..
Заглянул. Точно: сажен пять-шесть, самое малое. И холодом веет могильным.
Юровский подобрал твердый ком, бросил в ствол. Донесся звук, словно от удара камня в стекло.
- Там лед. Оно и к лучшему. Не испортятся... - И улыбнулся. Лучше бы он не делал этого. Ильюхину стало страшно. - Ты обойди местность, проверь, а я пока приготовлю завтрак. Или обед - какая разница? Мы, револьюционэры, не замечаем времени, потому что мы - самые счастливые люди на земле...
Отправился "проверять". Дурь... Тайга она и есть тайга.
В километре нашел озерцо, невольно подумал: "А если утопить?" Поднял голову - на другом берегу стояла Мария в светлом платье и... улыбалась.
- Ты... - крикнул, шалея. - Ты? Нет, это... Это...
- Это - туман... - внятно произнес Юровский за спиной. - Здесь болота, бывает... Мать, что ли, увидел?
- Д-да... - выдавил, вот ведь черт... Вот ведь заноза, гвоздь жареный... Надо впредь осторожнее...
- Что, выбираешь место для ихнего утопления? Опасно это... Омские, может, и дураки, но не настолько. Протянут бреднем и найдут, а? И что мы тогда доложим Ильичу? Ну и то-то... Ступай за мной, я полянку нашел из русской сказки. Посидим, поедим, мысли придут...
Полянка и впрямь была светлая, с нетронутой травой, волнами пробегал низовой ветерок и легкий, едва заметный шум, больше похожий на "ш-ш-ш..." из далекого-далекого детства - мама, когда засыпал, тихо-тихо произносила это "ш-ш-ш", и сон приходил и обволакивал и успокаивал до утра...
Юровский уселся на пенек, раскрыл корзину и начал выкладывать на полотенце вареные вкрутую яйца; нарезал хлеб - по-рабочему, "на живот", разложил, развернул бумажный кулек с солью.
- Ешь.
И аккуратно-споро начал очищать скорлупу. Ел он жадно и быстро, Ильюхин оглянуться не успел, как большая часть яиц исчезла во рту Якова Михайловича.
- Вы... не заболеете? - спросил с искренним испугом.
- Не бывало... - Вытер рот грязным носовым платком, огляделся. - Так как... Не хочешь?
- Чего? - удивился.
- Справить большую нужду. По-научному называется "де-фе-ка-ция".
- Не тянет.
- Ну, извини, а я люблю. На природе. Полезно это.
Юровский удалился под куст, послышалось натужное кряхтение и сразу же - возглас самого искреннего удовольствия:
- Хорошо пошло, вот что я тебе скажу! Ты, Ильюхин... - поднялся, заправляя рубашку, - не понимаешь: когда вовремя опорожнишься - то и жизнь продлишь. Вот только бумажку мне пришлось применить из фельдшерского справочника...
- И что? - Стало даже интересно. Вот ведь любит себя... Умереть - не встать...
- Жестковата... Надо мягкой пользоваться. И то - помять, помять... Запомни. Я - фельдшер. Я - понимаю...
Пока усаживались в пролетку и Юровский расправлял вожжи, в голове неслось со скоростью курьерского поезда: "Ел, подтирался и рубаху заправлял... Человек, и человек обыкновенный, заурядный, а вот, поди ж ты... Ведь могилу, могилу им выбирал, комуняка проклятый..."
Это Ильюхин впервые вот так отделил себя от "комуняк", от ЧК, от всех - с красным флагом.
- Но ведь я - я тоже... Выбирал... яму. Для нее, - проговорил вслух.
- Ты чего там бормочешь? - удивился Юровский. - Что значит - "для нее"?
- Вернусь в Петроград - надо платок женский, местный, прикупить. Соврал, не дрогнув. - Есть у меня... зазноба. Не на жизнь, а на смерть!
А вот это - чистая, святая правда, товарищ... Только ты об ней не узнаешь ни-ког-да...
Юровский удовлетворенно кивнул:
- Ты прав. Наши люди должны быть семейными. А то голову не к кому приклонить. С ума спрыгнуть можно... Так что - женись. Благословляю...
"Вот какой поп "благословил""... - подумал.
До города доехали быстро, Юровский гнал лошадь, не жалея.
- Дел еще... - покривил губами. - Невпродых. От забот полон рот, так-то вот, влюбленный антропос...
И заметив, что Ильюхин обиделся, объяснил:
- Антропос - это по-гречески - человек. Рассказ такой есть у Чехова. Читал? А жаль... Великий писатель.
Дни летели, как звезды с ночного неба: прокатился денек и погас без следа. Ильюхин давно уже привык к однообразию этих дней и даже, если случались события, - они постепенно переставали быть значимыми.
Единственное: если удавалось увидеть ее... Хотя бы издали... О, это всегда был праздник души и сердца. Но в воздухе уже висело нечто, неотвратимое и страшное, однажды утром Ильюхин поймал себя на скверной мысли: чему быть - того не миновать. Ах, как плохо это было, как унижало его человеческое достоинство, его веру, его несомненную веру в изначальную, непререкаемую справедливость...
