..
Ядоха немного недолюбливала дядьку Савку, хотя после
того, как ее Павлик взял Ядохину Маню, они стали совсем близкою родней. Но как раз за это, видимо, и невзлюбила она своего свата — это же надо, его шалопай, его вертун, ветреник этот взял ее единственную дочку и увез куда-то далеко на Север. Вернувшись из отряда, Павлик походил- походил по деревне, сменил несколько работ, но так и не смог вжиться в мирную жизнь и пустился, как говорят, в широкий свет... И ее Маню увез. Ну, разве это не ветреник? Другие из партизан поприходили, из армии вернулись и взялись по-новому жить, хаты себе ставить начали. А этому все не так было, все крутился как вьюн, все не знал, за что ему взяться. Все в разведку хотелось идти или рельсы толом подрывать. А тут бригадир заставляет солому возить... Не знал, куда себя в мирное время деть...
И поехал на Север — служил там в охране, которая недавних полицаев конвоировала. Павлик приезжал с Маней в отпуск и, выпив самогону, которого как раз к его приезду нагнал отец, рассказывал:
— Там, брат, как на войне. Тут, по эту сторону, мы, советская власть, а там — они, полицаи, бобики, как мы их в партизанах звали. Там врага я в лицо и теперь вижу. Гниды!
А другой раз Павлик приехал в Сябрынь, и его никто не узнал — черные как смоль волосы стали белыми-белыми: поседел до последнего волоска.
— Что с тобою, Павличек? — заплакала мать.
— Ничего, мама, жив остался, вот и хорошо.
И, снова выпив отцовской самогонки за приезд, он рассказал, как все было. А потом, уже на колхозном дворе, Савка пересказывал мужчинам:
— Значит, варили зэки, полицаи эти продажные (а они же, вы сами знаете, какие гады), значит, варили они длинную-длинную трубу. Ну, а мой же завсегда шустрый был. Захотелось ему посмотреть, как они сварили. Вот он и полез в ту трубу. Значит, он туда, а они — жах! — лист стали приставили к дырке и приварили. Ну, мой, значит, и пополз задом по трубе — аж в другой конец. Версту ползет — кёнца нет, другую ползет — опять нет. А он же ползет, да еще и думает: а что делать, если они побежали да и тот конец приварили? Задом ползучи, их не обгонишь. «Будешь и помирать в этой железной трубе...» Но нет — не заварили почему-то другой конец. Вылез он — и не верит, что вылез. Только что я вам, мужчины, скажу — полез он в ту трубу черный, а с другого конца вылез белый-белый: вы сами видели. Поседел со страху. А он же, значит, не боязливый. Шустрый...
Дядька Савка был уже близко. Шел ровно, хоть и издалека было видно, что он навеселе. Шел и, не жалея своей старенькой, с протертыми мехами, заклеенными во многих местах на сгибах цветастыми заплатками, хромки, которую он привез с войны, шел и, заламывая мехи, играл быструю польку. Ловко перебирал лады здоровою правою рукою, и даже скрюченные пальцы левой руки, простреленной в ладонь, на удивление легко и послушно летали по пуговкам.
— А мамулечки мои! Что ты делаешь, ирод,— ты же гармонь разорвешь,— замамулькала Ядоха, когда дядька Савка подошел близко.
— Не бойся, сватья, не разорву,— ответил Савка и, вдруг резко сомкнув мехи, на полузвуке оборвал музыку — да так неожиданно, что даже Найда, которая, услышав гармонь, начала было брехать громче, от внезапности смолкла.
— А что же ты идешь по улице и гармошку, как котенка какого писклявого, тискаешь?
— Не разорву, сватья,— говорил Савка Ядохе.— Я, сватья, с этой хромкою, значит, всю войну прошел. Вот на этих плечах ее носил. Нас с нею во всем полку, да что в полку—даже в дивизии знали. Чуть что, чуть сели,— «где тут Хмыз?» — ищут. Сыграй им, Хмыз, и Хмыз играл, значит. А как же! Артиллерист-наводчик Хмыз играет вальс «Амурские волны»! Здорово?
Дядька Савка был в чистой гимнастерке, полинявшей от военного да уже и от мирного пота. Сегодня ради такого праздника — Цыца ведь женится! — Хмыз нацепил все свои медали и даже единственный орден Славы; все это золотилось сейчас в лучах заходящего солнца, которое, казалось, катится ярким колесом по самому небосклону.
Я глядел на Хмызовы медали и думал, как это поделикатнее отдать ему письмо, чтобы не обидеть Ядоху: по почерку догадывался, что письмо пришло от Павлика. Выручил меня сам дядька Савка.
— А почта полевая письма мне не принесла? — прищурившись, спросил он.
— Есть,— несмело ответил я, подал конверт и увидел, как обиженно поджала губы Ядоха.
— Ему, этому ироду, все,— изливала она свое горе Мат- руне.— И письма ему пишут, и в гости приедут, так все у него и живут, а ко мне только уже гулять ходят — будто
я и не мать им. Отобрал дочку у меня, ирод, отобрал... И вот теперь живу, мучаюсь одна-одинокая — как на пне стою.
