Он такая же сволочь, как и вы все!
- У... Уве-сти... - задохнулся Лошкарь. Лену выволокли. Я продолжал стоять посередине кабинета. Прямо передо мной белел на стене портрет. Товарищ Сталин едва заметно улыбался кому-то.
- Я должен сгноить тебя, Дерябин, - устало сказал Лошкарь. - Эта сука, вражина, ушла от нас. Уска-ка-ла, понимаешь? Мы ее, конечно, расстреляем, но уничтожению монархической организации, ошметков разгромленного РОВСа это уже не поможет, увы... - Теперь он взял за подбородок меня. - Ты станешь одним из нас, Сережа. Станешь, такова была воля твоего покойного отца, мы вместе сражались на полях Гражданской, мы были беспощадны. Так вот, помни: жалость к врагу - вырви, как гнилой зуб из собственной челюсти. Свободен. Успокой отчима и мать. Я позвоню... И пусть все это послужит тебе кровавым уроком.
Я не понимал, о чем он говорит. Скотское, бесконечно радостное чувство освобождения от кошмара билось во мне, словно птица, готовая выпорхнуть из клетки. Впрочем...
Нет. Это было возвышенное, необоснованное сравнение. Скорее, у меня обозначилось острое несварение желудка, и я мечтал добежать до первой попавшейся уборной...
Ах, Лена-Лена, милая, добрая, славная Лена... Почему я не успел сказать тебе заветные слова? Теперь я даже на могилу твою не смогу прийти. У казненных по приговору Революции могилы нет. Их закапывают секретно. Как Гумилева когда-то...
Я шел по Литейному, и строчки в моей изуроченной голове сливались в какой-то нечеловеческий шум: "И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще"...
У дома я пришел в себя. Мама с порога бросилась мне на шею. Бледный отчим взглянул странно:
- Я предупреждал тебя...
Что я мог им сказать? Что ни скажи - не поймут. Но слова упрямо рвались:
- Лена - героиня. Даже если она - участница монархического заговора, она героиня! - Хотел добавить: "Богатыри, не вы..." - но не добавил. Зачем?
Одиссея капитана Званцева надолго выпала из моей жизни. Ночью я не мог читать - в любую минуту - так мне казалось - могли зайти в комнату мама или отчим. До двух часов дня я был в школе. Когда возвращался - мама хлопотала на кухне. Отчим довольно часто приходил к обеду. Потом - уроки, разговор с мамой, возвращение отчима с работы, дурацкое умствование, ужин и сон. Иногда я все же порывался встать и вынуть из тайника рукопись. Брал в руки, замирал, прислушиваясь, и... клал на место. Детство, легкомыслие, неведение - все заканчивалось, я ощущал кожей, что становлюсь другим человеком. Мое прежнее уже не вмещало настоящего. Шутки кончились. Застань отчим или даже мать меня с этим опусом - самое малое, что могло последовать за этим, так это обвинение в умышленном предательстве, изгнание, может быть - арест и конец. Я ни на мгновение не сомневался, что Иван Трифонович поступит именно так. И что мама вынуждена будет его поддержать. Ребенок у них будет новый, зачем им я? Не на каторгу же идти...
Прошла неделя, вторая, страшный инцидент стал забываться, кабинет на Литейном словно покрылся флером или погребальной кисеей. Я представил себе, как цокают по кладбищенской дорожке лошадки, служители в кафтанах и цилиндрах идут у катафалка, трепещут кисти балдахина, возвышается гроб... Кто в этом гробу? Лена? Я?
После урока я увидел на лестнице Анатолия Вячеславовича. Он явно поджидал меня. "Я живу недалеко, пойдем, есть разговор". Я понял, что история с Ольгой Форш еще не закончилась.
Анатолий жил на улице Пестеля, недалеко от церкви, мы быстро дошли. Дом был начала века, хорошо сохранившийся, парадная дверь еще не потеряла матовых стекол с античными сценами. Такие двери постепенно исчезали, им на смену приходили увесистые, из фанеры, пробитой гвоздями или шурупами. Фанеру эту красили коричневой масляной краской.
Лестница тоже сохранилась - мраморная, выметенная чисто, даже латунные стержни на ступенях будто тоскливо ожидали былых ковров-дорожек. Матово поблескивали перила, на сетке дверей лифта изгибались тягуче-томно золоченые лилии.
- Даже странно... - взглянул я на учителя. - У вас тут заповедная зона...
- Нечто в этом роде, - отозвался он. - Еще совсем недавно в нашем доме жил известнейший пролетарский поэт. Заходи, - открыл двери красного дерева и пропустил меня. - Наша квартира - коммунальная, естественно... Кроме меня - еще три старушки. Они тихие, скромные, нисколько не мешают. А я стараюсь не мешать им.
Мы вошли в комнату, двери были не заперты; уловив мой удивленный взгляд, Анатолий улыбнулся:
- Да, представь себе. Мы так договорились. По-моему, это обыкновенно?
Вряд ли это было обыкновенно. Но...
