Они ведь парою тянуть лучше будут.
И, еще раз взглянув на тетку, которая все держала в руках валек, сказал ей:
— Бросай ты его, Лёкса. Он тут не поможет. Теперь уже нам одного мало. Беги на колхозный двор,— попросил он меня,— и принеси стальвагу.
Когда я прибежал со стальвагою, которая позванивала цепочками, дядька Змитра уже выпряг своего коня, надел хомуты, засупонил их, распутал постромки, снял с телеги плуг, что вез на свое поле,— словом, подготовил все и только ждал меня.
Вскоре и посреди наших соток появилась черная полоса влажной еще земли.
— Дядька, дайте попробовать и мне,— шел я вслед за Туньтиком и все просил научить меня пахать.
Наконец, ровно, красиво пройдя еще раза по три с обеих сторон, он прямо в борозде отдал мне в руки шершавые, видимо недавно набитые, ручки плуга, которые успел уже нагреть. И я, ступая по холодной и влажной земле, до того легко пошел за плугом, что даже удивился сам. Плуг шел на диво ровно, не выскальзывал из земли: может, потому что кони привычно — один в борозде, другой рядом — не сбиваясь, послушно и спокойно топали вперед.
— Гляди ты — пашет, шельмец! — удивился и Туньтик.
— Пашет,— неуверенно сказала тетка и почему-то заплакала.
Тяжело мне было только на поворотах: плуг сам по себе не легкий, да и углублять сошник в землю я пока еще не умел.
— Пашет же хлопец,— еще раз, как будто сомневаясь, повторил Туньтик.— Смотри, пашет... Может, мне тут и делать нечего? Может, я пойду уже...
— Что вы, дядька,— заволновался я,— не уходите никуда, дядька.
Я и в самом деле боялся остаться один с плугом и двумя лошадьми.
— Ну, тогда я покуда посижу на меже, покурю.
Так мы попеременке и допахали наши сотки, а потом я, почувствовав радость и наслаждение от этой работы, поехал с Туньтиком и на его полосу, которую ему, позднее прирезали землемеры в нашем конце, ибо там, рядом с его землянкой, свободной и хорошей земли не нашлось.
После этого при встречах с дядькой Маркой мне часто вспоминался тот весенний день, тетка в борозде со, Шнэлем, хомут на ее плече, шершавое чирканье ячменя о Клецкову севалку...
Клецку в Сябрыни не любил не только мой отец: дядька Марка был очень завистлив, равнодушен к чужому горю и до болезненности жаден.
Рогатун, выпив иногда и услышав что-нибудь про Клецку, поднимал свою единственную руку и водил пальцем перед носом собеседника:
— Какой ему, Марку, черт! О, этого Клецку и в мешке не поймаешь. Этот, брат, очень прыткий. Он все хочет словчиться и одной рукой сразу две тыквы взять.
Когда Клецка услышал, что за Дворовцами немцы, отступая, спустили целую цистерну спирта, он дольше всех ездил туда, в такую даль, на телеге, чуть ли не месяц возил ту землю к себе во двор, размешивал ее в бочках с водой и, залив в чугуны, через аппарат, на котором всегда гнал самогонку, получал очень крепкую водку. Хоть сам он теперь пил мало, но эта работа была прибыльной — Клецкову «спиртованку» охотно покупали в Сябрыни, ибо она была крепче самогонки. О том времени и сейчас напоминает соседям гора чужой, перегнанной земли, которая возвышается за его двором.
А во время войны дядька Марка еще пил, и поэтому, когда другие крали у немцев пистолеты, патроны и гранаты, он стянул как-то у них баклагу со шнапсом. Его поймали и, сняв штаны, выпороли шомполами, после чего он долго не мог сесть — все стоял. Когда раны у Клецки зажили, Холоденок смеялся над ним:
— Ну и крепкая же у тебя, Марка, задовка — ее шонпол и тот не берет.
Теперь Клецка действительно пил мало, но от даровщины отказывался редко. Когда уходил в армию Антон, старший сын дядьки Микиты, Клецка так нахватался самогону, что уснул где-то в Савкином огороде. Долго потом мужчины шутили, рассказывая, как подслеповатый Савка — ему подпортила зрение немецкая граната, что разорвалась недалеко в окопчике,— запахал Марку утром: не заметил пьяного в борозде. Клецка, по рассказам, перенес этот конфуз легко, только злился на Савку, что тот выпачкал землею его новую рубаху.
Тогда же, во время войны, дядька Марка натаскал в свой двор алюминия со сбитых самолетов и, чтобы материал не пропадал, открыл дома что-то вроде кузни — делал алюминиевые колечки, гребешки, кружки и миски, за которые платили ему сябрынцы кто чем мог: кто салом, кто яйцами, кто зерном. И до сего времени многие девчата наши форсят Клецкиными перстнями, которые здорово блестят, если их натрешь, а в волосах женщин, закрученных сзади в узлы, все еще торчат Клецкины алюминиевые гребешки.
