Дзержинский - он такой... Он не отступит. И как же быть, товарищ Ильюхин?
Ленин... Святое святых. Самый великий, человечный, добрый. Правда, портит образ непримиримая уверенность: всё, что против рабочего класса, карается смертью. И кто не с нами - тот против нас. Молва - славная. А дела? Палаческие дела... Расстрелы повсеместно. Беспощадные, страшные... Этот человек одержим. Безнадежно одержим...
Но ведь ты как бы присягнул ему?
А тогда как же... она? Они все?
И вера в солнце Завета? И... ее очи? Очи... Как их забыть...
"Ладно, - сказал себе. - Я чую. Правду. Печенкой чую, к которой всегда обращаются все наши в самых трудных случаях. Что выше любви? Она ведь внутри нас, как Бог Вселенной? Тогда Ленин со своим строчащим "максимом" ничто. А Феликс... Наши желания, стремления пока совпадают. А там посмотрим..."
Утром приехала на дрожках игуменья Спасо-Ефимьевского монастыря. Ильюхин узнал ее: пожилая, пухленькая, шаг иноходью. Та самая, с явочной Кудлякова. Вошла, перекрестилась на красный угол (давно был пуст), протянула корзину, прикрытую чистым полотенцем. Юровский приоткрыл, мотнул головой: "Возьми". Ильюхин поставил подношение на столик в углу, но не открыл, хотя и любопытно стало. Но все разрешилось тут же.
- Я надеюсь, что государь и семья получат... это?
- Они совершенно нормально питаются, - сухо отозвался Юровский. - Вы бы лучше позаботились о наших рабочих. Им это - в самый раз.
- Так я могу надеяться?
- Можете. - Повернулся, ушел, Ильюхин двинулся следом. Зашли в кабинет, Юровский уселся под рогами, Ильюхин невольно прыснул в кулак.
- Ты чего?
- Да ведь, как... олень, - расхохотался Ильюхин.
Юровский посмотрел внимательно, но не было и тени обиды в его бездонных глазах.
- Молод еще... Я, знаешь ли, верный муж и отец. Мне рога не грозят. А ты... Ты сумей выбрать, когда срок придет. Или... уже выбрал?
Теперь взгляд сделался не то ледяным, не то каменным - видел такие глаза Ильюхин у статуй, на петербургских кладбищах...
"Неужто - знает? Неужто этот кобель без яиц Медведев все же донес? А этот возьми и поверь? Нет... Не должно. Это он просто так. Испытывает..."
И не отводя взгляда, без улыбки, равнодушно-равнодушно:
- Эх, Яков Михайлович... Я так думаю, что сначала надо зверя в берлогу загнать. Или пристрелить.
- Здесь ты прав. Не обращай внимания. Я просто так...
Снял с гвоздя кобуру с маузером, надел на ремень, затянул.
- Вели все яйца, которые в корзине, незамедлительно сварить. Вели Харитонову. Мне особенно приятно будет, если яйца эти приготовит царский кухмейстер, а?
И подмигнул.
Ильюхин отправился исполнять. Харитонова нашел на кухне. Он что-то готовил в окружении княжон. Ильюхин увидел Марию и застыл. Язык присох к небу, в голове стало мутно.
- ...плохо? - донеслось, будто из подвала. Встряхнулся, словно собака, выбравшаяся из воды, заставил себя улыбнуться:
- Благодарствуйте, я здоров. Я, собственно, к Ивану Михайловичу... Не отводя глаз от лица Марии, протянул корзину с монастырским подношением. - Комендант распорядился сварить.
- Пять или десять? - с деловым видом осведомился Харитонов, но Ильюхин не ответил. Теперь - от волнения, должно быть, он засмотрелся на бородавку с длинными-длинными волосами. Она украшала правую скулу повара.
- Так сколько же сварить? - повторил Харитонов.
- Приказано - все, - равнодушно сообщил Ильюхин и вдруг услышал смех: Ольга, Татьяна и Анастасия заливались хохотом.