— Да брось ты, сватья,— читая письмо, напряженно всматриваясь в буквы своими подслеповатыми глазами, отмахнулся от Ядохи дядька Савка.— Хороша ты будешь и без дочки.
— Хороша-то хороша, а сам вон невестку небось в свою хату привел,— не унималась Ядоха.— Сам, дьявол, не хочешь вдвоем с Татьянкою (Хмызиху тоже звали Татьянкой) жить. А мою увезли, ироды. Вышла бы замуж тут за кого, была бы завсегда близко — так хоть бы воды когда больной матери подала, не надо было бы чужого человека просить. Это же хорошо, что вот хоть Леся покуда живет со мною.
Леся, красивая, черноволосая девушка, с черными — даже синими от густой черноты — глазами, тихонько сидела на самом краешке лавки и внимательно, поворачивая, как и Клецчиха, голову то сюда, то туда — к тому, кто говорит,— слушала. В тот самый год, когда по всей Украине безнадежно вглядывались в даль молчаливые ветряки, не надеясь увидеть на дороге хоть какую подводу, нагруженную мешками, которая бы везла им работу, в самый тот год шли через нашу Сябрынь целые семьи украинцев, которые просили совсем немного — только пообедать или поужинать. Одну такую семью взяла на время к себе Ядоха, и украинцы, прожив дружною и шумною коммуной всю весну и все лето, под осень поехали домой, а Леся пока что осталась в Сябрыни. «Ты же одна, так пусть она тебе хоть бульбу копать поможет, да и нам там без лишнего рта, понятно, будет покуда что легче»,— отъезжая, говорили украинцы.
Сначала Леся немного поплакала, а потом успокоилась — привыкла к Сябрыни и без родителей. Она красиво танцевала, и потому даже старые бабульки ходили на вечеринки посмотреть, как Леся вальсирует с Толиком — скромным, белоголовым, высоким Микитовым сыном, который работал в колхозе прицепщиком и учился на тракториста.
— Так что они хоть пишут? — увидев, что Савка прочитал письмо, прячет его в карман и ничего ей не говорит, спросила Ядоха.
— Что они пишут?! Ерунду они пишут! — разозлился Савка.— Пишут, что летом в отпуск в Сябрынь не приедут. Пишут, что в какую-то Лювадию поедут, на море, вишь, захотелось...
— А чего это вы, дядька, приперлись сюда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Ядоха немного недолюбливала дядьку Савку, хотя после
того, как ее Павлик взял Ядохину Маню, они стали совсем близкою родней. Но как раз за это, видимо, и невзлюбила она своего свата — это же надо, его шалопай, его вертун, ветреник этот взял ее единственную дочку и увез куда-то далеко на Север. Вернувшись из отряда, Павлик походил- походил по деревне, сменил несколько работ, но так и не смог вжиться в мирную жизнь и пустился, как говорят, в широкий свет... И ее Маню увез. Ну, разве это не ветреник? Другие из партизан поприходили, из армии вернулись и взялись по-новому жить, хаты себе ставить начали. А этому все не так было, все крутился как вьюн, все не знал, за что ему взяться. Все в разведку хотелось идти или рельсы толом подрывать. А тут бригадир заставляет солому возить... Не знал, куда себя в мирное время деть...
И поехал на Север — служил там в охране, которая недавних полицаев конвоировала. Павлик приезжал с Маней в отпуск и, выпив самогону, которого как раз к его приезду нагнал отец, рассказывал:
— Там, брат, как на войне. Тут, по эту сторону, мы, советская власть, а там — они, полицаи, бобики, как мы их в партизанах звали. Там врага я в лицо и теперь вижу. Гниды!
А другой раз Павлик приехал в Сябрынь, и его никто не узнал — черные как смоль волосы стали белыми-белыми: поседел до последнего волоска.
— Что с тобою, Павличек? — заплакала мать.
— Ничего, мама, жив остался, вот и хорошо.
И, снова выпив отцовской самогонки за приезд, он рассказал, как все было. А потом, уже на колхозном дворе, Савка пересказывал мужчинам:
— Значит, варили зэки, полицаи эти продажные (а они же, вы сами знаете, какие гады), значит, варили они длинную-длинную трубу. Ну, а мой же завсегда шустрый был. Захотелось ему посмотреть, как они сварили. Вот он и полез в ту трубу. Значит, он туда, а они — жах! — лист стали приставили к дырке и приварили. Ну, мой, значит, и пополз задом по трубе — аж в другой конец. Версту ползет — кёнца нет, другую ползет — опять нет. А он же ползет, да еще и думает: а что делать, если они побежали да и тот конец приварили? Задом ползучи, их не обгонишь. «Будешь и помирать в этой железной трубе...» Но нет — не заварили почему-то другой конец. Вылез он — и не верит, что вылез. Только что я вам, мужчины, скажу — полез он в ту трубу черный, а с другого конца вылез белый-белый: вы сами видели. Поседел со страху. А он же, значит, не боязливый. Шустрый...