Как говорят, весь в отца пошел и сын — всё его до капельки подобрал. Учился он плохо, и старшему Клецке ежегодно приходилось упрашивать учителей, чтоб его сына не оставляли на второй год, а как-нибудь перевели в следующий класс.
И Феде, как говорят, закрыв глаза, ставили тройки, переводили.
Тяжело давалось Клецке даже чтение. Буслиха — она учила нас и в первом классе — билась с ним, билась, но толку от этого — никакого. Покажет ему «А» и спрашивает:
— Какая это, Федя, буква?
— Погребня,— отвечает Клецка.
Все хохочут, а Буслиха терпеливо допытывается:
— Почему ты думаешь, что это погребня?
— Погребня, да и вшо,— скажет Клецка и отвернется к окну.— А не вериче, так шами пошмотриче — боков две штропилы, на чем штреха держичча, а пошерод — поперечинка.
Буслиха пожмет-пожмет плечами и показывает ему, скажем, «Ч».
— А эта, Федя, какая?
— Эта шемь.
— Почему ты думаешь, что это семь?
— Шемь, и вшо.
— У семерки же черточка посередке есть. А здесь нету.
— Ну и што, ешли нет? Я ее могу поштавить,— упрямо стоял на своем Клецка.
Отец его за такую учебу часто бил — брал за волосы и тыкал носом в книжку, как раз в то место, которого он не знал. Поэтому листы Клецкиных книжек всегда были помятые, на них серели засохшие пятна — видимо, от слез.
И рос меньшой Клецка каким-то жестковатым. То вставит соломинку в хвост оводу, то ни с того ни с сего запустит камнем в кошку; а когда мы ходили в чьи-нибудь огурцы, так он ложился на грядку и катался по огуречнику до тех пор, пока под бок не попадал огурец. Огурец — в карман и снова катается.
Поэтому назавтра тот, в чьи огурцы мы ходили, клял на чем свет стоит всех и вся — и не столько за выбранные огурцы, сколько за помятый, поломанный огуречник. За эту привычку били малого Клецку старшие хлопцы, не любили его и мы, одногодки.
А еще Клецка был очень любопытный. Однажды он
так усердно лизнул настылый на морозе отцов топор, что к железу примерз весь язык — оторвать его и сам он не смог и взрослые тоже побоялись: Клецку с топором усадили на горячую печь, положили лезвие на лежанку, и Федя, согнувшись, сидел там долго, пока не нагрелся топор.
И еще Клецка был жадный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
И, еще раз взглянув на тетку, которая все держала в руках валек, сказал ей:
— Бросай ты его, Лёкса. Он тут не поможет. Теперь уже нам одного мало. Беги на колхозный двор,— попросил он меня,— и принеси стальвагу.
Когда я прибежал со стальвагою, которая позванивала цепочками, дядька Змитра уже выпряг своего коня, надел хомуты, засупонил их, распутал постромки, снял с телеги плуг, что вез на свое поле,— словом, подготовил все и только ждал меня.
Вскоре и посреди наших соток появилась черная полоса влажной еще земли.
— Дядька, дайте попробовать и мне,— шел я вслед за Туньтиком и все просил научить меня пахать.
Наконец, ровно, красиво пройдя еще раза по три с обеих сторон, он прямо в борозде отдал мне в руки шершавые, видимо недавно набитые, ручки плуга, которые успел уже нагреть. И я, ступая по холодной и влажной земле, до того легко пошел за плугом, что даже удивился сам. Плуг шел на диво ровно, не выскальзывал из земли: может, потому что кони привычно — один в борозде, другой рядом — не сбиваясь, послушно и спокойно топали вперед.
— Гляди ты — пашет, шельмец! — удивился и Туньтик.
— Пашет,— неуверенно сказала тетка и почему-то заплакала.
Тяжело мне было только на поворотах: плуг сам по себе не легкий, да и углублять сошник в землю я пока еще не умел.
— Пашет же хлопец,— еще раз, как будто сомневаясь, повторил Туньтик.— Смотри, пашет... Может, мне тут и делать нечего? Может, я пойду уже...
— Что вы, дядька,— заволновался я,— не уходите никуда, дядька.
Я и в самом деле боялся остаться один с плугом и двумя лошадьми.
— Ну, тогда я покуда посижу на меже, покурю.
Так мы попеременке и допахали наши сотки, а потом я, почувствовав радость и наслаждение от этой работы, поехал с Туньтиком и на его полосу, которую ему, позднее прирезали землемеры в нашем конце, ибо там, рядом с его землянкой, свободной и хорошей земли не нашлось.
После этого при встречах с дядькой Маркой мне часто вспоминался тот весенний день, тетка в борозде со, Шнэлем, хомут на ее плече, шершавое чирканье ячменя о Клецкову севалку...
Клецку в Сябрыни не любил не только мой отец: дядька Марка был очень завистлив, равнодушен к чужому горю и до болезненности жаден.
