Наконец, упершись полозом в большой камень, что лежал в стороне от колеи, воз остановился, так и не съехав полностью с пригорка.
Мацуль ступал уже на лед Вужицы.
Мы с Романом еще громче, еще неистовей начали нокать на Шнэля. Тот, неподкованный, выбирая на льду менее скользкое место, ставя копыта чуть ли не ребром, перебирал дрожащими ногами (видимо, и ему передалась наша тревога!), топтался, дергался то вправо, то влево, отрывал полоз от камня на каких-нибудь пару сантиметров, но по- настоящему сдвинуть с места сани ему не удавалось,— полоз, будто к магниту, снова тянуло к камню., Шнэль взмок, от его спины валил пар, он задыхался, тяжело поводя боками, а мы все нокали и нокали.
И вдруг, видно собрав все свои силы, Шнэль, натужившись, твердо уперся в ямку, которую все же нащупали во льду его копыта, рванулся... и неожиданно пошел легко и свободно, без усилия. Я, нокая, даже не услышал, как что-то треснуло, и понял все только тогда, когда на лед, вытянув из седелки чересседельник, упали оглобли: Шнэль распрягся.
Видимо, в спешке я как попало зажал клешни и плохо затянул супонь — на ровную дорогу этого хватило, а вот сейчас супонь развязалась. Дуга, надломанная в самом верху, тоже держала не очень крепко, поэтому ослабленные гужи легко сползли с оглоблей, и Шнэль с видом победителя, с дугою, что лежала на хомуте, легко захромал вверх, а за ним с вожжами в руках, как дурень, шел и я. Оглянувшись, я увидел, что Мацуль миновал уже Вужицу...
Не помня себя, я бросил вожжи на землю, забежал коню наперед и в отчаянии стукнул Шнэля стиснутым до боли кулаком по твердому, сухому и костистому храпу. Шнэль испугался и резко подался назад, зацепил ногами плохо увязанные дрова, что выпирали за передок, и они с грохотом покатились с саней. Тут я ударил коня по храпу второй раз, Шнэль оскалился и, фыркнув, вскинул голову. Я повис на уздечке. Разъяренно, осатанело бил я его по широко раздутым ноздрям, в злости и отчаянии не чувствуя боли. И опустил уздечку только тогда, когда вдруг увидел глаза коня. Нет, в них не было злости. В них не было ненависти. В глазах, Шнэля я увидел большущую обиду и отчаяние от своей беспомощности: он не мог мстить за издевательство, но и не мог сделать то, чего я так настойчиво требовал,— у него не было сил, чтобы сдвинуть воз. И я понял, что Шнэль плакал.
Когда я сорвался с уздечки, к коню подошел Роман и ласково стал говорить ему, будто просил прощения:
— Коею мой... Коею...
Шнэль успокаивался, Роман снова завел его в оглобли и молча начал запрягать. Я посмотрел в сторону реки...
Мацуль перешел Вужицу, но все еще стоял на берегу, на том же самом месте. И не один. Около него размахивал руками, видимо рассказывая что-то веселое, Андрей Иванович. И откуда его только бог принес! Мацуль все пытался пойти, заворачивал в нашу сторону, пробовал обойти завуча, но Андрей Иванович, поблескивая стеклами очков, снова забегал наперед — старался задержать его.
Увидев это, я бросился помогать Роману. Снова засупонивал хомут, но в глаза Шнэлю не смотрел — стыдился. Торопясь, никак не мог зацепить супонь за крючок, который Холоденок вбил в клешни вместо выщербленного дерева,— веревочка все соскальзывала с гладкого краешка.
Когда наконец она зацепилась, клешни сошлись легко — не надо было даже помогать коленом: поломанная дуга трещала, совсем не пружинила, и хомут засупонился, так и не натянув как следует гужи.
Мы с Романом заканчивали перепрягать коня.
В школе, стоявшей над самым рвом, прозвенел звонок. Это позвонила тетя — видимо, в первой смене кончился последний урок. Завуч все держал Мацуля за рукав: тот глядел в нашу сторону и пытался разойтись с Чуешем, который был сегодня почему-то очень говорливым.
Мы только что успели положить на воз одну березину, что упала с саней, как из школы выбежал весь наш класс.
— Смотрите, Ясь забуксовал! — крикнул кто-то из одноклассников, и мы не успели опомниться, как с горы посыпались к нам хлопцы, а за ними и девчата. Они мигом облепили со всех сторон сани, уцепились за оглобли, тянули за копылы, за полозья, за бревнышки, так шумели и кричали, что Шнэль, удивленный такой неожиданной подмогой, весело пошел вверх, подгоняемый комлями, которые доставали до его ног, потом даже и побежал. Одноклассники, сразу покидав в кучу свои полотняные торбочки с книгами, так облепили воз, что не было видно ни саней, ни дров, ни даже самого коня,— со стороны, очевидно, казалось, что это большие муравьи тянут какую-то тяжелую, но посильную для такой массы ношу. Кто-то в этой суматохе даже умудрился залезть на дрова — сидел теперь сверху и пел песню, но этой тяжести не чувствовали ни мы, ни тем более конь. Те же, кто не сумел подступиться к нашему возу, хватали упавшие с воза березины и, весело одолев гору, бежали к нашему двору. Хлопцы до самой хаты санями гнали перед собой Шнэля трусцой,— он снова распрягся и бежал в оглоблях просто так, убегая от комлей, догонявших его, бежал, прихрамывая и торопясь.