- Он... он - что же... их... все... все... съест? - давилась Анастасия. От смеха она стала еще меньше и еще толще - так показалось Ильюхину. Татьяна вытирала слезы и была очень некрасива, просто очень. Ольга отвернулась, ее плечи подрагивали, значит - допек их товарищ Яков.
Мария не смеялась. Она грустно смотрела на Ильюхина и вдруг подошла и взяла корзину из его рук, повернулась к Харитонову:
- Иван Михайлович, сделайте, пожалуйста, как просят...
Харитонов мелко закивал:
- Да... Да-да, ваше... Мария Николаевна. Да! Через двадцать минут всё будет готово!
В дверях Ильюхин остановился:
- Спасибо, Марья Николаевна.
...Через двадцать минут он принес сваренные вкрутую яйца в кабинет. Юровский поднял глаза:
- Возьми хлеб и соль. Выезжаем через десять минут...
Спрашивать "куда" было бессмысленно. Да и зачем?
От ДОНа отъехали в десять утра, на Вознесенском и в переулке пусто, обыватели еще спят. Пролетка покачивалась на рытвинах, Юровский умело поводил вожжами, прицокивал и понукал чалую кобылу: "Ну-ка, Зойка, телись-двигайся..."
"И эта - Зоя... - с вдруг вспыхнувшей тоской подумал Ильюхин. Никакого тебе спасения. Одни Зои..."
Ехали минут пятнадцать, потом повернули направо, к Верх-Исетскому заводу, вскоре множество невысоких труб обозначило его присутствие...
А вот и две церковки белые появились, потом - черные избы, они по всей Руси одинаковые, и Ильюхин особого внимания на них не обратил. Дальше дорога пошла полями, изящно изгибаясь среди травы и посевов, потом въехали в лес. Был он смешанный: просматривались сосны и ели, вдоль дороги росли белоствольные березы. Ветер шумел в кронах, стало вдруг спокойно, а на душе даже и ласково, вольно, словно вдруг сбросил и с плеч и с души весь скорбный груз недавнего...
И еще час или немного больше скрипела пролетка на светлой дороге, потом Юровский прицокнул, потянул вожжу, и лошадь свернула в чащу. Здесь тоже была дорога, узкая, почти незаметная, но Яков Михайлович правил уверенно и вскоре чалую остановил. Огляделся, удовлетворенно хмыкнул:
- Здесь.
Ильюхин спрыгнул, размялся:
- Что "здесь", Яков Михайлович?
Ухмыльнулся:
- Нравишься ты мне, Ильюхин... Всю дорогу - ни слова! Молодец! Хрустнул пальцами. - Дорога эта ведет к Исетскому озеру. На его краю деревня. Называется - Коптяки. Крестьяне-рыболовы испокон веку ловили и коптили рыбу. Понял? Дальше. В этих местах множество заброшенных закопушек. Шахт, если по-понятному. Всяких. Есть и по десять сажен. Вот эта... Подошел к ограде из старых кольев, Ильюхин - следом. - Видишь? Глубокая?
- Смотря для чего...
По спине пополз холодок, мгновенно превратившийся в ледяную струйку. Всё понял, догадался, точнее... Прятать будет здесь. Трупы. Трупы будет складывать. Складировать, как говаривал боцман Полищук на крейсере "Диана"...
Только - чьи? Настоящие? Подложные? Не скажет ведь...
- А ты как думаешь?
Взгляд - совсем бездонный. Глаза ушли на затылок - две черных дыры. Они наполнены льдом...
- Трупы?
- Я и говорю - ты не глуп. Да. Трупы. Больше вопросов не задавай. За это мероприятие я несу личную ответственность. И этим сказано всё. Ты мне только помогаешь. Ты согласен с таким распределением ролей?
"Нет. Не согласен. Выкуси. Но ведь не скажешь ему? Бесполезно, опасно, глупо, наконец..."
- Согласен.