Рогатун, выпив иногда и услышав что-нибудь про Клецку, поднимал свою единственную руку и водил пальцем перед носом собеседника:
— Какой ему, Марку, черт! О, этого Клецку и в мешке не поймаешь. Этот, брат, очень прыткий. Он все хочет словчиться и одной рукой сразу две тыквы взять.
Когда Клецка услышал, что за Дворовцами немцы, отступая, спустили целую цистерну спирта, он дольше всех ездил туда, в такую даль, на телеге, чуть ли не месяц возил ту землю к себе во двор, размешивал ее в бочках с водой и, залив в чугуны, через аппарат, на котором всегда гнал самогонку, получал очень крепкую водку. Хоть сам он теперь пил мало, но эта работа была прибыльной — Клецкову «спиртованку» охотно покупали в Сябрыни, ибо она была крепче самогонки. О том времени и сейчас напоминает соседям гора чужой, перегнанной земли, которая возвышается за его двором.
А во время войны дядька Марка еще пил, и поэтому, когда другие крали у немцев пистолеты, патроны и гранаты, он стянул как-то у них баклагу со шнапсом. Его поймали и, сняв штаны, выпороли шомполами, после чего он долго не мог сесть — все стоял. Когда раны у Клецки зажили, Холоденок смеялся над ним:
— Ну и крепкая же у тебя, Марка, задовка — ее шонпол и тот не берет.
Теперь Клецка действительно пил мало, но от даровщины отказывался редко. Когда уходил в армию Антон, старший сын дядьки Микиты, Клецка так нахватался самогону, что уснул где-то в Савкином огороде. Долго потом мужчины шутили, рассказывая, как подслеповатый Савка — ему подпортила зрение немецкая граната, что разорвалась недалеко в окопчике,— запахал Марку утром: не заметил пьяного в борозде. Клецка, по рассказам, перенес этот конфуз легко, только злился на Савку, что тот выпачкал землею его новую рубаху.
Тогда же, во время войны, дядька Марка натаскал в свой двор алюминия со сбитых самолетов и, чтобы материал не пропадал, открыл дома что-то вроде кузни — делал алюминиевые колечки, гребешки, кружки и миски, за которые платили ему сябрынцы кто чем мог: кто салом, кто яйцами, кто зерном. И до сего времени многие девчата наши форсят Клецкиными перстнями, которые здорово блестят, если их натрешь, а в волосах женщин, закрученных сзади в узлы, все еще торчат Клецкины алюминиевые гребешки.
Как говорят, весь в отца пошел и сын — всё его до капельки подобрал. Учился он плохо, и старшему Клецке ежегодно приходилось упрашивать учителей, чтоб его сына не оставляли на второй год, а как-нибудь перевели в следующий класс.
И Феде, как говорят, закрыв глаза, ставили тройки, переводили.
Тяжело давалось Клецке даже чтение. Буслиха — она учила нас и в первом классе — билась с ним, билась, но толку от этого — никакого. Покажет ему «А» и спрашивает:
— Какая это, Федя, буква?
— Погребня,— отвечает Клецка.
Все хохочут, а Буслиха терпеливо допытывается:
— Почему ты думаешь, что это погребня?
— Погребня, да и вшо,— скажет Клецка и отвернется к окну.— А не вериче, так шами пошмотриче — боков две штропилы, на чем штреха держичча, а пошерод — поперечинка.
Буслиха пожмет-пожмет плечами и показывает ему, скажем, «Ч».
— А эта, Федя, какая?
— Эта шемь.
— Почему ты думаешь, что это семь?
— Шемь, и вшо.
— У семерки же черточка посередке есть. А здесь нету.
— Ну и што, ешли нет? Я ее могу поштавить,— упрямо стоял на своем Клецка.
Отец его за такую учебу часто бил — брал за волосы и тыкал носом в книжку, как раз в то место, которого он не знал. Поэтому листы Клецкиных книжек всегда были помятые, на них серели засохшие пятна — видимо, от слез.
И рос меньшой Клецка каким-то жестковатым. То вставит соломинку в хвост оводу, то ни с того ни с сего запустит камнем в кошку; а когда мы ходили в чьи-нибудь огурцы, так он ложился на грядку и катался по огуречнику до тех пор, пока под бок не попадал огурец. Огурец — в карман и снова катается.
Поэтому назавтра тот, в чьи огурцы мы ходили, клял на чем свет стоит всех и вся — и не столько за выбранные огурцы, сколько за помятый, поломанный огуречник. За эту привычку били малого Клецку старшие хлопцы, не любили его и мы, одногодки.
А еще Клецка был очень любопытный. Однажды он
так усердно лизнул настылый на морозе отцов топор, что к железу примерз весь язык — оторвать его и сам он не смог и взрослые тоже побоялись: Клецку с топором усадили на горячую печь, положили лезвие на лежанку, и Федя, согнувшись, сидел там долго, пока не нагрелся топор.
И еще Клецка был жадный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42