.. Он читал стихи, размеренно покачивая головой, и слезы катились по седой бороде и усам.
Ночь грозовая в русской столице, Красное знамя над Зимним дворцом...
Извилины гор из темно-голубых постепенно становились фиолетовыми. Бунъя читал стихи — и картины молодости вставали перед ним. Он вовсе не собирался посвящать остаток своей жизни только одним воспоминаниям о пережитом, но сейчас эти воспоминания невольно волновали его. Продолжая машинально покачивать внучку, он смотрел, как сменяются вечерние краски и туман, ползущий из долин и болот, мало-помалу окутывает горы.
За оградой прошел человек, ведя велосипед. Человек был в кепи, в черной наглухо застегнутой тужурке и весь с ног до головы покрыт белой пылью. Он как будто искал кого-то; вот он остановился, но, словно так и не решившись заговорить, двинулся дальше.
— Отец! — донесся из комнаты голос Мотоя.
— Что тебе? — Бунъя, не вставая, протянул руку и, слегка раздвинув сёдзи, заглянул в комнату. Мотоя приподнялся с матраца, на котором лежал. Заметив устремленный на него взгляд сына, Бунъя отвернулся и, хотя знал, что Мотоя зовет именно его, спросил:
— Ты зовешь Тидзу?
Мотоя с изжелта-бледным, немного опухшим лицом, сидел на матраце, раскинув в стороны свои узловатые, костлявые ноги и руки.
— Отец, мама говорила что-нибудь перед смертью?— спросил он.
— Что?.. Что это ты... постой... к чему ты это?..— Бунъя явно растерялся, но, с усилием овладев собой, проговорил ровным голосом: — Что ты, ведь мать умер-
ла скоропостижно... можно сказать, охнуть не успела...
И отец, и сын некоторое время молчали. Бунъя, делая вид, что всецело занят хныкавшим ребенком, приговаривал: «Тише, тише, нельзя плакать, нельзя...»
Старик сказал сыну не всю правду. В течение двух с лишним лет он не писал Мотоя о матери, и теперь, когда тот вернулся домой, еще ничего не рассказывал сыну о ее смерти. Мотоя, очевидно, угадывал настроение отца, и оба избегали пока говорить об этом. Мать заболела, видно, еще задолго до того, как Мотоя ушел на войну. Потом, уже после смерти Тацу, Бунъя и сам понял это, но тогда он был по горло занят работой в деревенской управе, хозяйством, и ему некогда было обращать внимание на здоровье жены.
Весенний выводок шелковичных червей был особенно важен для хозяйства, поэтому перед отъездом Мотоя во втором этаже дома, где разводили червей, кипела напряженная работа, и Тацу целыми ночами не смыкала глаз.
— Что-то у меня голова кружится... — не раз, бывало, говорила жена, когда Бунъя поднимался на второй этаж с корзинкой, полной тутовых листьев. Тацу, ссутулив спину, сидела в узком проходе между полками, на которых стояли ящики с червями. Видно было, что она провела не одну бессонную ночь. Бунъя считался в деревне хозяином среднего достатка, но за то время, что он сидел в тюрьме, его домашние почти совсем забросили свой участок леса и обрабатывали только небольшой участок земли в четыре тана. Поэтому разведение шелковичных червей было одной из важнейших статей дохода для семьи — это помогало сводить концы с концами.
— Что-то... со мной... — странным, каким-то не своим голосом вдруг проговорила Тацу однажды вечером, вскоре после отъезда Мотоя. Стоя на ступеньках лестницы-стремянки, она снимала с полок ящики с червями. — Что-то мне... худо...
Стоявшая внизу невестка Тидзу протянула руки, чтобы принять ящик. Испуганный Бунъя подбежал к жене, и Тацу, широко раскрыв глаза, запрокинув голову, как сноп рухнула к нему на руки.
Кровоизлияние в мозг... Тацу была широкая в кости, бодрая, работящая женщина. Когда муж на несколько
лет уехал в Токио, когда он сидел в тюрьме и весь поселок осуждал его, когда ей без него пришлось похоронить младшего сына, — Тацу одна справлялась с хозяйством, и ни разу никто не слышал от нее ни малейшей жалобы.
— Послушай, Тацу, может быть, ты хочешь что-нибудь сказать? — то и дело спрашивал Бунъя у жены в течение тех десяти дней, что Тацу еще дышала. Казалось, она была в сознании, потому что губы ее время от времени судорожно кривились. Принесли кисточку, с трудом вложили ее в ту руку, которая еще немного сохранила подвижность, и Тацу написала на клочке бумаги «Мо-то-я». Потом, помедлив, добавила: «Не сообщ...» — и умерла. Фраза была не дописана, но Бунъя понял, что жена просила не сообщать о ее смерти сыну, и ничего не написал ему.
Вернувшись из армии, Мотоя прошел прямо к домашнему алтарю и зажег свечу. Должно быть, он еще на фронте обо всем догадался. Теперь, видя растерянность отца, Мотоя решил, что еще не пришло время говорить об этом, и больше ни о чем не стал спрашивать.