- Загляни. Туда. Верующие христиане называют такие места преисподней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Ленин... Святое святых. Самый великий, человечный, добрый. Правда, портит образ непримиримая уверенность: всё, что против рабочего класса, карается смертью. И кто не с нами - тот против нас. Молва - славная. А дела? Палаческие дела... Расстрелы повсеместно. Беспощадные, страшные... Этот человек одержим. Безнадежно одержим...
Но ведь ты как бы присягнул ему?
А тогда как же... она? Они все?
И вера в солнце Завета? И... ее очи? Очи... Как их забыть...
"Ладно, - сказал себе. - Я чую. Правду. Печенкой чую, к которой всегда обращаются все наши в самых трудных случаях. Что выше любви? Она ведь внутри нас, как Бог Вселенной? Тогда Ленин со своим строчащим "максимом" ничто. А Феликс... Наши желания, стремления пока совпадают. А там посмотрим..."
Утром приехала на дрожках игуменья Спасо-Ефимьевского монастыря. Ильюхин узнал ее: пожилая, пухленькая, шаг иноходью. Та самая, с явочной Кудлякова. Вошла, перекрестилась на красный угол (давно был пуст), протянула корзину, прикрытую чистым полотенцем. Юровский приоткрыл, мотнул головой: "Возьми". Ильюхин поставил подношение на столик в углу, но не открыл, хотя и любопытно стало. Но все разрешилось тут же.
- Я надеюсь, что государь и семья получат... это?
- Они совершенно нормально питаются, - сухо отозвался Юровский. - Вы бы лучше позаботились о наших рабочих. Им это - в самый раз.
- Так я могу надеяться?
- Можете. - Повернулся, ушел, Ильюхин двинулся следом. Зашли в кабинет, Юровский уселся под рогами, Ильюхин невольно прыснул в кулак.
- Ты чего?
- Да ведь, как... олень, - расхохотался Ильюхин.
Юровский посмотрел внимательно, но не было и тени обиды в его бездонных глазах.
- Молод еще... Я, знаешь ли, верный муж и отец. Мне рога не грозят. А ты... Ты сумей выбрать, когда срок придет. Или... уже выбрал?
Теперь взгляд сделался не то ледяным, не то каменным - видел такие глаза Ильюхин у статуй, на петербургских кладбищах...
"Неужто - знает? Неужто этот кобель без яиц Медведев все же донес? А этот возьми и поверь? Нет... Не должно. Это он просто так. Испытывает..."
И не отводя взгляда, без улыбки, равнодушно-равнодушно:
- Эх, Яков Михайлович... Я так думаю, что сначала надо зверя в берлогу загнать. Или пристрелить.
- Здесь ты прав. Не обращай внимания. Я просто так...
Снял с гвоздя кобуру с маузером, надел на ремень, затянул.
- Вели все яйца, которые в корзине, незамедлительно сварить. Вели Харитонову. Мне особенно приятно будет, если яйца эти приготовит царский кухмейстер, а?
И подмигнул.
Ильюхин отправился исполнять. Харитонова нашел на кухне. Он что-то готовил в окружении княжон. Ильюхин увидел Марию и застыл. Язык присох к небу, в голове стало мутно.
- ...плохо? - донеслось, будто из подвала. Встряхнулся, словно собака, выбравшаяся из воды, заставил себя улыбнуться:
- Благодарствуйте, я здоров. Я, собственно, к Ивану Михайловичу... Не отводя глаз от лица Марии, протянул корзину с монастырским подношением. - Комендант распорядился сварить.
- Пять или десять? - с деловым видом осведомился Харитонов, но Ильюхин не ответил. Теперь - от волнения, должно быть, он засмотрелся на бородавку с длинными-длинными волосами. Она украшала правую скулу повара.
- Так сколько же сварить? - повторил Харитонов.
- Приказано - все, - равнодушно сообщил Ильюхин и вдруг услышал смех: Ольга, Татьяна и Анастасия заливались хохотом.
