— Это же надо — дед такой веселый сегодня. Вот, гета, переберусь я в новую хату, а он пусть в мою старую переходит. Все же намного целей, чем его... И сени есть... И крыльцо также...
— Да, тогда хоть улицу выпрямим,— усмехнулся и Клецка.
Он уже подошел к молодым и, перегнувшись через стол, примеривался, чтоб надеть колечки.
— А на какой же руке, дядька, женатые носят эти кольца? — спросила молодая, и Клецка поначалу было растерялся, застеснялся, как-то по-детски улыбнулся, пожал плечами и, широко открыв рот, покраснел.
— Да на... да на...
— На правую, на правую руку, Марка, надевай,— подсказала Лаврениха.
Клецка обрадовался, повеселел и взял за длинные пальцы Люсину руку. Кольцо было как раз, наделось легко. А Женькино Клецка долго крутил на пальце, а оно не проходило за косточку.
— Ладно, дядька, я сам его, может, надену потом.
— Нет, Лавренович,— стоял на своем Клецка.— Надо сейчас.
Он старался — даже язык высунул — и наконец все же каким-то чудом надел тесное колечко на толстый Женькин палец.
— Так я же его, дядька, теперь не сниму.
— Савку попросишь, тот в кузнице поможет,— пошутил кто-то.
Но Клецка будто и не слышал шутки. Он взял молодых за руки, соединил их в своей ладони и пожелал:
— Носите их долго, а живите в мире и дружбе еще дольше...
— А моя же ты доченька,— неожиданно заплакала раевщинекая Авдоля, мать молодой.— Лелеяла я тебя, лелеяла, а ты вот и выпорхнула из нашего гнездышка...
— Перестань ты, мама, не на тот же свет отправляешь,— успокаивала ее молодая.— Я ведь буду часто приходить к вам.
— Пусть себе и часто, но ты же не со мною теперь жить будешь.
Увидев, что заплакала и молодая, Лаврен стал успокаивать ее мать:
— Ну чего ты, сватья, плачешь? У нас ей не хуже будет, чем дома.— И сам крикнул: — Горько!
После того как молодые поцеловались опять, Горлач подсел к столу, где разговаривали Микита, Демидька и Монах в Белых Штанах. На край скамьи присела и Ядоха. Мужчины снова заговорили про Настачку.
— Вы хотя бы, бабы, сходили проведали роженицу — может, чем помочь ей надо,— повернулся к женщинам Рогатун.
— А мы вот со свадьбы и зайдем,— ответила Ядоха.— Будто без тебя, черта этого, мы и не знаем, что делать надо.
— Ты уж, Гришка, в наше бабье дело не лезь,— повернувшись, поддержала ее Микитиха, раскрасневшаяся тетка Юлька, которая сидела перед самыми молодыми, спиной к говорящим.
— А чтоб тебя волки не ели! Такой уж говорун. Иди домой! — откуда-то появилась рядом Домна и сняла с себя еще один платок.— А то уже, я вижу, тебя и Настачка заинтересовала.
— У меня, Домна, с Настаю давняя дружба: еще с фронта,— ответил Рогатун и повернулся к мужчинам.— Особенно после того, как под Берлином подают вдруг мне кисет от неизвестной девушки, красиво так расшитый, а на нем и написано: «Незнакомому солдату, который смелее всех сражается за нашу Родину». Командиры посчитали, что самый смелый в части воин — это я. И отдали мне и кисет и табак — в листьях еще. Я глянул на адрес и растерялся от неожиданности — даже трудно было поверить, что это так. Кисет вышила и прислала незнакомому солдату... кто бы вы думали? Наста, наша сябрынская Настачка! И хотя я не курю, но тут закрутил в газетку целый лист и затянулся. Хороший был табачок! Видно, Демидька, твой лопушистый, еще довоенный. А где его Наста нашла — и до сего времени не соображу.