В один из таких дней Юровский рассказал о финале эсеровского мятежа: сил у власти нет, людей значительных - с той и другой стороны пока простили, - это "пока" произнес, как смертный приговор, убийц Мирбаха пообещали наказать - да ведь тогда надобно и с товарищем Дзержинским разбираться. А как? Многие сочувствуют железному... Многие. И товарищ Ленин изволил проглотить и сделать вид, что ничего-с... А на самом деле Феликс с его левыми убеждениями и закидонами - кость в горле. Но - до поры до времени. Ленин никому и никогда не прощал политического инакомыслия. Всё остальное - сказки.
Ильюхин смотрел на вдруг разоткровенничавшегося коменданта, и самые мрачные, самые невероятные мысли ползли зудящей шелухой под черепом. Главная: всё заканчивается, и больше незачем валять петрушку. А в невысказанной сути странных слов - последнее предложение: подумай, матрос. Крепко подумай и выбери наконец путеводную звезду. А она - Ленин, кто ж другой... Феликс твой всего лишь отзвук великого человека, претензия в штанах и сапогах, а что он без Ленина?
- Сейчас поезжай в любой куда не то храм, церковь, собор и как там это еще называется, у вас, православных...
- А как это называется у вас? - спросил с интересом.
- У нас? - сощурился, поморщился. - Синагога называется. Наши реббе и шамесы - такая же сволочь для мирового пролетариата, как и ваши попы. Настанет день, и мы кишкой последнего царя последнего попа удавим, понял? И всех этих попиков, реббеков, мулл мусульманских спустим под откос истории. Зачем новому революционному человеку опиум? Ну и то-то...
- Так я поехал?
- Ты поехал, но ты еще не знаешь - зачем. Возьмешь попа, его прислужника, пусть оденутся, как положено, и все свои цацки возьмут с собою. Давай...
Искал не долго. Автомобиль (с недавних пор был у коменданта потертый "даймлер") попетлял по улочкам и вдруг оказался у большой и стройной колокольни. За ней обозначился и пятиглавый, с чашеобразным куполом, храм. Вошел, служба уже закончилась, старушки с ведрами и тряпками истово терли каменный пол. Заметив на возвышении у алтаря священника, подошел:
- Вы здесь как бы главный?
- Я настоятель, - не удивился священник. Был он лет пятидесяти, благообразный, спокойный. - А что вам требуется?
- Вы сейчас поедете со мною. Возьмите все, что надобно для службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Заглянул. Точно: сажен пять-шесть, самое малое. И холодом веет могильным.
Юровский подобрал твердый ком, бросил в ствол. Донесся звук, словно от удара камня в стекло.
- Там лед. Оно и к лучшему. Не испортятся... - И улыбнулся. Лучше бы он не делал этого. Ильюхину стало страшно. - Ты обойди местность, проверь, а я пока приготовлю завтрак. Или обед - какая разница? Мы, револьюционэры, не замечаем времени, потому что мы - самые счастливые люди на земле...
Отправился "проверять". Дурь... Тайга она и есть тайга.
В километре нашел озерцо, невольно подумал: "А если утопить?" Поднял голову - на другом берегу стояла Мария в светлом платье и... улыбалась.
- Ты... - крикнул, шалея. - Ты? Нет, это... Это...
- Это - туман... - внятно произнес Юровский за спиной. - Здесь болота, бывает... Мать, что ли, увидел?
- Д-да... - выдавил, вот ведь черт... Вот ведь заноза, гвоздь жареный... Надо впредь осторожнее...
- Что, выбираешь место для ихнего утопления? Опасно это... Омские, может, и дураки, но не настолько. Протянут бреднем и найдут, а? И что мы тогда доложим Ильичу? Ну и то-то... Ступай за мной, я полянку нашел из русской сказки. Посидим, поедим, мысли придут...
Полянка и впрямь была светлая, с нетронутой травой, волнами пробегал низовой ветерок и легкий, едва заметный шум, больше похожий на "ш-ш-ш..." из далекого-далекого детства - мама, когда засыпал, тихо-тихо произносила это "ш-ш-ш", и сон приходил и обволакивал и успокаивал до утра...
Юровский уселся на пенек, раскрыл корзину и начал выкладывать на полотенце вареные вкрутую яйца; нарезал хлеб - по-рабочему, "на живот", разложил, развернул бумажный кулек с солью.
- Ешь.
И аккуратно-споро начал очищать скорлупу. Ел он жадно и быстро, Ильюхин оглянуться не успел, как большая часть яиц исчезла во рту Якова Михайловича.
- Вы... не заболеете? - спросил с искренним испугом.
- Не бывало... - Вытер рот грязным носовым платком, огляделся. - Так как... Не хочешь?
- Чего? - удивился.
- Справить большую нужду. По-научному называется "де-фе-ка-ция".
- Не тянет.
- Ну, извини, а я люблю. На природе. Полезно это.
