— Зачем ты давала читать? Ты же знала, от кого письмо. А тот дурень еще и новый адрес написал.
— Ну так и что, если Яська прочитал...
— Что! Что! — передразнила бабульку невестка и, наверное, там, во дворе замахнулась на нее.— А он может по всей Сябрыни раззвонить, где твой Восип сейчас... Иди, дурная, в хату голосить. А то вот как звездану промеж крыльев, так тут и успокоишься.
Старая заголосила еще громче. Я стоял, и мне было неловко, что услышал этот разговор. И правда, зачем я читал то письмо?
— Ого, там Марфа Яся клянет,— спохватился дядька Матвей и добавил: — Надо было бы этого полицая как-то выколупать.
Он высоко поднял балду и несколькими сильными ударами загнал кол в землю — как раз до намеченного.
Изгородь мы подняли быстро. Еще быстрее приколотили ее к новому столбу, который тонко пружинил.
— А мамулечки ж мои! Ей же богу, это Матвей приехал,— послышалось с улицы.
Посмотрели в ту сторону и увидели Ядоху. Она стояла на тропинке около двух отброшенных жердин, что отгораживали нашу пожню от улицы. Тетка, видно, выполнив свою работу, загнав и Савкину скотину, бежала на свадьбу.
— Приехал, приехал! — ответил Матвей, поставил деревяшку на старое место и подошел к Ядохе.
Клецка рассказывал, что когда-то давным-давно, когда они еще были молодыми, дядька Матвей и тетка Ядоха очень крепко любили друг друга. Но пожениться не смогли — они оба были такие бедные, что боялись собирать вместе и свой голод, и свое тряпье. Ядоха потом вышла замуж за богатого Авхимку, но пожила с ним недолго — тот, очень жадный к работе, как-то в первую же после свадьбы весну, выбрасывая вилами навоз из хлевов, надорвался и помер...
— Так, может, ты, Матвейка, за мною приехал? — поправив в волосах алюминиевый гребень, как-то невесело пошутила Ядоха.
— Куда мне тебя, девка, везти? Видишь, с двумя женами я уже не управлюсь.
— О, не скажи, ты и теперь еще атлет!
— Какой уж из меня атлет...
— Так пошли вот хоть со мною на свадьбу сходим.
— Нет, я с хлопцами лучше посижу. Я с ними давно не говорил.
По той стороне улицы шли домой Настачкины дети — немцев Алеська и минеров Генька. Немчик, в каком-то большом мужском пиджаке с подвернутыми рукавами, который был ему очень длинен — как пальто,— вел за ручку Геньку — в одной полотняной рубашонке, но в большущей шапке, которая все съезжала ему на глаза. Клецка запустил в них коротким обломком жерди, и там, где обломок, долетев чуть ли не до самых ребят, упал, поднялся столб пыли.
— Зачем ты детей пугаешь? — схватив какую-то щепочку, погналась за Клецкой Ядоха.— Я тебе сейчас покажу, статуй ты!
Клецка отбежал. Остановились и ребята.
— Дети, идите сюда! — позвала их Ядоха.
Алесь и Генька подошли — аккурат как послушные козлятки.
— Куда же вы, детки, идете? — спросила Ядоха и поправила Генькину шапку, которая совсем наехала ему на глаза.
— Домой,— ответил старший Алеська.
— А у вас же дома пока никого нет,— придумала Ядоха.— Ваша мама пошла в магазин. Вам братика покупать. И не вернулась еще.
Женщина сняла со своих плеч теплый платок и, укрыв
им Геньку поверх полотняной рубашонки, завязала рожки спереди — чтоб малышу было теплей. Потом разняла их руки, стала между ребятами — в правой ее ладони укрылся маленький и серенький, как птенчик, кулачок Алеськи, в левой — еще меньший Генькин.
— Пойдемте на свадьбу, детки,— сказала она им.— Там хоть какую лепешку съедите... А то ведь у вас, наверное, за весь день ни росинки во рту не было.
И повела ребятишек в ту сторону, где играла и пела свадьба. Она все вертела и вертела головой, поворачиваясь то к Геньке, то к Алеське,— то ли рассказывала им что-то, то ли слушала их самих.
— Ясь, иди скорее ужинать — картошка сварилась! — открыв наши сени, с порога позвала меня Валя.
Это была уже наша хата. Выгнутой стеною, которая выходила на улицу, она очень уж выпирала в палисадник — даже казалось, что кто-то сильный, упершись руками в простенок между окон, толкает его из хаты.
На дворе, еще не загнанная в хлев, ходила коза Она обдирала кору со свежей ольхи, которую воткнула тетка в изгородь вместо сломанной. На пожне, под большою лесовкою, по сухим свернувшимся и шуршащим уже листьям наш петух водил кур — они клевали пожелтевшую отаву. Лесовку эту и несколько засохших слив, что стоят вон там, у изгороди, я давно уже собираюсь срубить — лесовка без толку разрослась чуть ли не на весь огород, не дает расти траве, да и от засохших слив тоже нет никакого толку. Но я все никак не соберусь сходить к дядьке Миките, чтобы наточить у него совсем затупившийся топор, на .котором тетка секла даже проволоку на гвозди.
