И дядька Хмыз полез было целоваться. Ядоха оттолкнула локтем: пиджак съехал у нее с плеч и упал на траву возле забора.
— Не лезь, ирод. А то вот отломаю кол да колом...
— Ну не хочешь, как хочешь,— подымая пиджак и накидывая его на сватьины плечи, согласился Савка.— И правда пойду я. А то там Сенчиле скучно, видимо, без моей хромки стало. Он же сидит на сундуке, ест оладьи да все кричит: «Савка, играй «Сербиянку»!»
Хмыз снял с белой перламутровой пуговки ремешок, который придерживал собранные вместе мехи, и, подбирая на ходу мелодию, привычно отыскивая пальцами кнопки, меж которых чернели две большие, прибитые гвоздиками пуговички, оторванные, наверное, от сорочки, запел:
Эх, Татьянка, рас-Татьянка, Все четыре колеса-а-а...
— Видал ты его, и Татьянку свою вспомнил,— глядя ему вслед, уже совсем незлобиво сказала Ядоха.
Дядька миновал стежку, что вела к его дому (усадьба была далековато от улицы, там, над самой Вужицей, и стояла высоко, на пригорке, который в Сябрыни все звали Савковой горою), и, напевая про свою Татьянку,, посредине улицы пошел на свадьбу.
— Идите, девки, и вы,— подогнала баб Ядоха.— Я вот загоню коров, управлюсь немного, да и сама прибегу. И ты, Леся, иди с ними. Я одна сделаю все.
Женщины поднялись и гомонливой чередой пошли в тот конец деревни, где уже веселилась свадьба. Леся позвала к себе Дуниного малыша, и тот, выставив вперед ручки, через материно плечо потянулся к ней.
— На, неси, если тебе так хочется,— улыбнулась Душ и передала сына в Лесины руки.— Забавляйся, покуда своих нет. А когда руки оторвут, так будешь рада, чтоб кто хоть немного поносил.
Клециха, которая шла за Лесей, не удержалась и ущипнула Миколку за розовенькую пухленькую щечку, показала ему язык. Тот сморщился и заплакал.
— Зачем ты ребенка трогаешь? — оглянулась Теш- кова.
В самом конце деревни уже пылили коровы. Коровы, дойдя до дядьки Савки, который все еще шел посреди улицы и заливисто, на все мехи сжимал свою хромку, уступали ему дорогу и обходили музыканта с обеих сторон, а иная очень уж любопытная рогуля даже оборачивалась и долго глядела дядьке вслед, будто удивлялась: что это с человеком стало — идет посреди улицы и играет. С Микитой Хмыз немного постоял, разговорился. Наверное, он бы проговорил с пастухом еще долго, но подошедшие женщины взяли Савку под руки и повели на свадьбу. Дядька Хмыз тряхнул черной чуприной и заиграл еще веселее:
А моя милка горда, горда, На постели поздно спит...
Микита побежал догонять коров, которые отошли уже далековато.
Навстречу стаду шел и я — спешил к дому завуча. Андрею Ивановичу было сегодня полно газет — Чуеш всегда много их выписывал.
Вдруг откуда-то, точно из-под земли, передо мною возник Клецка.
— Ого,— удивился он,— чего это ты в Ленкину шпадничу руку жамотал?
Я посмотрел на свою руку, о которой и сам забыл, свыкся с нею, обмотанною,— меня не раздражал зеленый лоскуток ситца, по которому летали маленькие, как мотыльки, белые цветочки.
— А тебе что, Клецка, до этого? — сердито ответил я.
— Яш в Ленкиной шпадниче! Яш в Ленкиной шпад- ниче,— кривляясь, шепелявил своим почти мужским голосом Клецка и кружился вокруг меня по довольно широкому кругу — на всю улицу. Я чувствовал, как начинает меня раздражать его шепелявость. Странно, но обычно не замечаешь этого его порока, а как только разозлит — сразу так и лезет в уши эта Клецкина «шпаднича».
Клецка так же неожиданно исчез, как и появился: кажется, побежал к своему дому.
Я со злостью разбинтовывал руку, которую недавно так ласково завязывала мне Лена. Даже не разбинтовывал, а просто срывал лоскут. Не чувствовал даже боли и только потом уже увидел, что из раны, к которой прилипла повязка, снова показалась кровь. Я шел и злился — и надо же этому Клецке помнить, какое платье носила когда-то Лена! Это — так он помнит, а таблицу умножения и сейчас не знает. Спроси — растеряется...
Скомкав повязку, я подошел к кусту сирени, который широко, почти на самой улице, рос перед Тешковой хатой, и только хотел бросить под него лоскут, как из-за куста выскочил Клецка и, точно бесенок, снова затянул:
— Ленкина шпаднича! Ленкина шпаднича!
И побежал. Я бросил в куст цветастый лоскуток и стиснул зубы: ну погоди же ты у меня, Клецка, погоди, шепелявый! Попросишь ты задачу списать. Посмотрим, как тогда запоешь: «Ленкина шпаднича!»
Коровы были уже совсем близко. Я хотел до них попасть в хату завуча: знал, что Андрей Иванович собирался сегодня доставать вересковый мед, и надеялся, что он угостит меня. Если же Чуеш выйдет загнать свою бодливую корову сам и мне придется отдать ему газеты на улице — считай, пропал мой мед.
Завуч действительно вышел на улицу раньше — перед самым стадом.
— Вот ваши газеты, Андрей Иванович,— подал я ему почту.
— Ого сколько,— улыбнулся он и, увидев мою кислую физиономию, наверное, все понял: — Подожди, вот загоню корову, зайдем, слышишь, ко мне,— поможешь мне мед с огорода в сени перенести.
Вспомнилось, как прошлым летом я принес почту, когда Андрей Иванович тоже доставал мед. Покрутившись в хате, я никому не отдал газеты, хотя дома были дети учителя, а понес их в сад — что же поделаешь, если мне так хотелось попробовать меду! В саду никого не было, и я, увидав большую миску с медом, не удержался от соблазна и мазанул пальцем. И не успел поднести этот палец ко рту, как из-за хаты неожиданно вышел Андрей Иванович. Смутились мы оба: я не знал, что делать дальше со своим пальцем — нести
в рот или вытереть о траву, а учитель от неожиданности даже остановился — видимо, забыл, зачем он сюда торопился...
Коровы шли спокойно, не спеша (чего бежать — оводов же нет) и поднимали на улице остывшую уже немного пыль — не такую густую, как летом, а реденькую, осеннюю. В стороне от стада, чуть подальше от пыли, шла единственная овечка самого дядьки Микиты, которая паслась все лето с коровами: она была сытая, круглая — то ли так наелась, то ли, может, была уже суягная.
— Куда ты, сброд этакий! — кричал Андрей Иванович на свою рыжую корову, которую он недавно купил в Лапыси- це.— Куда ты тянешься — никак, слышишь, к моему проулку не привыкнешь!
Забежав вперед, Чуеш махал прутиком перед самыми рогами своего «сброда», но не бил — жалел: Чуеш всегда жалеет все живое. Говорят, что, когда его даже укусила, порвав штанину, Ядохина Найда, подкараулившая около дырки в сломанном заборе, учитель поднял было камень, подвернувшийся под руку, но в ту же минуту, увидев, как Найда, будто все поняв, виновато опустила глаза и так, притихшая, ходила у изгороди, бросил его на землю. «Дурная! Дурная! Найда дурная!» — только и смог он вот так, не ударив, накричать тогда на сучку и пошел, прихрамывая, к своему дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42