— Знаешь что, отец, давай заведем корову, — неожиданно заговорил Мотоя, обернувшись к террасе. Своим грубоватым крестьянским лицом, с широким носом и крупным ртом, он очень походил на мать. Сквозь распахнутый ворот темного кимоно видна была грудь с явственно проступавшими ребрами, под заострившимися скулами лежали темные тени, но глаза светились молодо.
— Я видел у тамошних крестьян... Очень это хорошо...
Голос сына звучал мечтательно.
— Как ты говоришь?
— Мне кажется, пора бы и у нас в Нагано. перестать заниматься только шелком. Не такая уж ценность этот самый шелк-сырец! Как ты скажешь?
— Правда, правда... — поддакнул Бунъя, продолжая укачивать внучку. Он удивился: что это надумал сын, вернувшись с войны?
— Отец, ты слыхал когда-нибудь про рожь? В армии у меня был один товарищ, агроном, он мне много рассказывал про сельское хозяйство в Советском Союзе. Я от него о многом узнал... Мне кажется, в нашем районе
рожь должна хорошо уродиться... — оживляясь, заговорил Мотоя, поглаживая свою худую длинную ногу.
Он рассказывал о молочных фермах, которые видел в чужих краях, на острове Нань-няо-дао, о своем друге— том самом агрономе, уроженце Токио, от которого он столько узнал о сельском хозяйстве Советского Союза. Бунъя, искоса поглядывая на сына, сумевшего всё подметить и запомнить, находясь в таких ужасных условиях, слушал его с удивлением и думал про себя: «Ох, до чего же выносливый народ крестьяне!»
Из кухни появилась невестка.
— Посмотрите-ка, дедушка, — сказала она, вытирая мокрые руки и принимая от Бунъя ребенка.-—Опять этот человек здесь. Странный какой-то...
В самом деле, за оградой снова показался человек в черной тужурке. Придерживая велосипед, он нерешительно поглядывал в сторону дома.
— Прошу прощения, — почтительно заговорил незнакомец, поднося руку к козырьку кепи. — Не здесь ли живет Бунъя Торидзава-сан?
— А? — Бунъя вытянул шею. Нащупав стоявшие около террасы дзори и суиув в них йоги, он, согнувшись, сделал несколько шагов в сторону незнакомца, вглядываясь в его лицо. — Я и есть Бунъя. Вы что желаете?
И вдруг морщины на его лбу разгладились:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Ночь грозовая в русской столице, Красное знамя над Зимним дворцом...
Извилины гор из темно-голубых постепенно становились фиолетовыми. Бунъя читал стихи — и картины молодости вставали перед ним. Он вовсе не собирался посвящать остаток своей жизни только одним воспоминаниям о пережитом, но сейчас эти воспоминания невольно волновали его. Продолжая машинально покачивать внучку, он смотрел, как сменяются вечерние краски и туман, ползущий из долин и болот, мало-помалу окутывает горы.
За оградой прошел человек, ведя велосипед. Человек был в кепи, в черной наглухо застегнутой тужурке и весь с ног до головы покрыт белой пылью. Он как будто искал кого-то; вот он остановился, но, словно так и не решившись заговорить, двинулся дальше.
— Отец! — донесся из комнаты голос Мотоя.
— Что тебе? — Бунъя, не вставая, протянул руку и, слегка раздвинув сёдзи, заглянул в комнату. Мотоя приподнялся с матраца, на котором лежал. Заметив устремленный на него взгляд сына, Бунъя отвернулся и, хотя знал, что Мотоя зовет именно его, спросил:
— Ты зовешь Тидзу?
Мотоя с изжелта-бледным, немного опухшим лицом, сидел на матраце, раскинув в стороны свои узловатые, костлявые ноги и руки.
— Отец, мама говорила что-нибудь перед смертью?— спросил он.
— Что?.. Что это ты... постой... к чему ты это?..— Бунъя явно растерялся, но, с усилием овладев собой, проговорил ровным голосом: — Что ты, ведь мать умер-
ла скоропостижно... можно сказать, охнуть не успела...
И отец, и сын некоторое время молчали. Бунъя, делая вид, что всецело занят хныкавшим ребенком, приговаривал: «Тише, тише, нельзя плакать, нельзя...»
Старик сказал сыну не всю правду. В течение двух с лишним лет он не писал Мотоя о матери, и теперь, когда тот вернулся домой, еще ничего не рассказывал сыну о ее смерти. Мотоя, очевидно, угадывал настроение отца, и оба избегали пока говорить об этом. Мать заболела, видно, еще задолго до того, как Мотоя ушел на войну. Потом, уже после смерти Тацу, Бунъя и сам понял это, но тогда он был по горло занят работой в деревенской управе, хозяйством, и ему некогда было обращать внимание на здоровье жены.
