», уничтожившего иллюзии Синъити относительно какого-то общего для всех «гуманизма».
— Добрый вечер! — произнес Синъити, входя в общежитие. Из комнаты Накатани послышался кашель — он был нездоров и вернулся сегодня домой раньше обычного.
— Добрый вечер! — отозвалась жена Накатани.
Держа ботинки в руках, Синъити поднялся на второй этаж. В комнате Иноуэ, выходившей на внутренний дворик, сёдзи еще светились. Там, по-видимому, собралось много народу, слышался стук передвигаемых фишек маджана и чей-то голос, подсчитывавший очки.
— Опять играют, — прошептал Синъити, взбираясь по лестнице на третий этаж. Синъити терпеть не мог подобных развлечений.
— Цутии-сан! — окликнул Синъити своего соседа, ставя ботинки в ящик для обуви. Он заметил у входа в комнату соседа башмаки и решил, что тот дома.
Цутии работал вместе с Синъити в экспериментальном цехе, но в последнее время совсем перестал являться на работу — он ходил по деревням и добывал продукты. Цутии зарабатывал приблизительно столько же, сколько Синъити, но даже со сверхурочными это составляло не больше 300 йен.
На голос Синъити никто не отозвался — в соседней комнате по-прежнему царили полумрак и тишина.
- Добрый вечер! — проговорил Синъити, раздвигая сёдзи и входя в свою комнату. — Ты что, уснул? — В холодной, нетопленой комнате спал на полу Дзиро Фу-рукава; во сне он сбросил с себя казенное одеяло.
Повесив сумку на крюк, Синъити присел на корточки
у изголовья Фурукава. Тот спал, полуоткрыв рот и сдвинув брови, и выражение лица у него было какое-то удивительно сиротливое. Освещенное лампой лицо Фурукава казалось печальным.
Грея руки у электрической лампочки, Синъити окинул взглядом комнату и, как всегда, почувствовал раздражение при виде царившего кругом беспорядка. Около изголовья Фурукава валялась раскрытая английская книга для чтения, по которой Синъити самостоятельно изучал английский язык, рядом были разбросаны учебники по математике. Поля раскрытых страниц учебника по алгебре были вкривь и вкось исписаны красным карандашом цифрами и формулами — должно быть, Фурукава решал задачу. Как видно, от скуки он занялся алгеброй.
Прошло всего три дня, как Фурукава поселился вместе с Синъити, но он уже успел внести беспорядок в комнату. Художественная литература, которая была у Синъити, не интересовала Фурукава, но зато он одну за другой хватал все книги по математике и машиностроению. До войны Фурукава был первым учеником в вечерней школе для подростков, которую содержала на свои средства компания «Токио-Электро».
Окончившие вечернюю школу в будущем могли получить звание «младшего служащего компании»; они представляли собой прослойку, отличную от всей остальной массы рабочих. По крайней мере, так было до капитуляции. Фурукава обладал исключительными способностями к математике, так что Оноки и Синъити, учившиеся вместе с Фурукава, не могли за ним угнаться. И хотя с начала войны компания «Токио-Электро», так же как и все другие, прекратила выплату стипендий учащимся, Фурукава, в виде исключения, должен был продолжать образование в высшем техническом училище на средства компании.
— Эй ты, «человек Токио-Электро», вставай! — Синъити достал из кармана два яблока и легонько щелкнул приятеля по круглой бритой голове, но Фурукава только перевернулся на другой бок и натянул на себя одеяло. Прозвище Фурукава — «человек Токио-Электро», известное бывшим ученикам вечерней школы, укрепилось за ним с тех пор, как на выпускном вечере он произнес речь, в которой сказал, между прочим,
весьма забавно звучавшую в устах подростка фразу: «Мы, люди Токио-Электро...»
Синъити, поеживаясь от холода, грыз яблоко.
Всё-таки, что представляют собой коммунисты? То, что казалось ему раньше таким далеким, недоступным, теперь, после того как он прочел эти брошюры, стало как будто ближе, понятнее...
Во всяком случае, они, безусловно, молодцы!
Доклады, которые читались на заводе во время войны ответственными служащими компании и военными представителями, статьи, печатавшиеся в газетах, — всё это было рассчитано на то, чтобы воспитать в Синъити страх перед компартией: некоторые следы этого воспитания и сейчас еще сохранялись в его сознании. Но с другой стороны, Синъити всё-таки в душе никогда не верил той клевете, которую распространяли о коммунистах. Кроме того, известное влияние на него оказало и общение с Араки.
