Чугунок с картошкой на загнетке стоит». И пришлось идти. Покуда не накормила тех цыплят, к себе и не подпустила...
— А дайте-тка мне хоть на молодых взглянуть,— послышалось вдруг от порога, и, глянув туда, я увидел, как, низко опустив голову, согнувшись в три погибели, в дверь входил длинный Монах в Белых Штанах.
Он осторожно, обеими руками раздвигал женщин в стороны — словно отгребал воду. И потому казалось, что он не идет, а будто плывет. Вдруг я невольно вскрикнул — Монах в Белых , Штанах наступил своим тяжелым подкованным сапогом мне на ногу.
Он неторопливо повернул ко мне голову и спокойно сказал:
— А ты чего, босяк, необутый под ногами путаешься!..
— Куда лезешь, злодей? — злилась на него Домна, которая уже развязала один платок и держала его внакидку.— Тут и без тебя негде стать.
— Поместимся, Домна, все поместимся,— успокаивал ее Монах в Белых Штанах, а сам все протискивался вперед.
— Мама, чего ты кричишь на человека — места же всем хватит,— цыкнула на мать Рогатуниха.
Подоспела приветливая Лаврениха:
— Малашок, ты уже вот тут, возле Демидьки, присядь. Он немного потеснится, немного ногу подвинет.
Я взглянул на Демидьку и увидел, что тот чуть было не вспылил — опять вспомнили про его ногу! — но смолчал: то ли потому, что говорила это женщина, хозяйка дома, то ли потому, что рядом с ним сел сторож, который вечером обязательно должен быть в саду. Бригадир, чтобы особенно не трогать ногу, повернул только голову к Монаху и сказал своему новому соседу:
— Ты вот, гета, на свадьбе тут расселся, а там, в саду, яблоки колхозные поотрясут все.
— Не бойся, не отрясут! — успокоил его сторож.— Там же Евсей остался. Я ему и свою кочергу оставил. Теперь у него две двустволки. Пусть только кто полезет — Евсей сразу из четырех стволов как бабахнет!
Монах в Белых Штанах сидел, казалось, выше всех в застолье — даже выше своего брата.
Услышав разговор, будто проснувшись, встряхнул головой Микита и поддержал сторожа:
— Вот будет грому — как на Курской дуге. Это же не Евсей будет, а «катюша» четырехствольная. Передвижная огневая точка... На двух ногах...
Микита засмеялся. Засмеялись и другие гости — те, кто сидел поближе.
И вдруг громко, оттуда, где сидел на сундуке Сенчила, послышалось:
— Горь-ко, го-о-рько!
Дед кричал и приподнимался на руках. Все повернулись в угол, где под образами сидели молодые, и поддержали Сенчилу.
— Горько! Горько! — беспорядочно послышалось со всех сторон.
Чаще всего оно так и бывает. Люди соберутся по какому-то поводу на беседу, сядут за столы, выпьют по чарке, а потом и забудут о той причине, что собрала их всех вместе и усадила в застолье,— сидят себе, подливают самогонку в стаканы, закусывают и разговаривают с теми, кто ближе — рядом с тобою или напротив,— а то даже кричат и в дальний угол, через несколько столов, вспоминая с кем-то забавный случай, который только они вдвоем и знают.
Забыли о молодых и в Лавреновой хате. Женька Цыца и его белокурая, как русалка, Люська застенчиво сидели за столом, счастливо и радостно смотрели друг на друга и, казалось, не могли наглядеться — смотрели так, будто им вот-вот надо расставаться.
— А и правда — го-о-рько! — сказал и Демидька и, повернувшись к молодым, совсем загородил ногою проход.
Теперь уже дружно, в один голос (будто люди задолго до свадьбы это разучивали) все гости закричали:
— Горь-ко! Горь-ко!
Жених смущенно поднялся с лавки, зацепившись головою за рушник, что висел на образах; растопыренными пальцами сгреб волосы со лба и зачесал их назад (кстати, это была его всегдашняя привычка — так он делал и перед тем, как брать ложку, и перед тем, как надеть шапку, и перед тем, как с кем поздороваться) и подал руку Люсе. Та, также стесняясь, поднялась и стояла под накрахмаленными рушниками. Стояла бледная-бледная, как полотно,— видимо, от фаты,— так и не решаясь приблизиться к Женьке, своему мужу. Цыца сам наклонился к ней и стыдливо чмокнул Люську в щеку. Дед Сенчила радостно уже запел свое «ев-па-руры», но гости все равно хлопали в ладоши и кричали: «Горько!» — требовали поцеловаться как следует.
— Э, нет, так не целуются — не подсластили даже. Горько!
Женька посмотрел на Люську и развел руками: мол, видишь сама, ничего не поделаешь. А потом ласково притянул ее к себе и не напоказ, а как положено поцеловал — видимо, так они целовались и одни, не на людях.
Все замолчали, «горько» после этого никто уже не кричал — гости успокоились: сябрынский Женька и раевщинская Люська уважили их, поцеловались, как они того и хотели.