Дядька Савка был уже близко. Шел ровно, хоть и издалека было видно, что он навеселе. Шел и, не жалея своей старенькой, с протертыми мехами, заклеенными во многих местах на сгибах цветастыми заплатками, хромки, которую он привез с войны, шел и, заламывая мехи, играл быструю польку. Ловко перебирал лады здоровою правою рукою, и даже скрюченные пальцы левой руки, простреленной в ладонь, на удивление легко и послушно летали по пуговкам.
— А мамулечки мои! Что ты делаешь, ирод,— ты же гармонь разорвешь,— замамулькала Ядоха, когда дядька Савка подошел близко.
— Не бойся, сватья, не разорву,— ответил Савка и, вдруг резко сомкнув мехи, на полузвуке оборвал музыку — да так неожиданно, что даже Найда, которая, услышав гармонь, начала было брехать громче, от внезапности смолкла.
— А что же ты идешь по улице и гармошку, как котенка какого писклявого, тискаешь?
— Не разорву, сватья,— говорил Савка Ядохе.— Я, сватья, с этой хромкою, значит, всю войну прошел. Вот на этих плечах ее носил. Нас с нею во всем полку, да что в полку—даже в дивизии знали. Чуть что, чуть сели,— «где тут Хмыз?» — ищут. Сыграй им, Хмыз, и Хмыз играл, значит. А как же! Артиллерист-наводчик Хмыз играет вальс «Амурские волны»! Здорово?
Дядька Савка был в чистой гимнастерке, полинявшей от военного да уже и от мирного пота. Сегодня ради такого праздника — Цыца ведь женится! — Хмыз нацепил все свои медали и даже единственный орден Славы; все это золотилось сейчас в лучах заходящего солнца, которое, казалось, катится ярким колесом по самому небосклону.
Я глядел на Хмызовы медали и думал, как это поделикатнее отдать ему письмо, чтобы не обидеть Ядоху: по почерку догадывался, что письмо пришло от Павлика. Выручил меня сам дядька Савка.
— А почта полевая письма мне не принесла? — прищурившись, спросил он.
— Есть,— несмело ответил я, подал конверт и увидел, как обиженно поджала губы Ядоха.
— Ему, этому ироду, все,— изливала она свое горе Мат- руне.— И письма ему пишут, и в гости приедут, так все у него и живут, а ко мне только уже гулять ходят — будто
я и не мать им. Отобрал дочку у меня, ирод, отобрал... И вот теперь живу, мучаюсь одна-одинокая — как на пне стою.
— Да брось ты, сватья,— читая письмо, напряженно всматриваясь в буквы своими подслеповатыми глазами, отмахнулся от Ядохи дядька Савка.— Хороша ты будешь и без дочки.
— Хороша-то хороша, а сам вон невестку небось в свою хату привел,— не унималась Ядоха.— Сам, дьявол, не хочешь вдвоем с Татьянкою (Хмызиху тоже звали Татьянкой) жить. А мою увезли, ироды. Вышла бы замуж тут за кого, была бы завсегда близко — так хоть бы воды когда больной матери подала, не надо было бы чужого человека просить. Это же хорошо, что вот хоть Леся покуда живет со мною.
Леся, красивая, черноволосая девушка, с черными — даже синими от густой черноты — глазами, тихонько сидела на самом краешке лавки и внимательно, поворачивая, как и Клецчиха, голову то сюда, то туда — к тому, кто говорит,— слушала. В тот самый год, когда по всей Украине безнадежно вглядывались в даль молчаливые ветряки, не надеясь увидеть на дороге хоть какую подводу, нагруженную мешками, которая бы везла им работу, в самый тот год шли через нашу Сябрынь целые семьи украинцев, которые просили совсем немного — только пообедать или поужинать. Одну такую семью взяла на время к себе Ядоха, и украинцы, прожив дружною и шумною коммуной всю весну и все лето, под осень поехали домой, а Леся пока что осталась в Сябрыни. «Ты же одна, так пусть она тебе хоть бульбу копать поможет, да и нам там без лишнего рта, понятно, будет покуда что легче»,— отъезжая, говорили украинцы.
Сначала Леся немного поплакала, а потом успокоилась — привыкла к Сябрыни и без родителей. Она красиво танцевала, и потому даже старые бабульки ходили на вечеринки посмотреть, как Леся вальсирует с Толиком — скромным, белоголовым, высоким Микитовым сыном, который работал в колхозе прицепщиком и учился на тракториста.
— Так что они хоть пишут? — увидев, что Савка прочитал письмо, прячет его в карман и ничего ей не говорит, спросила Ядоха.
— Что они пишут?! Ерунду они пишут! — разозлился Савка.— Пишут, что летом в отпуск в Сябрынь не приедут. Пишут, что в какую-то Лювадию поедут, на море, вишь, захотелось...
— А чего это вы, дядька, приперлись сюда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42