Хлопцы оторвали привязанные к верее старым чулком воротца, которые весной я сколотил из тонких колышков, приставили их под окно к стене и втолкнули во двор сани вместе с конем и дровами — да так поспешно и напористо, что Шнэль неожиданно воткнулся храпом в частокол, раздвинув изгородь и просунув голову в огород.
Все делалось быстро, даже мгновенно, но мне хотелось, чтобы получалось это еще быстрее: оттуда, от Вужицы, видимо, подымался уже Мацуль...
Через какое-то время ни на дворе, ни в санях не осталось ни одной березины — хлопцы перенесли все в хлев, где раньше, при отце, стояла корова, потом — трофейная «фура», а теперь роскошничала одна низкорослая коза. Завалили весь хлев дровами.
— Сюда и коза Ясева не протиснется,— моргнул рыжими ресницами Клецка.
— Не бойся, протиснется,— ответил Роман.— Ей же много места не надо.
Хлопцы подобрали и побросали в хлев собранную березовую кору, сучки, щепки, что отломались от неровно срубленных комлей, примяли, разровняли снег на дворе — попробуй теперь узнай, Мацуль! — и так же внезапно, как и появились, исчезли. Вместе с ними побежал и Рогатунов Роман.
Чувствуя щемящую неловкость, даже вину свою перед конем, я влез на чердак, где в уголке, подальше от трубы, лежал небольшой запыленный стожок, выдернул охапку козьего сена, которого даже козе тетка не давала вдоволь, и вынес коню. Чтобы хоть как-то загладить свою вину, положил сено на руку, которая все еще тупо ныла от ударов по храпу, и, не глядя в глаза коню, поднес его к самому Шнэлеву рту. Я гладил Шнэля рукою и все просил: «Коею, коею». Конь равнодушно, шумно дыша, взял в губы травинки и без особого удовольствия начал их жевать,— казалось, он не замечает ни меня, ни моего сена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Мацуль ступал уже на лед Вужицы.
Мы с Романом еще громче, еще неистовей начали нокать на Шнэля. Тот, неподкованный, выбирая на льду менее скользкое место, ставя копыта чуть ли не ребром, перебирал дрожащими ногами (видимо, и ему передалась наша тревога!), топтался, дергался то вправо, то влево, отрывал полоз от камня на каких-нибудь пару сантиметров, но по- настоящему сдвинуть с места сани ему не удавалось,— полоз, будто к магниту, снова тянуло к камню., Шнэль взмок, от его спины валил пар, он задыхался, тяжело поводя боками, а мы все нокали и нокали.
И вдруг, видно собрав все свои силы, Шнэль, натужившись, твердо уперся в ямку, которую все же нащупали во льду его копыта, рванулся... и неожиданно пошел легко и свободно, без усилия. Я, нокая, даже не услышал, как что-то треснуло, и понял все только тогда, когда на лед, вытянув из седелки чересседельник, упали оглобли: Шнэль распрягся.
Видимо, в спешке я как попало зажал клешни и плохо затянул супонь — на ровную дорогу этого хватило, а вот сейчас супонь развязалась. Дуга, надломанная в самом верху, тоже держала не очень крепко, поэтому ослабленные гужи легко сползли с оглоблей, и Шнэль с видом победителя, с дугою, что лежала на хомуте, легко захромал вверх, а за ним с вожжами в руках, как дурень, шел и я. Оглянувшись, я увидел, что Мацуль миновал уже Вужицу...
Не помня себя, я бросил вожжи на землю, забежал коню наперед и в отчаянии стукнул Шнэля стиснутым до боли кулаком по твердому, сухому и костистому храпу. Шнэль испугался и резко подался назад, зацепил ногами плохо увязанные дрова, что выпирали за передок, и они с грохотом покатились с саней. Тут я ударил коня по храпу второй раз, Шнэль оскалился и, фыркнув, вскинул голову. Я повис на уздечке. Разъяренно, осатанело бил я его по широко раздутым ноздрям, в злости и отчаянии не чувствуя боли. И опустил уздечку только тогда, когда вдруг увидел глаза коня. Нет, в них не было злости. В них не было ненависти. В глазах, Шнэля я увидел большущую обиду и отчаяние от своей беспомощности: он не мог мстить за издевательство, но и не мог сделать то, чего я так настойчиво требовал,— у него не было сил, чтобы сдвинуть воз. И я понял, что Шнэль плакал.