«Разнесу потом те письма и газеты, что остались»,— подумал я и побежал домой. А осталось уже немного — письмо и газеты Павлине Романовне, директору школы, областная газета Татьянке и пионерский журнал Туньтику: к слову, я все время не понимал, зачем он, взрослый человек, выписывает детский журнал «Бярозка»...
На столе уже стояла только что сваренная в печечке картошка — от нее прямо вверх, под самый потолок, поднимался пар. В алюминиевой миске лежали соленые огурцы, стояло в разных кружках кислое козье молоко. Валя уже сидела на скамейке, ждала меня.
— Может, мятиво будешь есть? — спросила тетка.— Оно в печи стоит и еще теплое.
Это варево из свекольной ботвы, без заправки, я ел в обед и потому быстренько от него отказался.
На столе лежал пахучий каравай из нового ячменя — перед этим в сенях мы обили вальками несколько снопов.
Теперь было время хлеба. Миновали те голодные дни весны и лета, когда о хлебе только вспоминали.
Теперь была осень.
И на каждом столе в Сябрыни теперь лежал хлеб. Теплый и пахучий.
— Чего это тебя, Ясь, на всю Сябрынь Марфа кляла? — спросила тетка, подсаживаясь к столу на табуретку, что стояла около судника,— чтобы было ближе, если потребуется что подать с полки.
— А я письмо от Васепка почитал.
— Зачем тебе надо было читать то письмо?
— Так меня же бабка Химтя попросила.
— Одна дура просит, а другая дура клянет, — сказала тетка и добавила: — Садись уже ешь, читака.
Я сел на скамейку. Мы с Валей ели картошку с огурцами и кислым молоком и играли в нашу привычную за едой игру.
Все стены около стола, судник, что висит на стене, и даже потолок оклеены у нас газетами. Минеры, которые стояли и в нашей хате, смеялись:
— Вот как хорошо, хозяйка. У вас, пока поешь, все новости узнаешь. Не обед — а политинформация.
Поэтому когда мы с Валей собирались за столом вместе, начиналось:
— А найди — «Автомашины за проданный хлеб».
Это заголовок в газете. И тот, у кого спрашивают, долго ищет его, переводит взгляд со стены на судник, с судника — на потолок, пока наконец не найдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Ну так и что, если Яська прочитал...
— Что! Что! — передразнила бабульку невестка и, наверное, там, во дворе замахнулась на нее.— А он может по всей Сябрыни раззвонить, где твой Восип сейчас... Иди, дурная, в хату голосить. А то вот как звездану промеж крыльев, так тут и успокоишься.
Старая заголосила еще громче. Я стоял, и мне было неловко, что услышал этот разговор. И правда, зачем я читал то письмо?
— Ого, там Марфа Яся клянет,— спохватился дядька Матвей и добавил: — Надо было бы этого полицая как-то выколупать.
Он высоко поднял балду и несколькими сильными ударами загнал кол в землю — как раз до намеченного.
Изгородь мы подняли быстро. Еще быстрее приколотили ее к новому столбу, который тонко пружинил.
— А мамулечки ж мои! Ей же богу, это Матвей приехал,— послышалось с улицы.
Посмотрели в ту сторону и увидели Ядоху. Она стояла на тропинке около двух отброшенных жердин, что отгораживали нашу пожню от улицы. Тетка, видно, выполнив свою работу, загнав и Савкину скотину, бежала на свадьбу.
— Приехал, приехал! — ответил Матвей, поставил деревяшку на старое место и подошел к Ядохе.
Клецка рассказывал, что когда-то давным-давно, когда они еще были молодыми, дядька Матвей и тетка Ядоха очень крепко любили друг друга. Но пожениться не смогли — они оба были такие бедные, что боялись собирать вместе и свой голод, и свое тряпье. Ядоха потом вышла замуж за богатого Авхимку, но пожила с ним недолго — тот, очень жадный к работе, как-то в первую же после свадьбы весну, выбрасывая вилами навоз из хлевов, надорвался и помер...
— Так, может, ты, Матвейка, за мною приехал? — поправив в волосах алюминиевый гребень, как-то невесело пошутила Ядоха.
— Куда мне тебя, девка, везти? Видишь, с двумя женами я уже не управлюсь.
— О, не скажи, ты и теперь еще атлет!
— Какой уж из меня атлет...
— Так пошли вот хоть со мною на свадьбу сходим.
— Нет, я с хлопцами лучше посижу. Я с ними давно не говорил.
