.. И чем больше я размышлял, тем неотступнее преследовал меня вопрос— достоин ли я вашей любви? И я не мог сразу дать на него ответ.
Знаете ли вы меня? Уж, конечно, меньше, чем я вас, по крайней мере, так мне кажется.
Ведь я очень робкий, неуверенный в себе человек. Поэтому-то я всегда старался казаться решительным и твердым. И как только подумаю, что вы, которую я так люблю, в конце концов сами поймете это, — мужество покидает меня...»
Рэн перевела глаза с письма на циновку. На какую-то долю секунды ей почудилось, что с выцветшей циновки на нее смотрит Синъити. Она будто видела его своеобразное нервное лицо с густыми прямыми бровями.
Но следующие строки неприятно поразили ее:
«Однако прошу вас, не поймите меня превратно. Дело вовсе не в том, что вы из богатой семьи и получили хорошее образование. Этого я не боюсь, хоть я и сын простого плотника-бедняка и окончил всего шесть классов сельской школы. Но мне кажется, что я достаточно занимался самообразованием и в этом отношении ни в чем не уступаю вам. По-моему, самое главное — это быть хорошим, достойным человеком. Я считаю, что там, где речь идет о высоком чувстве любви, разница в имущественном положении не может иметь никакого значе-
ния. Так что, поверьте, этого я нисколько не боюсь...»
«Вот это и неправда», — подумала Рэн. — «Этого я не боюсь» — весь тон письма свидетельствовал как раз об обратном. И всё же содержание этих строк задело ее, как будто ей нанесли незаслуженную обиду.
Рэн читала и перечитывала письмо, но так и не поняла, чего же хочет Синъити. Каждая строчка была написана ровным почерком, аккуратными иероглифами, но нерешительность Синъити сказывалась во всем, и было неясно, что же он в конце концов решил.
Он писал об ужасных разрушениях в Токио и о том, как был потрясен, когда, приехав домой, увидел всё это. Писал, что Насмотрелся на американских солдат, на джипы, в которых они разъезжают... О том, что завод в Кавадзои, возможно, снова будет работать и что, если бы это сбылось, то он с радостью вернулся бы опять на завод... Писал и о том, что прочитал за последнее время множество брошюр и памфлетов: «Еженедельный вестник», «Истинные причины поражения Японии», «Америка и демократия» и многие другие. «Мне хотелось бы теперь хорошенько разобраться в том, что такое «демократия», по-серьезному заняться этим. Я всегда, еще задолго до капитуляции, осуждал войну, а теперь и вовсе проникся отвращением к военной клике...»
Всё это не интересовало Рэн. Ей было просто обидно, что Синъити сейчас думает не о ней, а о таких вещах...
«А я-то готова была после первого же его письма ехать в Токио, чтобы увидеться с ним...»
На террасе послышались чьи-то шаги. Рэн догадалась, что это Нобуёси Комацу, навестив бабушку, направляется теперь к ней. Бабушка вот уже шесть лет была разбита параличом и лежала в одной из комнат дома. Рэн неторопливо сложила письмо, сунула его за ворот кимоно и со вздохом принялась за вязанье.
Нет, она не должна обращать внимания на это письмо. Ведь Синъити всегда и во всем такой нерешительный! А сам, должно быть, страдает... Хочет, наверное, сказать ей во сто крат больше, чем написал. Да, конечно! О, она его хорошо знает!
Внезапно раздвинулись сёдзи, возле которых она сидела. Ослепительный солнечный свет озарил Рэн.
Сощурившись, она подняла голову, но' тотчас же снова опустила глаза на свое вязанье.
— Как ты похорошела, Рэн-тян! — Нобуёси уселся напротив Рэн, бесцеремонно вытянув ноги в белых носках. — Я даже удивился, когда встретил тебя в коридоре.
— Вот как? Спасибо. — Рэн даже не взглянула на него и продолжала быстро перебирать спицами.
Комацу внимательно разглядывал ее. «Нечего сказать, любезный прием!» — было написано у него па лице. Свою сумку и краги он бросил в угол комнаты и теперь совсем не походил на того офицера, который только что так торжественно отдавал честь в гостиной. Рэп не обращала на него никакого внимания — то ли потому, что всё еще была поглощена письмом Синъити,толи потому, что привыкла к нему с детства, или просто характер у нее был такой... «Что же ответить Синъити? — думала она. — Когда читаешь строчку за строчкой, письмо кажется сухим, но всё оно проникнуто сдержанным большим чувством...»
— Ай! — на затылок Рэн внезапно легла тяжелая рука. Маленькая шпилька, прикреплявшая к волосам голубую ленту, чуть не выскочила из головы. — Что вы! Как не стыдно! — она наотмашь, сильно ударила по руке Нобуёси.
— Тише ты, больно!
