Кричали, что "жиды распродают Россию жидам", что борьба бессмысленна, что надобно все менять. Когда долетел слух об убийстве Распутина - взял короткий отпуск и приехал сначала в Лугу, повидаться с родителями, а потом и в Петербург.
Отец ничего не понимал, пил и плакал пьяными легкими слезами, размазывая их по небритым щекам. Мать сидела за столом напротив и пыталась - когда отец отворачивался или подходил к буфету за новой порцией закуски - подменить штоф другим, с разбавленным напитком, но это удавалось плохо. Отец костенел, наливался и начинал орать, как некогда на плацу.
Вернулся в Петербург и решил развеяться. В ресторане "Селект", на Лиговке, увидел на эстраде худого, высокого молодого человека с декадентской прической, тот выбрасывал правую руку в зал и читал совершенно невероятные стихи: "...как вам не стыдно о представленных к Георгию Вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие..." Поэт или артист (кем он там был?) звал пьющих и жующих к суду. Покаянию. Из зала свистели, швыряли тарелки, кто-то виртуозно ругался матом. И вдруг Званцев понял - пронзительно и ясно, - что война у немцев не будет выиграна; что потрясения, о которых все чаще и чаще говорили на фронте, стоят на пороге и итогом этих потрясений будет падение России в такую яму, из которой выхода не найдется никогда. Прямо из ресторана отправился на вокзал и уехал в свой полк. Но было уже поздно. Развал армии начался.
...И замотало раба Божьего Званцева по дорогам и весям Гражданской. Воевал против убийц и святотатцев, за созыв Учредительного собрания. За то, чтобы именно оно, несмотря на большевиков и вопреки им, решило, как жить русскому народу дальше. Республика? Пожалуйста! Монархия? Кто знает... Но в глубине души Званцев уверен был: война идет за то, чтобы восстановить на троне законного императора. Николая II. Когда же в 1918-м пополз слух о злодейском убийстве всей семьи - понял: краеугольный камень утрачен навсегда. Далее - позорный конец и еще более позорный исход.
И вот - на тебе. Оказывается, и для Миллера монархия не только корона, скипетр, орел двуглавый. Но идея. Она объединит всех.
...Поезд миновал границу. Беспокойно вспоминались немецкие пограничники: "Евреев нет? Евреям запрещено пересекать рейх транзитом". Надо же... Опять евреи. Званцев не сочувствовал идеям Союза русского народа, но не мог не обратить внимания на бесконечные еврейские фамилии, мелькающие в советских газетах: там, где дело касалось правительства, партии, профсоюзов - там эти фамилии возникали неудержимо... А Германия за окном летела тщательно распаханными полями, аккуратными домиками и крестьянами в черном; иногда маршировали штурмовики и что-то слаженно и истово пели. Все это было неинтересно.
Бывшая русская территория смотрелась приятней. Еще студентом побывал здесь однажды - пригласил знакомый поляк. Много спорили: поляк утверждал, что Польше и России не по пути. "Вспомни Пушкина! - кричал. - Даже он призывал раздавить нас!" Усмехался в ответ: "Куда вы без России?" Разошлись корабли в море. Ну и черт с ними. Пся косць...
Приближалась советская граница. Предстоял экзамен. Еще и еще раз проверил багаж: все на месте, ничего лишнего - так, скромный совслуж, обзаведшийся привычно-желанным заморским барахлом: бритва "золлинген", помазок, зубная щетка, фотоаппарат "кодак". Все "нормально", как они это называют. Бриллианты (в трусах, под резинкой) не мешали, Званцев даже не замечал валика у живота - вряд ли красные надумают раздеть догола..."
"Обыкновенный человек... - подумал я. - Не фабрикант, не заводчик, не камергер высочайшего двора. Ему бы с нами вполне по пути. Вот если бы я поступил не в НКВД, а на филфак в университет - он преподавал бы мне французскую литературу. Вместо этого он едет в СССР, чтобы восстанавливать царизм. Во всяком случае, чтобы выяснить - возможно ли это. Или нет? Ведь он едет, чтобы узнать: а жив ли Николай II?
Время им девать некуда. Разве мог уйти плененный царь от ВЧК? Глупости... Вам бы это понять, господа хорошие. И не суетиться зря. Во мне поднимается чувство гордости: фиг вам, вот и все.
Я, наверное, не признавался себе, но одиссея капитана Званцева захватила меня, хотя я не находил в скромном повествовании ничего такого, о чем предупреждала Лена (пока не находил). Но вот: что будет дальше? Что случится с героем? Это затягивало. Сразу вспомнил объяснения Анатолия: если в литературном произведении нет ничего, кроме "а что потом?", - это вряд ли феномен общественного сознания.
Может быть. Но мне интересно. Кроме того, велено той, которой уже нет на свете. И этим сказано все.