По той стороне улицы шли домой Настачкины дети — немцев Алеська и минеров Генька. Немчик, в каком-то большом мужском пиджаке с подвернутыми рукавами, который был ему очень длинен — как пальто,— вел за ручку Геньку — в одной полотняной рубашонке, но в большущей шапке, которая все съезжала ему на глаза. Клецка запустил в них коротким обломком жерди, и там, где обломок, долетев чуть ли не до самых ребят, упал, поднялся столб пыли.
— Зачем ты детей пугаешь? — схватив какую-то щепочку, погналась за Клецкой Ядоха.— Я тебе сейчас покажу, статуй ты!
Клецка отбежал. Остановились и ребята.
— Дети, идите сюда! — позвала их Ядоха.
Алесь и Генька подошли — аккурат как послушные козлятки.
— Куда же вы, детки, идете? — спросила Ядоха и поправила Генькину шапку, которая совсем наехала ему на глаза.
— Домой,— ответил старший Алеська.
— А у вас же дома пока никого нет,— придумала Ядоха.— Ваша мама пошла в магазин. Вам братика покупать. И не вернулась еще.
Женщина сняла со своих плеч теплый платок и, укрыв
им Геньку поверх полотняной рубашонки, завязала рожки спереди — чтоб малышу было теплей. Потом разняла их руки, стала между ребятами — в правой ее ладони укрылся маленький и серенький, как птенчик, кулачок Алеськи, в левой — еще меньший Генькин.
— Пойдемте на свадьбу, детки,— сказала она им.— Там хоть какую лепешку съедите... А то ведь у вас, наверное, за весь день ни росинки во рту не было.
И повела ребятишек в ту сторону, где играла и пела свадьба. Она все вертела и вертела головой, поворачиваясь то к Геньке, то к Алеське,— то ли рассказывала им что-то, то ли слушала их самих.
— Ясь, иди скорее ужинать — картошка сварилась! — открыв наши сени, с порога позвала меня Валя.
Это была уже наша хата. Выгнутой стеною, которая выходила на улицу, она очень уж выпирала в палисадник — даже казалось, что кто-то сильный, упершись руками в простенок между окон, толкает его из хаты.
На дворе, еще не загнанная в хлев, ходила коза Она обдирала кору со свежей ольхи, которую воткнула тетка в изгородь вместо сломанной. На пожне, под большою лесовкою, по сухим свернувшимся и шуршащим уже листьям наш петух водил кур — они клевали пожелтевшую отаву. Лесовку эту и несколько засохших слив, что стоят вон там, у изгороди, я давно уже собираюсь срубить — лесовка без толку разрослась чуть ли не на весь огород, не дает расти траве, да и от засохших слив тоже нет никакого толку. Но я все никак не соберусь сходить к дядьке Миките, чтобы наточить у него совсем затупившийся топор, на .котором тетка секла даже проволоку на гвозди.
«Разнесу потом те письма и газеты, что остались»,— подумал я и побежал домой. А осталось уже немного — письмо и газеты Павлине Романовне, директору школы, областная газета Татьянке и пионерский журнал Туньтику: к слову, я все время не понимал, зачем он, взрослый человек, выписывает детский журнал «Бярозка»...
На столе уже стояла только что сваренная в печечке картошка — от нее прямо вверх, под самый потолок, поднимался пар. В алюминиевой миске лежали соленые огурцы, стояло в разных кружках кислое козье молоко. Валя уже сидела на скамейке, ждала меня.
— Может, мятиво будешь есть? — спросила тетка.— Оно в печи стоит и еще теплое.
Это варево из свекольной ботвы, без заправки, я ел в обед и потому быстренько от него отказался.
На столе лежал пахучий каравай из нового ячменя — перед этим в сенях мы обили вальками несколько снопов.
Теперь было время хлеба. Миновали те голодные дни весны и лета, когда о хлебе только вспоминали.
Теперь была осень.
И на каждом столе в Сябрыни теперь лежал хлеб. Теплый и пахучий.
— Чего это тебя, Ясь, на всю Сябрынь Марфа кляла? — спросила тетка, подсаживаясь к столу на табуретку, что стояла около судника,— чтобы было ближе, если потребуется что подать с полки.
— А я письмо от Васепка почитал.
— Зачем тебе надо было читать то письмо?
— Так меня же бабка Химтя попросила.
— Одна дура просит, а другая дура клянет, — сказала тетка и добавила: — Садись уже ешь, читака.
Я сел на скамейку. Мы с Валей ели картошку с огурцами и кислым молоком и играли в нашу привычную за едой игру.
Все стены около стола, судник, что висит на стене, и даже потолок оклеены у нас газетами. Минеры, которые стояли и в нашей хате, смеялись:
— Вот как хорошо, хозяйка. У вас, пока поешь, все новости узнаешь. Не обед — а политинформация.
Поэтому когда мы с Валей собирались за столом вместе, начиналось:
— А найди — «Автомашины за проданный хлеб».
Это заголовок в газете. И тот, у кого спрашивают, долго ищет его, переводит взгляд со стены на судник, с судника — на потолок, пока наконец не найдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42