— А вы не безобразничайте!
Нобуёси развалился на циновках. Насвистывая, он искоса внимательно рассматривал лицо и фигуру девушки.
— Нобуёси-сан ничуть не переменился! — проговорила Рэн спокойно. Она совсем не боялась своего двоюродного брата, который был на четыре года старше ее. У Нобуёси с детства были грубые замашки, но ему частенько не хватало сообразительности и ловкости. Рэн умело пользовалась этим и не раз мучила и дразнила его.
Теперь, после трех лет разлуки, Рэн заметила, что война наложила на Нобуёси свой отпечаток. Она интуитивно ощущала в нем перемену, испытывая чувство какой-то неловкости в его присутствии. Но всё-таки она знала Нобуёси с детства, привыкла к нему и потому не особенно смутилась.
— А вы молодец, Нобуёси-сан! Побывали на войне и вернулись без единой царапины!
Нобуёси ничего не ответил. Он встал и, мурлыча себе под нос какую-то песенку, принялся расхаживать по комнате. Он бесцеремонно похлопывал рукой по маленькому старинному, украшенному металлическими виньетками комоду, доставшемуся Рэн от ее прабабки; комод был покрыт красным лаком, яркий цвет которого не поблек за более чем полувековое существование; перелистывал книги, стоявшие на обитой изнутри тонким шелком книжной полке; рассматривал висевшие на стене' репродукции с картин популярного среди учениц колледжей художника Кодзи Фукигая; прикасался к пяльцам с начатой вышивкой букета осенних цветов; трогал струны стоявшего в нише кото, прикрытого куском алой ткани. Он, видимо, был доволен, что снова очутился в этой с детства знакомой комнате. Но в выражении его глаз, когда он, продолжая напевать, искоса бросал взгляд на затылок Рэн, появилось что-то новое, чего не было три года назад. Впрочем, Рэн не смотрела на него.
— Что это вы поете?
— А я и сам не знаю, что это за песня...
— Очень приятная мелодия...
Рэн подняла голову и увидела, что Комацу с невероятно серьезным, сосредоточенным видом, расставив руки, точно обнимая кого-то, то выставлял вперед одну ногу, то вдруг поворачивался, сдвигая каблуки вместе. Рэн засмеялась. У него было сейчас точь-в-точь такое же выражение лица, как в гостиной, когда, вытянувшись в струнку и отдавая честь, он говорил, что покрыл себя позором, оставшись в живых несмотря на поражение императорской армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Знаете ли вы меня? Уж, конечно, меньше, чем я вас, по крайней мере, так мне кажется.
Ведь я очень робкий, неуверенный в себе человек. Поэтому-то я всегда старался казаться решительным и твердым. И как только подумаю, что вы, которую я так люблю, в конце концов сами поймете это, — мужество покидает меня...»
Рэн перевела глаза с письма на циновку. На какую-то долю секунды ей почудилось, что с выцветшей циновки на нее смотрит Синъити. Она будто видела его своеобразное нервное лицо с густыми прямыми бровями.
Но следующие строки неприятно поразили ее:
«Однако прошу вас, не поймите меня превратно. Дело вовсе не в том, что вы из богатой семьи и получили хорошее образование. Этого я не боюсь, хоть я и сын простого плотника-бедняка и окончил всего шесть классов сельской школы. Но мне кажется, что я достаточно занимался самообразованием и в этом отношении ни в чем не уступаю вам. По-моему, самое главное — это быть хорошим, достойным человеком. Я считаю, что там, где речь идет о высоком чувстве любви, разница в имущественном положении не может иметь никакого значе-
ния. Так что, поверьте, этого я нисколько не боюсь...»
«Вот это и неправда», — подумала Рэн. — «Этого я не боюсь» — весь тон письма свидетельствовал как раз об обратном. И всё же содержание этих строк задело ее, как будто ей нанесли незаслуженную обиду.
Рэн читала и перечитывала письмо, но так и не поняла, чего же хочет Синъити. Каждая строчка была написана ровным почерком, аккуратными иероглифами, но нерешительность Синъити сказывалась во всем, и было неясно, что же он в конце концов решил.
Он писал об ужасных разрушениях в Токио и о том, как был потрясен, когда, приехав домой, увидел всё это. Писал, что Насмотрелся на американских солдат, на джипы, в которых они разъезжают... О том, что завод в Кавадзои, возможно, снова будет работать и что, если бы это сбылось, то он с радостью вернулся бы опять на завод... Писал и о том, что прочитал за последнее время множество брошюр и памфлетов: «Еженедельный вестник», «Истинные причины поражения Японии», «Америка и демократия» и многие другие. «Мне хотелось бы теперь хорошенько разобраться в том, что такое «демократия», по-серьезному заняться этим. Я всегда, еще задолго до капитуляции, осуждал войну, а теперь и вовсе проникся отвращением к военной клике...»