- А кто они? Эти ваши бабушки? В прошлом?
В лице Анатолия промелькнуло нечто вроде смущения.
- Видишь ли... Одна из них служила в прачечной. Ты знаешь, что в самом начале Сергиевской были Дворцовые прачечные? Вторая... Она была санитаркой в Детском Селе...
- Как это? - Я удивился так искренне, что Анатолий рассмеялся.
- Я должен был сказать: в Царском. Ведь там был лазарет... Императрицы. В нем Сергей Есенин служил.
- Это я знаю. Полковник Ломан привел его в семейство, он читал свои стихи. А третья?
- Это моя родная тетка. Ее... дом остался в Финляндии, в Куоккале. Я не мог ее бросить, отдал вторую комнату. Послушай, это все малоинтересно. Я пригласил тебя из-за Лены. Ты что-нибудь знаешь о ней?
Что я мог сказать?
- Вас спрашивали об этой книге?
- Да. Вызывали в Большой дом. Там был некто... Странная такая фамилия... Пунин, Бабурин, Зоин... Вот: Дунин! Я, собственно, и пригласил тебя, чтобы рассказать. Не знаю, сделал ли я правильно... - Он всмотрелся пристально, изучающе, потом, видимо, решился и продолжал: - Дунин спросил в каких отношениях ты был с Леной. Я ответил - в очень хороших. Я исходил из того, что...
- Анатолий Вячеславович, - перебил я непочтительно. - Лучше, если вы изложите суть дела. Не сердитесь, это крайне важно.
- Хорошо. Я понимаю... Дунин спросил - передала ли Лена тебе пакет с какими-то важными бумагами. Я ответил, что ничего об этом не знаю. Он спросил: а книгу? Ольги Форш, "Одеты камнем". Я ответил, что никогда о такой книге в связи с тобой и Леной не слышал. Сергей, я сделал все так, как ты просил. Я не допустил ошибки?
- Нет. Спасибо, я избежал... может быть, избежал большой беды, и не только для себя...
Мы сели за стол, появилась тетушка с подносом - чайники, печенье, сахар. Евдокия Михайловна стала рассказывать о Репине - она, оказывается, жила совсем рядом, - о быте и нравах знаменитых Пенатов.
- Илья Ефимович демократ был, без царя в голове, все, что его оборванцы - Горький этот и прочие несли ему на блюдечке, - он повторял. И государь у него был дурак, и предыдущий - скотина! Осел - так он его называл. Еще: гнусный варавар. Корчит из себя. Так по-русски и татарин не скажет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
- У... Уве-сти... - задохнулся Лошкарь. Лену выволокли. Я продолжал стоять посередине кабинета. Прямо передо мной белел на стене портрет. Товарищ Сталин едва заметно улыбался кому-то.
- Я должен сгноить тебя, Дерябин, - устало сказал Лошкарь. - Эта сука, вражина, ушла от нас. Уска-ка-ла, понимаешь? Мы ее, конечно, расстреляем, но уничтожению монархической организации, ошметков разгромленного РОВСа это уже не поможет, увы... - Теперь он взял за подбородок меня. - Ты станешь одним из нас, Сережа. Станешь, такова была воля твоего покойного отца, мы вместе сражались на полях Гражданской, мы были беспощадны. Так вот, помни: жалость к врагу - вырви, как гнилой зуб из собственной челюсти. Свободен. Успокой отчима и мать. Я позвоню... И пусть все это послужит тебе кровавым уроком.
Я не понимал, о чем он говорит. Скотское, бесконечно радостное чувство освобождения от кошмара билось во мне, словно птица, готовая выпорхнуть из клетки. Впрочем...
Нет. Это было возвышенное, необоснованное сравнение. Скорее, у меня обозначилось острое несварение желудка, и я мечтал добежать до первой попавшейся уборной...
Ах, Лена-Лена, милая, добрая, славная Лена... Почему я не успел сказать тебе заветные слова? Теперь я даже на могилу твою не смогу прийти. У казненных по приговору Революции могилы нет. Их закапывают секретно. Как Гумилева когда-то...
Я шел по Литейному, и строчки в моей изуроченной голове сливались в какой-то нечеловеческий шум: "И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще"...
У дома я пришел в себя. Мама с порога бросилась мне на шею. Бледный отчим взглянул странно:
- Я предупреждал тебя...
Что я мог им сказать? Что ни скажи - не поймут. Но слова упрямо рвались:
- Лена - героиня. Даже если она - участница монархического заговора, она героиня! - Хотел добавить: "Богатыри, не вы..." - но не добавил. Зачем?