- Он... он - что же... их... все... все... съест? - давилась Анастасия. От смеха она стала еще меньше и еще толще - так показалось Ильюхину. Татьяна вытирала слезы и была очень некрасива, просто очень. Ольга отвернулась, ее плечи подрагивали, значит - допек их товарищ Яков.
Мария не смеялась. Она грустно смотрела на Ильюхина и вдруг подошла и взяла корзину из его рук, повернулась к Харитонову:
- Иван Михайлович, сделайте, пожалуйста, как просят...
Харитонов мелко закивал:
- Да... Да-да, ваше... Мария Николаевна. Да! Через двадцать минут всё будет готово!
В дверях Ильюхин остановился:
- Спасибо, Марья Николаевна.
...Через двадцать минут он принес сваренные вкрутую яйца в кабинет. Юровский поднял глаза:
- Возьми хлеб и соль. Выезжаем через десять минут...
Спрашивать "куда" было бессмысленно. Да и зачем?
От ДОНа отъехали в десять утра, на Вознесенском и в переулке пусто, обыватели еще спят. Пролетка покачивалась на рытвинах, Юровский умело поводил вожжами, прицокивал и понукал чалую кобылу: "Ну-ка, Зойка, телись-двигайся..."
"И эта - Зоя... - с вдруг вспыхнувшей тоской подумал Ильюхин. Никакого тебе спасения. Одни Зои..."
Ехали минут пятнадцать, потом повернули направо, к Верх-Исетскому заводу, вскоре множество невысоких труб обозначило его присутствие...
А вот и две церковки белые появились, потом - черные избы, они по всей Руси одинаковые, и Ильюхин особого внимания на них не обратил. Дальше дорога пошла полями, изящно изгибаясь среди травы и посевов, потом въехали в лес. Был он смешанный: просматривались сосны и ели, вдоль дороги росли белоствольные березы. Ветер шумел в кронах, стало вдруг спокойно, а на душе даже и ласково, вольно, словно вдруг сбросил и с плеч и с души весь скорбный груз недавнего...
И еще час или немного больше скрипела пролетка на светлой дороге, потом Юровский прицокнул, потянул вожжу, и лошадь свернула в чащу. Здесь тоже была дорога, узкая, почти незаметная, но Яков Михайлович правил уверенно и вскоре чалую остановил. Огляделся, удовлетворенно хмыкнул:
- Здесь.
Ильюхин спрыгнул, размялся:
- Что "здесь", Яков Михайлович?
Ухмыльнулся:
- Нравишься ты мне, Ильюхин... Всю дорогу - ни слова! Молодец! Хрустнул пальцами. - Дорога эта ведет к Исетскому озеру. На его краю деревня. Называется - Коптяки. Крестьяне-рыболовы испокон веку ловили и коптили рыбу. Понял? Дальше. В этих местах множество заброшенных закопушек. Шахт, если по-понятному. Всяких. Есть и по десять сажен. Вот эта... Подошел к ограде из старых кольев, Ильюхин - следом. - Видишь? Глубокая?
- Смотря для чего...
По спине пополз холодок, мгновенно превратившийся в ледяную струйку. Всё понял, догадался, точнее... Прятать будет здесь. Трупы. Трупы будет складывать. Складировать, как говаривал боцман Полищук на крейсере "Диана"...
Только - чьи? Настоящие? Подложные? Не скажет ведь...
- А ты как думаешь?
Взгляд - совсем бездонный. Глаза ушли на затылок - две черных дыры. Они наполнены льдом...
- Трупы?
- Я и говорю - ты не глуп. Да. Трупы. Больше вопросов не задавай. За это мероприятие я несу личную ответственность. И этим сказано всё. Ты мне только помогаешь. Ты согласен с таким распределением ролей?
"Нет. Не согласен. Выкуси. Но ведь не скажешь ему? Бесполезно, опасно, глупо, наконец..."
- Согласен.
- Загляни. Туда. Верующие христиане называют такие места преисподней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153