И теперь, хотя прочитанные брошюры были трудноваты для него, Синъити твердо усвоил одно: их писали люди, которые сумели сохранить свои убеждения несмотря на долгие годы заключения.
Он был глубоко взволнован высоким гуманизмом коммунистов. Если бы Накатани не предупредил его, что эти брошюры не следует никому показывать, он растолкал бы сейчас этого спавшего бритоголового парня и поделился с ним тем, что его волновало. Синъити положил около подушки Фурукава яблоко и две папиросы.
— Вот тебе подарок! — Он сказал это нарочно громко; Синъити всё-таки пришлось сделать над собой некоторое усилие: он сам был очень голоден, и ему хотелось курить. Месяц кончался, денег, чтобы купить что-нибудь из продуктов, не было, а ужин в заводской столовой состоял только из жидкого отвара из-под лапши.
Расстелив рядом со спящим Фурукава свою холодную постель, Синъити улегся и развернул на подушке тетрадь, в которой он вел дневник. Держа замерзшими пальцами «вечное перо», он взглянул на стихотворение, переписанное им третьего дня.
Твой образ прекрасный всегда предо мною...
Синъити хотел сделать в дневнике запись о том впечатлении, которое произвели на него прочитанные брошюры. Но пока он подыскивал подходящие выражения, мысли его отвлеклись и приняли другое направление. Синъити всё время беспокоился, как бы его чувство к Рэн не оказалось недостаточно возвышенным. В письмах Рэн то и дело встречались такие выражения, как «мой дорогой», «мой любимый Синъити», но никогда она не писала о чем-нибудь интеллектуальном, возвышенном.
Вот, например, что было написано в письме, вложенном в голубой конверт, который Синъити держал сейчас в руках:
«День за днем провожу я в горах, в печали и скуке. Горы уже совсем обнажились. Скоро они покроются снегом... И когда я подумаю, что мне придется провести здесь в одиночестве всю долгую, долгую зиму, я места себе не нахожу... Теперь я уже не могу прожить без вас ни одного дня...»
«Любовь должна быть основана на чем-то высоком и одухотворенном!» — думал Синъити. Мысли эти возникали у него в силу какого-то инстинктивного протеста против разницы в положении между ним и Рэн. И хотя Синъити и не отдавал себе в этом отчета, он стремился подавить то неосознанное волнение, которое пробуждало в нем очарование женственности, исходившее от Рэн, очарование, которому он не в силах был противиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Добрый вечер! — произнес Синъити, входя в общежитие. Из комнаты Накатани послышался кашель — он был нездоров и вернулся сегодня домой раньше обычного.
— Добрый вечер! — отозвалась жена Накатани.
Держа ботинки в руках, Синъити поднялся на второй этаж. В комнате Иноуэ, выходившей на внутренний дворик, сёдзи еще светились. Там, по-видимому, собралось много народу, слышался стук передвигаемых фишек маджана и чей-то голос, подсчитывавший очки.
— Опять играют, — прошептал Синъити, взбираясь по лестнице на третий этаж. Синъити терпеть не мог подобных развлечений.
— Цутии-сан! — окликнул Синъити своего соседа, ставя ботинки в ящик для обуви. Он заметил у входа в комнату соседа башмаки и решил, что тот дома.
Цутии работал вместе с Синъити в экспериментальном цехе, но в последнее время совсем перестал являться на работу — он ходил по деревням и добывал продукты. Цутии зарабатывал приблизительно столько же, сколько Синъити, но даже со сверхурочными это составляло не больше 300 йен.
На голос Синъити никто не отозвался — в соседней комнате по-прежнему царили полумрак и тишина.
- Добрый вечер! — проговорил Синъити, раздвигая сёдзи и входя в свою комнату. — Ты что, уснул? — В холодной, нетопленой комнате спал на полу Дзиро Фу-рукава; во сне он сбросил с себя казенное одеяло.
Повесив сумку на крюк, Синъити присел на корточки
у изголовья Фурукава. Тот спал, полуоткрыв рот и сдвинув брови, и выражение лица у него было какое-то удивительно сиротливое. Освещенное лампой лицо Фурукава казалось печальным.
Грея руки у электрической лампочки, Синъити окинул взглядом комнату и, как всегда, почувствовал раздражение при виде царившего кругом беспорядка. Около изголовья Фурукава валялась раскрытая английская книга для чтения, по которой Синъити самостоятельно изучал английский язык, рядом были разбросаны учебники по математике. Поля раскрытых страниц учебника по алгебре были вкривь и вкось исписаны красным карандашом цифрами и формулами — должно быть, Фурукава решал задачу. Как видно, от скуки он занялся алгеброй.