И вот теперь, в своем зрелом, почти осеннем возрасте, когда уже, кажется, узнал больше, чем осталось узнать, я с .улыбкой вспоминаю то твердое мое детское решение никогда не жениться — решение, которое созрело в Лав- реновом доме как раз тогда, когда Женька и Люська целовались. Я согласен был жить с Ленкой в одной хате, растить своих детей, даже спать с нею на одной кровати, но чтоб вот так, на свадьбе, перед всеми, целоваться?.. Целоваться, чтоб на тебя смотрела вся Сябрынь, Раевщина и даже булинский Монах в Белых Штанах? Нет! Не нужна мне такая женитьба!
После того как Женька и Люська поцеловались, к ним торопливо, глубоко засунув руку в карман, стал пробираться меж столов Клецка. Зацепившись за Демидькову ногу, он споткнулся и быстро выхватил из кармана руку — чтоб опереться на нее. Из руки выпали два алюминиевых колечка и покатились по полу. Кто был ближе, нагнулись, начали искать, а Клецка растерянно стоял и все подтягивал брюки, которые не держались без ремня. Ждал, когда найдут кольца. Наконец их подали: одно то, что закатилось под стол, согнувшись, достал Монах в Белых Штанах, а другое около Сенчилова сундука нашла Хадосья. Сенчила тоже было наклонился и шарил по доскам рукою, покуда сам не кувыркнулся с сундука.
— Куда ты лезешь, дьявол? — крикнула на него Домна — она вместе с Шовковихой подняла Сенчилу и снова посадила на прежнее место.
— Сидел бы ты уж, помощник,— ласково журила Сенчилу и Шовковиха, обираясь от репьев и бросая их к порогу.— Чего ты прыгаешь, непоседа?
Холоденок рядом рассказывал своему брату:
— А ты слыхал, как Сенчила помирал? Слыхал? А как ожил? Нет? Тогда послушай. Открыл он глаза, смотрит на нас и молчит — будто слушает. А потом и говорит: «Кто-то
косу отбивает». Мы слушаем, но ничего не слышим. «Брось ты, говорим, это у тебя в ушах звенит».— «Нет, говорит, отбивает. И знаете, кто отбивает? Туньтик».— «Брось ты, говорим, зачем Туньтику осенью косу отбивать?» — «Отаву, говорит, будет косить». Вышли на улицу — и правда отбивает. Туньтик косу отбивает. Так далеко, а он услышал. Первый звук, видимо, очень слышен.
А Демидька, повернувшись к Холоденку, говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— А дайте-тка мне хоть на молодых взглянуть,— послышалось вдруг от порога, и, глянув туда, я увидел, как, низко опустив голову, согнувшись в три погибели, в дверь входил длинный Монах в Белых Штанах.
Он осторожно, обеими руками раздвигал женщин в стороны — словно отгребал воду. И потому казалось, что он не идет, а будто плывет. Вдруг я невольно вскрикнул — Монах в Белых , Штанах наступил своим тяжелым подкованным сапогом мне на ногу.
Он неторопливо повернул ко мне голову и спокойно сказал:
— А ты чего, босяк, необутый под ногами путаешься!..
— Куда лезешь, злодей? — злилась на него Домна, которая уже развязала один платок и держала его внакидку.— Тут и без тебя негде стать.
— Поместимся, Домна, все поместимся,— успокаивал ее Монах в Белых Штанах, а сам все протискивался вперед.
— Мама, чего ты кричишь на человека — места же всем хватит,— цыкнула на мать Рогатуниха.
Подоспела приветливая Лаврениха:
— Малашок, ты уже вот тут, возле Демидьки, присядь. Он немного потеснится, немного ногу подвинет.
Я взглянул на Демидьку и увидел, что тот чуть было не вспылил — опять вспомнили про его ногу! — но смолчал: то ли потому, что говорила это женщина, хозяйка дома, то ли потому, что рядом с ним сел сторож, который вечером обязательно должен быть в саду. Бригадир, чтобы особенно не трогать ногу, повернул только голову к Монаху и сказал своему новому соседу:
— Ты вот, гета, на свадьбе тут расселся, а там, в саду, яблоки колхозные поотрясут все.
— Не бойся, не отрясут! — успокоил его сторож.— Там же Евсей остался. Я ему и свою кочергу оставил. Теперь у него две двустволки. Пусть только кто полезет — Евсей сразу из четырех стволов как бабахнет!
Монах в Белых Штанах сидел, казалось, выше всех в застолье — даже выше своего брата.
Услышав разговор, будто проснувшись, встряхнул головой Микита и поддержал сторожа:
— Вот будет грому — как на Курской дуге. Это же не Евсей будет, а «катюша» четырехствольная. Передвижная огневая точка... На двух ногах...
Микита засмеялся. Засмеялись и другие гости — те, кто сидел поближе.
И вдруг громко, оттуда, где сидел на сундуке Сенчила, послышалось:
— Горь-ко, го-о-рько!