Всё это не интересовало Рэн. Ей было просто обидно, что Синъити сейчас думает не о ней, а о таких вещах...
«А я-то готова была после первого же его письма ехать в Токио, чтобы увидеться с ним...»
На террасе послышались чьи-то шаги. Рэн догадалась, что это Нобуёси Комацу, навестив бабушку, направляется теперь к ней. Бабушка вот уже шесть лет была разбита параличом и лежала в одной из комнат дома. Рэн неторопливо сложила письмо, сунула его за ворот кимоно и со вздохом принялась за вязанье.
Нет, она не должна обращать внимания на это письмо. Ведь Синъити всегда и во всем такой нерешительный! А сам, должно быть, страдает... Хочет, наверное, сказать ей во сто крат больше, чем написал. Да, конечно! О, она его хорошо знает!
Внезапно раздвинулись сёдзи, возле которых она сидела. Ослепительный солнечный свет озарил Рэн.
Сощурившись, она подняла голову, но' тотчас же снова опустила глаза на свое вязанье.
— Как ты похорошела, Рэн-тян! — Нобуёси уселся напротив Рэн, бесцеремонно вытянув ноги в белых носках. — Я даже удивился, когда встретил тебя в коридоре.
— Вот как? Спасибо. — Рэн даже не взглянула на него и продолжала быстро перебирать спицами.
Комацу внимательно разглядывал ее. «Нечего сказать, любезный прием!» — было написано у него па лице. Свою сумку и краги он бросил в угол комнаты и теперь совсем не походил на того офицера, который только что так торжественно отдавал честь в гостиной. Рэп не обращала на него никакого внимания — то ли потому, что всё еще была поглощена письмом Синъити,толи потому, что привыкла к нему с детства, или просто характер у нее был такой... «Что же ответить Синъити? — думала она. — Когда читаешь строчку за строчкой, письмо кажется сухим, но всё оно проникнуто сдержанным большим чувством...»
— Ай! — на затылок Рэн внезапно легла тяжелая рука. Маленькая шпилька, прикреплявшая к волосам голубую ленту, чуть не выскочила из головы. — Что вы! Как не стыдно! — она наотмашь, сильно ударила по руке Нобуёси.
— Тише ты, больно!
— А вы не безобразничайте!
Нобуёси развалился на циновках. Насвистывая, он искоса внимательно рассматривал лицо и фигуру девушки.
— Нобуёси-сан ничуть не переменился! — проговорила Рэн спокойно. Она совсем не боялась своего двоюродного брата, который был на четыре года старше ее. У Нобуёси с детства были грубые замашки, но ему частенько не хватало сообразительности и ловкости. Рэн умело пользовалась этим и не раз мучила и дразнила его.
Теперь, после трех лет разлуки, Рэн заметила, что война наложила на Нобуёси свой отпечаток. Она интуитивно ощущала в нем перемену, испытывая чувство какой-то неловкости в его присутствии. Но всё-таки она знала Нобуёси с детства, привыкла к нему и потому не особенно смутилась.
— А вы молодец, Нобуёси-сан! Побывали на войне и вернулись без единой царапины!
Нобуёси ничего не ответил. Он встал и, мурлыча себе под нос какую-то песенку, принялся расхаживать по комнате. Он бесцеремонно похлопывал рукой по маленькому старинному, украшенному металлическими виньетками комоду, доставшемуся Рэн от ее прабабки; комод был покрыт красным лаком, яркий цвет которого не поблек за более чем полувековое существование; перелистывал книги, стоявшие на обитой изнутри тонким шелком книжной полке; рассматривал висевшие на стене' репродукции с картин популярного среди учениц колледжей художника Кодзи Фукигая; прикасался к пяльцам с начатой вышивкой букета осенних цветов; трогал струны стоявшего в нише кото, прикрытого куском алой ткани. Он, видимо, был доволен, что снова очутился в этой с детства знакомой комнате. Но в выражении его глаз, когда он, продолжая напевать, искоса бросал взгляд на затылок Рэн, появилось что-то новое, чего не было три года назад. Впрочем, Рэн не смотрела на него.
— Что это вы поете?
— А я и сам не знаю, что это за песня...
— Очень приятная мелодия...
Рэн подняла голову и увидела, что Комацу с невероятно серьезным, сосредоточенным видом, расставив руки, точно обнимая кого-то, то выставлял вперед одну ногу, то вдруг поворачивался, сдвигая каблуки вместе. Рэн засмеялась. У него было сейчас точь-в-точь такое же выражение лица, как в гостиной, когда, вытянувшись в струнку и отдавая честь, он говорил, что покрыл себя позором, оставшись в живых несмотря на поражение императорской армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94