Прошло всего три дня, как Фурукава поселился вместе с Синъити, но он уже успел внести беспорядок в комнату. Художественная литература, которая была у Синъити, не интересовала Фурукава, но зато он одну за другой хватал все книги по математике и машиностроению. До войны Фурукава был первым учеником в вечерней школе для подростков, которую содержала на свои средства компания «Токио-Электро».
Окончившие вечернюю школу в будущем могли получить звание «младшего служащего компании»; они представляли собой прослойку, отличную от всей остальной массы рабочих. По крайней мере, так было до капитуляции. Фурукава обладал исключительными способностями к математике, так что Оноки и Синъити, учившиеся вместе с Фурукава, не могли за ним угнаться. И хотя с начала войны компания «Токио-Электро», так же как и все другие, прекратила выплату стипендий учащимся, Фурукава, в виде исключения, должен был продолжать образование в высшем техническом училище на средства компании.
— Эй ты, «человек Токио-Электро», вставай! — Синъити достал из кармана два яблока и легонько щелкнул приятеля по круглой бритой голове, но Фурукава только перевернулся на другой бок и натянул на себя одеяло. Прозвище Фурукава — «человек Токио-Электро», известное бывшим ученикам вечерней школы, укрепилось за ним с тех пор, как на выпускном вечере он произнес речь, в которой сказал, между прочим,
весьма забавно звучавшую в устах подростка фразу: «Мы, люди Токио-Электро...»
Синъити, поеживаясь от холода, грыз яблоко.
Всё-таки, что представляют собой коммунисты? То, что казалось ему раньше таким далеким, недоступным, теперь, после того как он прочел эти брошюры, стало как будто ближе, понятнее...
Во всяком случае, они, безусловно, молодцы!
Доклады, которые читались на заводе во время войны ответственными служащими компании и военными представителями, статьи, печатавшиеся в газетах, — всё это было рассчитано на то, чтобы воспитать в Синъити страх перед компартией: некоторые следы этого воспитания и сейчас еще сохранялись в его сознании. Но с другой стороны, Синъити всё-таки в душе никогда не верил той клевете, которую распространяли о коммунистах. Кроме того, известное влияние на него оказало и общение с Араки.
И теперь, хотя прочитанные брошюры были трудноваты для него, Синъити твердо усвоил одно: их писали люди, которые сумели сохранить свои убеждения несмотря на долгие годы заключения.
Он был глубоко взволнован высоким гуманизмом коммунистов. Если бы Накатани не предупредил его, что эти брошюры не следует никому показывать, он растолкал бы сейчас этого спавшего бритоголового парня и поделился с ним тем, что его волновало. Синъити положил около подушки Фурукава яблоко и две папиросы.
— Вот тебе подарок! — Он сказал это нарочно громко; Синъити всё-таки пришлось сделать над собой некоторое усилие: он сам был очень голоден, и ему хотелось курить. Месяц кончался, денег, чтобы купить что-нибудь из продуктов, не было, а ужин в заводской столовой состоял только из жидкого отвара из-под лапши.
Расстелив рядом со спящим Фурукава свою холодную постель, Синъити улегся и развернул на подушке тетрадь, в которой он вел дневник. Держа замерзшими пальцами «вечное перо», он взглянул на стихотворение, переписанное им третьего дня.
Твой образ прекрасный всегда предо мною...
Синъити хотел сделать в дневнике запись о том впечатлении, которое произвели на него прочитанные брошюры. Но пока он подыскивал подходящие выражения, мысли его отвлеклись и приняли другое направление. Синъити всё время беспокоился, как бы его чувство к Рэн не оказалось недостаточно возвышенным. В письмах Рэн то и дело встречались такие выражения, как «мой дорогой», «мой любимый Синъити», но никогда она не писала о чем-нибудь интеллектуальном, возвышенном.
Вот, например, что было написано в письме, вложенном в голубой конверт, который Синъити держал сейчас в руках:
«День за днем провожу я в горах, в печали и скуке. Горы уже совсем обнажились. Скоро они покроются снегом... И когда я подумаю, что мне придется провести здесь в одиночестве всю долгую, долгую зиму, я места себе не нахожу... Теперь я уже не могу прожить без вас ни одного дня...»
«Любовь должна быть основана на чем-то высоком и одухотворенном!» — думал Синъити. Мысли эти возникали у него в силу какого-то инстинктивного протеста против разницы в положении между ним и Рэн. И хотя Синъити и не отдавал себе в этом отчета, он стремился подавить то неосознанное волнение, которое пробуждало в нем очарование женственности, исходившее от Рэн, очарование, которому он не в силах был противиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94