Рогатун подцепил ложкой зеленую помидорку, бросил ее в рот и, дожевав, объяснил:
— Табак тогда хлопцы скурили, а кисет и сегодня на Украине Грицай бережет — я, так и не научившись курить, ему отдал.
— А я тебе говорю, что Демидька специально для свадьбы вот эту новую ногу сделал,— послышалось вдруг с той стороны, где стоял сундук и где сидел дед Сенчила.
Сенчила, прислонившись к стене, где высоко на гвоздике висел самодельный партизанский пистолет, подаренный Лаврену командиром бригады, сидел и будто спорил с кем-то, хотя , Шовковиха, которая, кажется, одна только слушала его, и так согласно кивала, поддакивала:
— Да, он, когда помоложе был, любил пофорсить. Бывало, сапоги как начистит...
Шовковиха, у которой уже, видимо, совсем не было зубов, кусала какое-то твердое-твердое мясо, а Сенчила все подсовывал ей оладьи в сметане, что стояли в миске возле него на сундуке, и кричал:
— Шовковиха, ты вот ешь оладки — они же помягче.
— А я и с мясом справлюсь.
— Так у тебя же зубов нет.
— Пускай себе. А у меня десны заострились и, как зубы, теперь кусают.
В хату зашел Холоденок, который выходил, видимо, проветриться.
— Иди вот сюда, Игнатка, здесь сядешь,— ласково позвала его Лаврениха.
— А не беспокойся, Христина. Я найду где присесть. Тебе и так сегодня забот хватает.— И сел на место Ми- киты, который в это время, расстегнув воротник рубашки, выходил из хаты. И, поглаживая рукою черную бороду, сразу же повернулся к мужчинам: — Ну и гоняет, ну и гоняет...
— Кто гоняет? — спросил у него брат.
— Как кто? Разве здесь не слышно! Туньтик Матруну свою гоняет. Я долго стоял на улице, слушал. Кричат, не приведи ты господь. А Вековуха — та голосит.
— Видимо, хлеб печь ее учит,— хихикнул Клецка, но Холоденок, будто и не услышав его, продолжал:
— Так Туньтик же, говорят, узнал, что это она «святое» письмо Вере написала...
— И «сучка ты» от себя приписала,— перебила его Ядоха, скороговоркою пересказала мужчинам то, что знала сама, и добавила: — Потому и гоняет.
— Ну и ловкая же, слушайте, эта Матруна,— отозвалась Тешкова.
— Замолчи ты, племянница. Гета, и Туньтиха твоя ладная цаца.
— Почему ты, Демидька, так думаешь?
— А ты вот, гета, Хадосья, гляди сюда. Ну, подгульну- ла она тут без Змитрака, ну, нашла этого беженца. Ну, погуляла — и все. Детей же не нарожала незаконных, как та Наста, в подоле не принесла. Знаку, гета, никакого не видать. Ну, так что, у тебя язык отсохнет сказать, что, гета, ничего не было? И Змитре б полегчало — он бы сразу успокоился. И самой бы лучше было.
Демидька разговорился. Братья Холоденки сидели с двух сторон, слушали его и только кивали головами.
— Как вернулся Змитрак, все ко мне заходил. Придет, гета, посидим мы с ним, потолкуем. Он и начинает спрашивать у меня: «Скажи мне, Демидька, только честно скажи, гуляла тут моя Вера?» Гета же люди такие, чуть что—сразу в глаза — шлеп! «А брось ты, Змитра, гета пустое дело,— скажу,— ни с кем она не гуляла. Гета же люди вот так наговорят, насплетничают. Не верь гетому. А что про того беженца брешут — не бери в голову. Ну, помог он землянку выкопать, ну так и что с того? Твоя же Вера только тебя одного любит». Ну, он и пойдет домой — идет по улице и чуть не поет. Прибежит в землянку и целует Верочку и милует, а тогда и будет спрашивать: «Скажи мне, Верочка, ничего у тебя не было с этим беженцем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42