...Утром звоню по знакомому телефону, он снимает трубку сразу и на этот раз четко называет фамилию: "Дунин". Хорошая фамилия, она образована от хорошего русского имени.
- Дерябин. Я по вашему поручению.
Он оживляется.
- Можешь прямо сейчас?
- Могу. Только уроки...
- Это ерунда. Дело государственное, получишь отмеченную повестку. Пропуск внизу, тебя встретят.
И снова знакомый путь наверх. Дунин взвешивает пакет на руке.
- Не вскрывал?
- Нет. Любопытно было, но - удержался.
- А почему сразу не отдал?
- Так ведь вышло к лучшему? - пытаюсь уйти от ответа откровенно-шутливо. - Человека спас.
Он хмыкает.
- Зеленый ты еще... Ладно, откровенность на откровенность. Но: замри. Если распустишь язык - я так и так узнаю. Глаза и уши, понял?
Чего же не понять... И он сообщает страшную весть. Никогда бы милиция не отпустила Цилю. Себе дороже. И он, Дунин, никогда бы не распорядился подобным образом. Если бы...
- Она - наш человек, - произносит хмуро. - Это все. Умерло. Тебе говорю, потому что ее категория связи с нами не столь уж и... Ладно. Как видишь, я с тобою по-прежнему откровенен, откровенен, как с будущим товарищем по работе. Почему не вскрыл пакет?
Отвечаю с заминкой, так правдоподобнее.
- Такое дело... Парень принес (описываю приметы, подробно, он торопливо водит ручкой по листку), я подумал - необычный способ. Не дай бог - в пакете что... Ну? Понимаете? (Он охотно кивает.) Мне бы пришлось к вам идти. Есть вещи, о которых молчать права не имеешь. Я пожалел этого парня. Может, и виноват. Рассказать обязан, вы бы его потащили, на душе скверно. Не знаю, что в этом пакете.
- Ладно, иди. В конце концов, это формальная проверка. Если дело сделаем. Если ерунда - забудем. Тебе - спасибо.
Ухожу с подписанным пропуском и отмеченной повесткой. Дунин в последний момент смотрит хитро:
- Тебе попозже или всклянь?
- Попозже, кому охота на уроках мучиться...
Знакомый маршрут. Выхожу на набережную, медленно бреду к Кировскому. Мост невесомо завис над Невой, темнеют обелиски, однажды няня сказала, что прежде на их вершинах взмахивали крыльями царские орлы. Тогда, - года четыре прошло с тех пор, - мне было все равно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Отец ничего не понимал, пил и плакал пьяными легкими слезами, размазывая их по небритым щекам. Мать сидела за столом напротив и пыталась - когда отец отворачивался или подходил к буфету за новой порцией закуски - подменить штоф другим, с разбавленным напитком, но это удавалось плохо. Отец костенел, наливался и начинал орать, как некогда на плацу.
Вернулся в Петербург и решил развеяться. В ресторане "Селект", на Лиговке, увидел на эстраде худого, высокого молодого человека с декадентской прической, тот выбрасывал правую руку в зал и читал совершенно невероятные стихи: "...как вам не стыдно о представленных к Георгию Вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие..." Поэт или артист (кем он там был?) звал пьющих и жующих к суду. Покаянию. Из зала свистели, швыряли тарелки, кто-то виртуозно ругался матом. И вдруг Званцев понял - пронзительно и ясно, - что война у немцев не будет выиграна; что потрясения, о которых все чаще и чаще говорили на фронте, стоят на пороге и итогом этих потрясений будет падение России в такую яму, из которой выхода не найдется никогда. Прямо из ресторана отправился на вокзал и уехал в свой полк. Но было уже поздно. Развал армии начался.
...И замотало раба Божьего Званцева по дорогам и весям Гражданской. Воевал против убийц и святотатцев, за созыв Учредительного собрания. За то, чтобы именно оно, несмотря на большевиков и вопреки им, решило, как жить русскому народу дальше. Республика? Пожалуйста! Монархия? Кто знает... Но в глубине души Званцев уверен был: война идет за то, чтобы восстановить на троне законного императора. Николая II. Когда же в 1918-м пополз слух о злодейском убийстве всей семьи - понял: краеугольный камень утрачен навсегда. Далее - позорный конец и еще более позорный исход.
И вот - на тебе. Оказывается, и для Миллера монархия не только корона, скипетр, орел двуглавый. Но идея. Она объединит всех.
...Поезд миновал границу. Беспокойно вспоминались немецкие пограничники: "Евреев нет? Евреям запрещено пересекать рейх транзитом". Надо же... Опять евреи. Званцев не сочувствовал идеям Союза русского народа, но не мог не обратить внимания на бесконечные еврейские фамилии, мелькающие в советских газетах: там, где дело касалось правительства, партии, профсоюзов - там эти фамилии возникали неудержимо... А Германия за окном летела тщательно распаханными полями, аккуратными домиками и крестьянами в черном; иногда маршировали штурмовики и что-то слаженно и истово пели. Все это было неинтересно.