Юровский удалился под куст, послышалось натужное кряхтение и сразу же - возглас самого искреннего удовольствия:
- Хорошо пошло, вот что я тебе скажу! Ты, Ильюхин... - поднялся, заправляя рубашку, - не понимаешь: когда вовремя опорожнишься - то и жизнь продлишь. Вот только бумажку мне пришлось применить из фельдшерского справочника...
- И что? - Стало даже интересно. Вот ведь любит себя... Умереть - не встать...
- Жестковата... Надо мягкой пользоваться. И то - помять, помять... Запомни. Я - фельдшер. Я - понимаю...
Пока усаживались в пролетку и Юровский расправлял вожжи, в голове неслось со скоростью курьерского поезда: "Ел, подтирался и рубаху заправлял... Человек, и человек обыкновенный, заурядный, а вот, поди ж ты... Ведь могилу, могилу им выбирал, комуняка проклятый..."
Это Ильюхин впервые вот так отделил себя от "комуняк", от ЧК, от всех - с красным флагом.
- Но ведь я - я тоже... Выбирал... яму. Для нее, - проговорил вслух.
- Ты чего там бормочешь? - удивился Юровский. - Что значит - "для нее"?
- Вернусь в Петроград - надо платок женский, местный, прикупить. Соврал, не дрогнув. - Есть у меня... зазноба. Не на жизнь, а на смерть!
А вот это - чистая, святая правда, товарищ... Только ты об ней не узнаешь ни-ког-да...
Юровский удовлетворенно кивнул:
- Ты прав. Наши люди должны быть семейными. А то голову не к кому приклонить. С ума спрыгнуть можно... Так что - женись. Благословляю...
"Вот какой поп "благословил""... - подумал.
До города доехали быстро, Юровский гнал лошадь, не жалея.
- Дел еще... - покривил губами. - Невпродых. От забот полон рот, так-то вот, влюбленный антропос...
И заметив, что Ильюхин обиделся, объяснил:
- Антропос - это по-гречески - человек. Рассказ такой есть у Чехова. Читал? А жаль... Великий писатель.
Дни летели, как звезды с ночного неба: прокатился денек и погас без следа. Ильюхин давно уже привык к однообразию этих дней и даже, если случались события, - они постепенно переставали быть значимыми.
Единственное: если удавалось увидеть ее... Хотя бы издали... О, это всегда был праздник души и сердца. Но в воздухе уже висело нечто, неотвратимое и страшное, однажды утром Ильюхин поймал себя на скверной мысли: чему быть - того не миновать. Ах, как плохо это было, как унижало его человеческое достоинство, его веру, его несомненную веру в изначальную, непререкаемую справедливость...
В один из таких дней Юровский рассказал о финале эсеровского мятежа: сил у власти нет, людей значительных - с той и другой стороны пока простили, - это "пока" произнес, как смертный приговор, убийц Мирбаха пообещали наказать - да ведь тогда надобно и с товарищем Дзержинским разбираться. А как? Многие сочувствуют железному... Многие. И товарищ Ленин изволил проглотить и сделать вид, что ничего-с... А на самом деле Феликс с его левыми убеждениями и закидонами - кость в горле. Но - до поры до времени. Ленин никому и никогда не прощал политического инакомыслия. Всё остальное - сказки.
Ильюхин смотрел на вдруг разоткровенничавшегося коменданта, и самые мрачные, самые невероятные мысли ползли зудящей шелухой под черепом. Главная: всё заканчивается, и больше незачем валять петрушку. А в невысказанной сути странных слов - последнее предложение: подумай, матрос. Крепко подумай и выбери наконец путеводную звезду. А она - Ленин, кто ж другой... Феликс твой всего лишь отзвук великого человека, претензия в штанах и сапогах, а что он без Ленина?
- Сейчас поезжай в любой куда не то храм, церковь, собор и как там это еще называется, у вас, православных...
- А как это называется у вас? - спросил с интересом.
- У нас? - сощурился, поморщился. - Синагога называется. Наши реббе и шамесы - такая же сволочь для мирового пролетариата, как и ваши попы. Настанет день, и мы кишкой последнего царя последнего попа удавим, понял? И всех этих попиков, реббеков, мулл мусульманских спустим под откос истории. Зачем новому революционному человеку опиум? Ну и то-то...
- Так я поехал?
- Ты поехал, но ты еще не знаешь - зачем. Возьмешь попа, его прислужника, пусть оденутся, как положено, и все свои цацки возьмут с собою. Давай...
Искал не долго. Автомобиль (с недавних пор был у коменданта потертый "даймлер") попетлял по улочкам и вдруг оказался у большой и стройной колокольни. За ней обозначился и пятиглавый, с чашеобразным куполом, храм. Вошел, служба уже закончилась, старушки с ведрами и тряпками истово терли каменный пол. Заметив на возвышении у алтаря священника, подошел:
- Вы здесь как бы главный?
- Я настоятель, - не удивился священник. Был он лет пятидесяти, благообразный, спокойный. - А что вам требуется?
- Вы сейчас поедете со мною. Возьмите все, что надобно для службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153