Дед кричал и приподнимался на руках. Все повернулись в угол, где под образами сидели молодые, и поддержали Сенчилу.
— Горько! Горько! — беспорядочно послышалось со всех сторон.
Чаще всего оно так и бывает. Люди соберутся по какому-то поводу на беседу, сядут за столы, выпьют по чарке, а потом и забудут о той причине, что собрала их всех вместе и усадила в застолье,— сидят себе, подливают самогонку в стаканы, закусывают и разговаривают с теми, кто ближе — рядом с тобою или напротив,— а то даже кричат и в дальний угол, через несколько столов, вспоминая с кем-то забавный случай, который только они вдвоем и знают.
Забыли о молодых и в Лавреновой хате. Женька Цыца и его белокурая, как русалка, Люська застенчиво сидели за столом, счастливо и радостно смотрели друг на друга и, казалось, не могли наглядеться — смотрели так, будто им вот-вот надо расставаться.
— А и правда — го-о-рько! — сказал и Демидька и, повернувшись к молодым, совсем загородил ногою проход.
Теперь уже дружно, в один голос (будто люди задолго до свадьбы это разучивали) все гости закричали:
— Горь-ко! Горь-ко!
Жених смущенно поднялся с лавки, зацепившись головою за рушник, что висел на образах; растопыренными пальцами сгреб волосы со лба и зачесал их назад (кстати, это была его всегдашняя привычка — так он делал и перед тем, как брать ложку, и перед тем, как надеть шапку, и перед тем, как с кем поздороваться) и подал руку Люсе. Та, также стесняясь, поднялась и стояла под накрахмаленными рушниками. Стояла бледная-бледная, как полотно,— видимо, от фаты,— так и не решаясь приблизиться к Женьке, своему мужу. Цыца сам наклонился к ней и стыдливо чмокнул Люську в щеку. Дед Сенчила радостно уже запел свое «ев-па-руры», но гости все равно хлопали в ладоши и кричали: «Горько!» — требовали поцеловаться как следует.
— Э, нет, так не целуются — не подсластили даже. Горько!
Женька посмотрел на Люську и развел руками: мол, видишь сама, ничего не поделаешь. А потом ласково притянул ее к себе и не напоказ, а как положено поцеловал — видимо, так они целовались и одни, не на людях.
Все замолчали, «горько» после этого никто уже не кричал — гости успокоились: сябрынский Женька и раевщинская Люська уважили их, поцеловались, как они того и хотели.
И вот теперь, в своем зрелом, почти осеннем возрасте, когда уже, кажется, узнал больше, чем осталось узнать, я с .улыбкой вспоминаю то твердое мое детское решение никогда не жениться — решение, которое созрело в Лав- реновом доме как раз тогда, когда Женька и Люська целовались. Я согласен был жить с Ленкой в одной хате, растить своих детей, даже спать с нею на одной кровати, но чтоб вот так, на свадьбе, перед всеми, целоваться?.. Целоваться, чтоб на тебя смотрела вся Сябрынь, Раевщина и даже булинский Монах в Белых Штанах? Нет! Не нужна мне такая женитьба!
После того как Женька и Люська поцеловались, к ним торопливо, глубоко засунув руку в карман, стал пробираться меж столов Клецка. Зацепившись за Демидькову ногу, он споткнулся и быстро выхватил из кармана руку — чтоб опереться на нее. Из руки выпали два алюминиевых колечка и покатились по полу. Кто был ближе, нагнулись, начали искать, а Клецка растерянно стоял и все подтягивал брюки, которые не держались без ремня. Ждал, когда найдут кольца. Наконец их подали: одно то, что закатилось под стол, согнувшись, достал Монах в Белых Штанах, а другое около Сенчилова сундука нашла Хадосья. Сенчила тоже было наклонился и шарил по доскам рукою, покуда сам не кувыркнулся с сундука.
— Куда ты лезешь, дьявол? — крикнула на него Домна — она вместе с Шовковихой подняла Сенчилу и снова посадила на прежнее место.
— Сидел бы ты уж, помощник,— ласково журила Сенчилу и Шовковиха, обираясь от репьев и бросая их к порогу.— Чего ты прыгаешь, непоседа?
Холоденок рядом рассказывал своему брату:
— А ты слыхал, как Сенчила помирал? Слыхал? А как ожил? Нет? Тогда послушай. Открыл он глаза, смотрит на нас и молчит — будто слушает. А потом и говорит: «Кто-то
косу отбивает». Мы слушаем, но ничего не слышим. «Брось ты, говорим, это у тебя в ушах звенит».— «Нет, говорит, отбивает. И знаете, кто отбивает? Туньтик».— «Брось ты, говорим, зачем Туньтику осенью косу отбивать?» — «Отаву, говорит, будет косить». Вышли на улицу — и правда отбивает. Туньтик косу отбивает. Так далеко, а он услышал. Первый звук, видимо, очень слышен.
А Демидька, повернувшись к Холоденку, говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42