Весенний выводок шелковичных червей был особенно важен для хозяйства, поэтому перед отъездом Мотоя во втором этаже дома, где разводили червей, кипела напряженная работа, и Тацу целыми ночами не смыкала глаз.
— Что-то у меня голова кружится... — не раз, бывало, говорила жена, когда Бунъя поднимался на второй этаж с корзинкой, полной тутовых листьев. Тацу, ссутулив спину, сидела в узком проходе между полками, на которых стояли ящики с червями. Видно было, что она провела не одну бессонную ночь. Бунъя считался в деревне хозяином среднего достатка, но за то время, что он сидел в тюрьме, его домашние почти совсем забросили свой участок леса и обрабатывали только небольшой участок земли в четыре тана. Поэтому разведение шелковичных червей было одной из важнейших статей дохода для семьи — это помогало сводить концы с концами.
— Что-то... со мной... — странным, каким-то не своим голосом вдруг проговорила Тацу однажды вечером, вскоре после отъезда Мотоя. Стоя на ступеньках лестницы-стремянки, она снимала с полок ящики с червями. — Что-то мне... худо...
Стоявшая внизу невестка Тидзу протянула руки, чтобы принять ящик. Испуганный Бунъя подбежал к жене, и Тацу, широко раскрыв глаза, запрокинув голову, как сноп рухнула к нему на руки.
Кровоизлияние в мозг... Тацу была широкая в кости, бодрая, работящая женщина. Когда муж на несколько
лет уехал в Токио, когда он сидел в тюрьме и весь поселок осуждал его, когда ей без него пришлось похоронить младшего сына, — Тацу одна справлялась с хозяйством, и ни разу никто не слышал от нее ни малейшей жалобы.
— Послушай, Тацу, может быть, ты хочешь что-нибудь сказать? — то и дело спрашивал Бунъя у жены в течение тех десяти дней, что Тацу еще дышала. Казалось, она была в сознании, потому что губы ее время от времени судорожно кривились. Принесли кисточку, с трудом вложили ее в ту руку, которая еще немного сохранила подвижность, и Тацу написала на клочке бумаги «Мо-то-я». Потом, помедлив, добавила: «Не сообщ...» — и умерла. Фраза была не дописана, но Бунъя понял, что жена просила не сообщать о ее смерти сыну, и ничего не написал ему.
Вернувшись из армии, Мотоя прошел прямо к домашнему алтарю и зажег свечу. Должно быть, он еще на фронте обо всем догадался. Теперь, видя растерянность отца, Мотоя решил, что еще не пришло время говорить об этом, и больше ни о чем не стал спрашивать.
— Знаешь что, отец, давай заведем корову, — неожиданно заговорил Мотоя, обернувшись к террасе. Своим грубоватым крестьянским лицом, с широким носом и крупным ртом, он очень походил на мать. Сквозь распахнутый ворот темного кимоно видна была грудь с явственно проступавшими ребрами, под заострившимися скулами лежали темные тени, но глаза светились молодо.
— Я видел у тамошних крестьян... Очень это хорошо...
Голос сына звучал мечтательно.
— Как ты говоришь?
— Мне кажется, пора бы и у нас в Нагано. перестать заниматься только шелком. Не такая уж ценность этот самый шелк-сырец! Как ты скажешь?
— Правда, правда... — поддакнул Бунъя, продолжая укачивать внучку. Он удивился: что это надумал сын, вернувшись с войны?
— Отец, ты слыхал когда-нибудь про рожь? В армии у меня был один товарищ, агроном, он мне много рассказывал про сельское хозяйство в Советском Союзе. Я от него о многом узнал... Мне кажется, в нашем районе
рожь должна хорошо уродиться... — оживляясь, заговорил Мотоя, поглаживая свою худую длинную ногу.
Он рассказывал о молочных фермах, которые видел в чужих краях, на острове Нань-няо-дао, о своем друге— том самом агрономе, уроженце Токио, от которого он столько узнал о сельском хозяйстве Советского Союза. Бунъя, искоса поглядывая на сына, сумевшего всё подметить и запомнить, находясь в таких ужасных условиях, слушал его с удивлением и думал про себя: «Ох, до чего же выносливый народ крестьяне!»
Из кухни появилась невестка.
— Посмотрите-ка, дедушка, — сказала она, вытирая мокрые руки и принимая от Бунъя ребенка.-—Опять этот человек здесь. Странный какой-то...
В самом деле, за оградой снова показался человек в черной тужурке. Придерживая велосипед, он нерешительно поглядывал в сторону дома.
— Прошу прощения, — почтительно заговорил незнакомец, поднося руку к козырьку кепи. — Не здесь ли живет Бунъя Торидзава-сан?
— А? — Бунъя вытянул шею. Нащупав стоявшие около террасы дзори и суиув в них йоги, он, согнувшись, сделал несколько шагов в сторону незнакомца, вглядываясь в его лицо. — Я и есть Бунъя. Вы что желаете?
И вдруг морщины на его лбу разгладились:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94