— Девку, детки, девку,— весело сообщила Шовковиха и добавила: — К миру, детки. Девки же к миру родятся.
— Савка, играй «Сербиянку»! — снова крикнул со своего сундука Сенчила; он, измазав рот сметаной, все еще держал в руке надкушенную оладью.
— Сиди ты уж, танцор эдакий, со своею «Сербиянкой»,— поморщилась Клециха.
— Шовковиху в круг! — выкрикнул Холоденок.
Савка, так же, как и остановился, неожиданно для
всех заиграл: весело, задорно — даже пронзительно, будто отчаявшись. Рогатун подкружился в танце к Шовковихе, одною рукой деликатно пригласил ее в круг, и Шовковиха, сгорбленная, опершись на посошок, вместе с этим своим постоянным поводырем, оказалась посреди хаты.
Минутку она постояла в кругу, как будто вспоминая танец («Я ведь уже вон когда плясала!»), наконец вспомнила («вот и слава богу»), взялась свободной рукой за край своей длинной юбки — и пошла, и пошла.
Сначала Шовковиха, кажется, сгорбившись еще больше, очень осторожно переставляла ноги, не очень высоко поднимая их, притопывала как-то неуверенно, будто не доверяя им, а чтобы танец все же был повеселее, старалась как можно громче стукнуть палкой о половицы. Кружилась она очень осторожно, неторопливо и все кричала:
— Держи меня, Горлач, а то упаду сейчас — голова от твоих танцев кружится.
Потом, смелее вступив в танец и, видимо, почувствовав, как легче стало ногам, она подкружилась к Ядохе и подала ей свою палку:
— Подержи, девка, а то она мне, холера, только мешает...
Кто-то из женщин (не Тешкова ли — не увидел) на ходу сунул в темные старческие руки беленький платочек, и бабушка сейчас махала им над головою, а сама все более распрямлялась и распрямлялась. Шовковиха раскраснелась, весело глядела на всех, кто стоял у круга, радостно улыбалась... Теперь она уже смелее подымала ноги и кружилась быстро, красиво — по-молодому. И диво дивное! Старая, горбатая Шовковиха, которая всегда опиралась на палку — она больше доверяла ей, чем своим отяжелевшим, уставшим за долгую жизнь ногам,— распрямилась, как- то изменилась вся, повеселела, танцевала свободно и легко.
Это заметила даже Домна, Горлачева теща, которая оставила свое привычное место на печи, за трубою, и, укутавшись, видно, во все платки, какие только были в хате, пришла звать со свадьбы зятя:
— Иди уж, злодей, домой — там корова перегородку к свиньям сломала.
— Да не лезь ты, Домна, со своею перегородкою. Сядь вот и сама посиди.
— Колом ты сядь! Прибить вон доску некому.
— Сын прибьет,— не останавливаясь, ответил дядька Гришка, а сам кружился еще быстрее и смеялся еще веселее.
— И свинью надо найти да в хлев загнать.
— Сын загонит.
— А чтоб тебя волки не ели! Сын твой не справится... Иди домой, танцор,— ворчала бабка Домна, а потом притихла и долго, будто изучая, будто только сейчас увидела, внимательно и удивленно всматривалась в Шовковиху.-- Гляньте-ка, гляньте, а чего это Шовковиха так помолодела?
— Ты вот, гета, и сама поскидай свои платки, в круг стань да, гета, попляши, как Шовковиха, тогда увидишь, как и сама помолодеешь.
Меня кто-то крепко потянул за рукав. Я повернулся — рядом широко улыбался дядька Микита.
— А, зятек мой пришел,— обрадованно подмигнул он мне, одною рукою подтягивая к скамейке (даже больно прижал к Демидьковой деревянной ноге), а другою подавая полный стакан синеватой самогонки, которая, несмотря на то что была еще далеко от меня, все равно очень уж противно пахла.— На вот, зятек, и ты выпей за свадьбу.
— А мамулечки ж вы мои! Да ты что — сдурел, Микита? — потянула меня за другую руку Ядоха.— Боже ты мой, боже! Ты уж сам глотай это паскудство, но зачем ребенка заставляешь?
— Ого, ребенка нашла,— отвернувшись от стола, оправдывался Микита.— Этот ребенок вон уже к моей Ленке бегает. Сосунка мне нашла.— И потом повернулся ко мне: — Не хочешь самогонки? А может, титьки захотел? Тогда, сосунок, попроси вон Дуню Тешкову — та подсунет, она же Миколку еще не отняла.
Ядоха оттянула меня туда, где стояли женщины, заговорила:
— Не пей, крестничек, этой дряни. Мой отец восемьдесят годков прожил и в рот ее не брал. Бывало, возьмет на язык, попробует, сморщится и выплюнет все, даже язык оботрет.
Савка резко сдвинул мехи, и гармонь замолкла. Шовковиха подошла к женщинам. Она тяжело дышала, но улыбалась весело.
— Видать, гета, что Шовковиха блины пекла — все ворота в тесте,— прищурился Демидька и снял с ее платка небольшой комочек теста, уже присохший к махрам.
— Блинов-то не пекла, а хлеб роженице замесила. А то ведь у нее ни корочки.
— Как там хоть Настачка себя чувствует? — спросила Тешкова.
— А ничего себя чувствует,— отдышавшись, ответила Шовковиха.— Хорошо себя чувствует. Полежала она, полежала немного, а потом провела рукою по волосам и, поверите ли, говорит мне: «Ну, а теперь уже, бабка, и Настачке на свадьбу можно идти».
— А что, разве ей привыкать — третьего рожает,— усмехнулась Тешкова и, взглянув на Лесю, которая все еще держала Миколку, сказала: — Уронишь, уронишь хлопца!
Лучше на руки возьми. Вот так,— и, увидев, что Леся ловчей взяла малыша, успокоилась.
— Самой есть нечего, а все рожает.
— И она мучается, и отец век мучился. Бывало, ни семя, ни емя у него...
— Нет,— возразил Клецка,— ее отец был середняк: торбы с боков, а сам посередке. Идет, бывало, побираться — кум королю!
Одни криво улыбнулись Клецкиной шутке, другие промолчали.
— Боже мой, боже, и что себе девка думает? — заохала и Ядоха.— Я как-то и говорю ей: «Наста ты Наста, что это ты делаешь? Некому тебя, Наста, бить». А она посмотрела на меня невинно так, засмеялась, да и говорит: «Чего ты на меня, тетка, кричишь? Разве они у меня, эти дети, частые? Пускай растут здоровые!»
Тут же у порога толкались меж взрослых и Настачкины дети — старший Алеська и меньший Генька. Около них, наклонившись, стоял Рогатун, что-то говорил детям и по очереди гладил по головкам — то одного, то другого.
Дуня Тешкова позвала малышей:
— Дети, идите домой. Ваша мама из магазина вернулась. Куклу вам купила — будете играть...
Кто-то за столом громко засмеялся, кто-то совсем недалеко забубнил:
— Своего бы лучше смотрела. Чего она к этим детям цепляется!
Когда Алеська, подвернув рукава большого мужского пиджака, которые тут же снова сползли опять, взял за руку Геньку и обрадованно потянул его к двери, Шовковиха, глядя на детей, рассказывала женщинам:
— Уга, какая терпеливая эта девка. Самой уж так худо, так худо, аж заходится вся, а она еще про курей думает. «Шовковиха, кричит, иди накорми цыплят».— «Брось ты, Наста, об этой чепухе думать. Давай я тебе лучше чем-нибудь помогу».— «Шовковиха, кричит, не зли меня лучше — иди покорми цыплят, я тебе говорю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42