – смирилась она.
Она часто бывала у Паюсова на перевозе и слышала, что говорят матросы о ее брате.
Лазарев водил на корабль охтинских мастеров и в спорах о продольной крепости судна, о «резвости» его на ходу выверял собственные представления о несовершенст­вах его постройки. И здесь поминали Крузенштерна, «Неву» и «Надежду», какого-то именитого корабельщика Охтина, живущего в Кронштадте. Брат не забыл ни о сомнениях Лисянокого, ни о Форстере, – часами рылся в адмиралтейском архиве и подолгу бывал у каких-то под­рядчиков, заготовлявших для кораблей продукты, удивляя Машу затянувшимися, как ей казалось, бесконечно долги­ми приготовлениями к выходу в море. Право, можно было подумать, что экспедиция уже началась с этих приготов­лений и бесед с мастерами…
Брат возил ее с собой на верфь, где переделывали транспорт «Ладогу», переименованную в «Мирный».
Пришла весна, и первые проталины заголубели на сне­гу. Еще недели две – и покажутся в небе журавли, держа путь на Онегу, выкинут первые почки молодые березки, и зацветет во дворе верфи низкорослая с раскидистыми ветвями черемуха. Звонче забьют колокола церквей, – сейчас звон их приглушен мутной пеленой туманов, – прояснится даль та окажется, что верфь стоит не так уж далеко от города. Приблизится Рыбная слобода, в бревен­чатых крепких избах ее девушки сядут плести сети и чинить старые паруса для баркасов. Придет пасха, в больших, пахнущих сельдью корзинах принесут на ко­рабли тысячи крашеных яиц. В этот день на корабли бу­дут допущены все женщины и дети из слободы, семьи ма­стеровых, начнутся песни и танцы на берегу. Маша пред­ставляла себя в их толпе и вспоминала праздники во Вла­димире, только здесь все приурочено к дням, когда спускают на воду или отправляют в море корабль. И Маше начинает казаться все навязчивей, что и она скоро куда-то поплывет… А в старой часовенке, излучаю­щей ночью на весеннем ветру тихий, дремотный свет гни­ющего дерева, местный псаломщик из староверов будет читать «Триодь цветную» и думать о кораблях, унесших с новыми легкими парусами и все зимние тяготы. Деревья на берегу обвяжут вышитыми рушниками, и празднично убранной станет казенная верфь. Затинув за пояс длинные русые косы, в байковых широких кофтах сойдут в лодку с пучками вербы зачахшие в домах мастерицы и возьмут весла онемевшими на холоде руками. И смотришь, лод­ками покроется река, а вечером зажгут фонарики, и роб­кое празднество это назовут карнавалом. Но «Мирному» и «Востоку» не дождаться этого дня, – кораблям идти в Кронштадт, а на них и мастеровым, нанятым Михаилом Петровичем. Он самовольничает, ссорится с чиновниками верфи, но добивается своего: до конца доведут все работы на кораблях местные мастеровые!
Туда же перебираться и Маше, оставив обжитой дом на Выборгской стороне. Приезжал Андрей, старший из братьев, звал к себе, – тоже собирается в плаванье. Но Маша уже не в силах разобраться во всех их маршру­тах и не решается оставить Михаила. Кончается тем, что незадолго до того, как вскрывается Нева, очищая путь кораблям, в легких беговых санках опешит она с братом в Кронштадт. Там Рейнеке, Нахимов и Сарычев, открываю­щий в этом году навигацию по новым, выпущенным им картам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54