Бывшая русская территория смотрелась приятней. Еще студентом побывал здесь однажды - пригласил знакомый поляк. Много спорили: поляк утверждал, что Польше и России не по пути. "Вспомни Пушкина! - кричал. - Даже он призывал раздавить нас!" Усмехался в ответ: "Куда вы без России?" Разошлись корабли в море. Ну и черт с ними. Пся косць...
Приближалась советская граница. Предстоял экзамен. Еще и еще раз проверил багаж: все на месте, ничего лишнего - так, скромный совслуж, обзаведшийся привычно-желанным заморским барахлом: бритва "золлинген", помазок, зубная щетка, фотоаппарат "кодак". Все "нормально", как они это называют. Бриллианты (в трусах, под резинкой) не мешали, Званцев даже не замечал валика у живота - вряд ли красные надумают раздеть догола..."
"Обыкновенный человек... - подумал я. - Не фабрикант, не заводчик, не камергер высочайшего двора. Ему бы с нами вполне по пути. Вот если бы я поступил не в НКВД, а на филфак в университет - он преподавал бы мне французскую литературу. Вместо этого он едет в СССР, чтобы восстанавливать царизм. Во всяком случае, чтобы выяснить - возможно ли это. Или нет? Ведь он едет, чтобы узнать: а жив ли Николай II?
Время им девать некуда. Разве мог уйти плененный царь от ВЧК? Глупости... Вам бы это понять, господа хорошие. И не суетиться зря. Во мне поднимается чувство гордости: фиг вам, вот и все.
Я, наверное, не признавался себе, но одиссея капитана Званцева захватила меня, хотя я не находил в скромном повествовании ничего такого, о чем предупреждала Лена (пока не находил). Но вот: что будет дальше? Что случится с героем? Это затягивало. Сразу вспомнил объяснения Анатолия: если в литературном произведении нет ничего, кроме "а что потом?", - это вряд ли феномен общественного сознания.
Может быть. Но мне интересно. Кроме того, велено той, которой уже нет на свете. И этим сказано все.
...Утром звоню по знакомому телефону, он снимает трубку сразу и на этот раз четко называет фамилию: "Дунин". Хорошая фамилия, она образована от хорошего русского имени.
- Дерябин. Я по вашему поручению.
Он оживляется.
- Можешь прямо сейчас?
- Могу. Только уроки...
- Это ерунда. Дело государственное, получишь отмеченную повестку. Пропуск внизу, тебя встретят.
И снова знакомый путь наверх. Дунин взвешивает пакет на руке.
- Не вскрывал?
- Нет. Любопытно было, но - удержался.
- А почему сразу не отдал?
- Так ведь вышло к лучшему? - пытаюсь уйти от ответа откровенно-шутливо. - Человека спас.
Он хмыкает.
- Зеленый ты еще... Ладно, откровенность на откровенность. Но: замри. Если распустишь язык - я так и так узнаю. Глаза и уши, понял?
Чего же не понять... И он сообщает страшную весть. Никогда бы милиция не отпустила Цилю. Себе дороже. И он, Дунин, никогда бы не распорядился подобным образом. Если бы...
- Она - наш человек, - произносит хмуро. - Это все. Умерло. Тебе говорю, потому что ее категория связи с нами не столь уж и... Ладно. Как видишь, я с тобою по-прежнему откровенен, откровенен, как с будущим товарищем по работе. Почему не вскрыл пакет?
Отвечаю с заминкой, так правдоподобнее.
- Такое дело... Парень принес (описываю приметы, подробно, он торопливо водит ручкой по листку), я подумал - необычный способ. Не дай бог - в пакете что... Ну? Понимаете? (Он охотно кивает.) Мне бы пришлось к вам идти. Есть вещи, о которых молчать права не имеешь. Я пожалел этого парня. Может, и виноват. Рассказать обязан, вы бы его потащили, на душе скверно. Не знаю, что в этом пакете.
- Ладно, иди. В конце концов, это формальная проверка. Если дело сделаем. Если ерунда - забудем. Тебе - спасибо.
Ухожу с подписанным пропуском и отмеченной повесткой. Дунин в последний момент смотрит хитро:
- Тебе попозже или всклянь?
- Попозже, кому охота на уроках мучиться...
Знакомый маршрут. Выхожу на набережную, медленно бреду к Кировскому. Мост невесомо завис над Невой, темнеют обелиски, однажды няня сказала, что прежде на их вершинах взмахивали крыльями царские орлы. Тогда, - года четыре прошло с тех пор, - мне было все равно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153