Когда я сорвался с уздечки, к коню подошел Роман и ласково стал говорить ему, будто просил прощения:
— Коею мой... Коею...
Шнэль успокаивался, Роман снова завел его в оглобли и молча начал запрягать. Я посмотрел в сторону реки...
Мацуль перешел Вужицу, но все еще стоял на берегу, на том же самом месте. И не один. Около него размахивал руками, видимо рассказывая что-то веселое, Андрей Иванович. И откуда его только бог принес! Мацуль все пытался пойти, заворачивал в нашу сторону, пробовал обойти завуча, но Андрей Иванович, поблескивая стеклами очков, снова забегал наперед — старался задержать его.
Увидев это, я бросился помогать Роману. Снова засупонивал хомут, но в глаза Шнэлю не смотрел — стыдился. Торопясь, никак не мог зацепить супонь за крючок, который Холоденок вбил в клешни вместо выщербленного дерева,— веревочка все соскальзывала с гладкого краешка.
Когда наконец она зацепилась, клешни сошлись легко — не надо было даже помогать коленом: поломанная дуга трещала, совсем не пружинила, и хомут засупонился, так и не натянув как следует гужи.
Мы с Романом заканчивали перепрягать коня.
В школе, стоявшей над самым рвом, прозвенел звонок. Это позвонила тетя — видимо, в первой смене кончился последний урок. Завуч все держал Мацуля за рукав: тот глядел в нашу сторону и пытался разойтись с Чуешем, который был сегодня почему-то очень говорливым.
Мы только что успели положить на воз одну березину, что упала с саней, как из школы выбежал весь наш класс.
— Смотрите, Ясь забуксовал! — крикнул кто-то из одноклассников, и мы не успели опомниться, как с горы посыпались к нам хлопцы, а за ними и девчата. Они мигом облепили со всех сторон сани, уцепились за оглобли, тянули за копылы, за полозья, за бревнышки, так шумели и кричали, что Шнэль, удивленный такой неожиданной подмогой, весело пошел вверх, подгоняемый комлями, которые доставали до его ног, потом даже и побежал. Одноклассники, сразу покидав в кучу свои полотняные торбочки с книгами, так облепили воз, что не было видно ни саней, ни дров, ни даже самого коня,— со стороны, очевидно, казалось, что это большие муравьи тянут какую-то тяжелую, но посильную для такой массы ношу. Кто-то в этой суматохе даже умудрился залезть на дрова — сидел теперь сверху и пел песню, но этой тяжести не чувствовали ни мы, ни тем более конь. Те же, кто не сумел подступиться к нашему возу, хватали упавшие с воза березины и, весело одолев гору, бежали к нашему двору. Хлопцы до самой хаты санями гнали перед собой Шнэля трусцой,— он снова распрягся и бежал в оглоблях просто так, убегая от комлей, догонявших его, бежал, прихрамывая и торопясь.
Хлопцы оторвали привязанные к верее старым чулком воротца, которые весной я сколотил из тонких колышков, приставили их под окно к стене и втолкнули во двор сани вместе с конем и дровами — да так поспешно и напористо, что Шнэль неожиданно воткнулся храпом в частокол, раздвинув изгородь и просунув голову в огород.
Все делалось быстро, даже мгновенно, но мне хотелось, чтобы получалось это еще быстрее: оттуда, от Вужицы, видимо, подымался уже Мацуль...
Через какое-то время ни на дворе, ни в санях не осталось ни одной березины — хлопцы перенесли все в хлев, где раньше, при отце, стояла корова, потом — трофейная «фура», а теперь роскошничала одна низкорослая коза. Завалили весь хлев дровами.
— Сюда и коза Ясева не протиснется,— моргнул рыжими ресницами Клецка.
— Не бойся, протиснется,— ответил Роман.— Ей же много места не надо.
Хлопцы подобрали и побросали в хлев собранную березовую кору, сучки, щепки, что отломались от неровно срубленных комлей, примяли, разровняли снег на дворе — попробуй теперь узнай, Мацуль! — и так же внезапно, как и появились, исчезли. Вместе с ними побежал и Рогатунов Роман.
Чувствуя щемящую неловкость, даже вину свою перед конем, я влез на чердак, где в уголке, подальше от трубы, лежал небольшой запыленный стожок, выдернул охапку козьего сена, которого даже козе тетка не давала вдоволь, и вынес коню. Чтобы хоть как-то загладить свою вину, положил сено на руку, которая все еще тупо ныла от ударов по храпу, и, не глядя в глаза коню, поднес его к самому Шнэлеву рту. Я гладил Шнэля рукою и все просил: «Коею, коею». Конь равнодушно, шумно дыша, взял в губы травинки и без особого удовольствия начал их жевать,— казалось, он не замечает ни меня, ни моего сена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42