Одиссея капитана Званцева надолго выпала из моей жизни. Ночью я не мог читать - в любую минуту - так мне казалось - могли зайти в комнату мама или отчим. До двух часов дня я был в школе. Когда возвращался - мама хлопотала на кухне. Отчим довольно часто приходил к обеду. Потом - уроки, разговор с мамой, возвращение отчима с работы, дурацкое умствование, ужин и сон. Иногда я все же порывался встать и вынуть из тайника рукопись. Брал в руки, замирал, прислушиваясь, и... клал на место. Детство, легкомыслие, неведение - все заканчивалось, я ощущал кожей, что становлюсь другим человеком. Мое прежнее уже не вмещало настоящего. Шутки кончились. Застань отчим или даже мать меня с этим опусом - самое малое, что могло последовать за этим, так это обвинение в умышленном предательстве, изгнание, может быть - арест и конец. Я ни на мгновение не сомневался, что Иван Трифонович поступит именно так. И что мама вынуждена будет его поддержать. Ребенок у них будет новый, зачем им я? Не на каторгу же идти...
Прошла неделя, вторая, страшный инцидент стал забываться, кабинет на Литейном словно покрылся флером или погребальной кисеей. Я представил себе, как цокают по кладбищенской дорожке лошадки, служители в кафтанах и цилиндрах идут у катафалка, трепещут кисти балдахина, возвышается гроб... Кто в этом гробу? Лена? Я?
После урока я увидел на лестнице Анатолия Вячеславовича. Он явно поджидал меня. "Я живу недалеко, пойдем, есть разговор". Я понял, что история с Ольгой Форш еще не закончилась.
Анатолий жил на улице Пестеля, недалеко от церкви, мы быстро дошли. Дом был начала века, хорошо сохранившийся, парадная дверь еще не потеряла матовых стекол с античными сценами. Такие двери постепенно исчезали, им на смену приходили увесистые, из фанеры, пробитой гвоздями или шурупами. Фанеру эту красили коричневой масляной краской.
Лестница тоже сохранилась - мраморная, выметенная чисто, даже латунные стержни на ступенях будто тоскливо ожидали былых ковров-дорожек. Матово поблескивали перила, на сетке дверей лифта изгибались тягуче-томно золоченые лилии.
- Даже странно... - взглянул я на учителя. - У вас тут заповедная зона...
- Нечто в этом роде, - отозвался он. - Еще совсем недавно в нашем доме жил известнейший пролетарский поэт. Заходи, - открыл двери красного дерева и пропустил меня. - Наша квартира - коммунальная, естественно... Кроме меня - еще три старушки. Они тихие, скромные, нисколько не мешают. А я стараюсь не мешать им.
Мы вошли в комнату, двери были не заперты; уловив мой удивленный взгляд, Анатолий улыбнулся:
- Да, представь себе. Мы так договорились. По-моему, это обыкновенно?
Вряд ли это было обыкновенно. Но...
- А кто они? Эти ваши бабушки? В прошлом?
В лице Анатолия промелькнуло нечто вроде смущения.
- Видишь ли... Одна из них служила в прачечной. Ты знаешь, что в самом начале Сергиевской были Дворцовые прачечные? Вторая... Она была санитаркой в Детском Селе...
- Как это? - Я удивился так искренне, что Анатолий рассмеялся.
- Я должен был сказать: в Царском. Ведь там был лазарет... Императрицы. В нем Сергей Есенин служил.
- Это я знаю. Полковник Ломан привел его в семейство, он читал свои стихи. А третья?
- Это моя родная тетка. Ее... дом остался в Финляндии, в Куоккале. Я не мог ее бросить, отдал вторую комнату. Послушай, это все малоинтересно. Я пригласил тебя из-за Лены. Ты что-нибудь знаешь о ней?
Что я мог сказать?
- Вас спрашивали об этой книге?
- Да. Вызывали в Большой дом. Там был некто... Странная такая фамилия... Пунин, Бабурин, Зоин... Вот: Дунин! Я, собственно, и пригласил тебя, чтобы рассказать. Не знаю, сделал ли я правильно... - Он всмотрелся пристально, изучающе, потом, видимо, решился и продолжал: - Дунин спросил в каких отношениях ты был с Леной. Я ответил - в очень хороших. Я исходил из того, что...
- Анатолий Вячеславович, - перебил я непочтительно. - Лучше, если вы изложите суть дела. Не сердитесь, это крайне важно.
- Хорошо. Я понимаю... Дунин спросил - передала ли Лена тебе пакет с какими-то важными бумагами. Я ответил, что ничего об этом не знаю. Он спросил: а книгу? Ольги Форш, "Одеты камнем". Я ответил, что никогда о такой книге в связи с тобой и Леной не слышал. Сергей, я сделал все так, как ты просил. Я не допустил ошибки?
- Нет. Спасибо, я избежал... может быть, избежал большой беды, и не только для себя...
Мы сели за стол, появилась тетушка с подносом - чайники, печенье, сахар. Евдокия Михайловна стала рассказывать о Репине - она, оказывается, жила совсем рядом, - о быте и нравах знаменитых Пенатов.
- Илья Ефимович демократ был, без царя в голове, все, что его оборванцы - Горький этот и прочие несли ему на блюдечке, - он повторял. И государь у него был дурак, и предыдущий - скотина! Осел - так он его называл. Еще: гнусный варавар. Корчит из себя. Так по-русски и татарин не скажет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153