Солигаличская жизнь меня закалила. Когда плотник
получил за консультацию граммульку и ушел, я поднялся на чердак.
Ступать на провалившийся настил было теперь нельзя. По венцу под самым
скатом крыши я прополз к тому месту, где кончалась балка, и пощупал бревна
сруба. Рука по локоть утонула в древесной трухе. Плотник оказался прав: годами
мокнувшая в этом месте стена была почти пустой. Права оказалась и Ольга
Степановна, в первый же день обратившая внимание на эту балку и советовавшая мне
посмотреть крышу. Может быть, если бы я вовремя спохватился, стену удалось бы
сохранить? Ведь при мне прошло столько ливней! Запоздалые сожаления... Я
сошел в комнату и потрогал стену. Под обоями была лишь тонкая корочка древесины. Ткнешь
пальцем - и ты на улице.
Горбыли согнулись под
грузом продолжающего медленно оседать потолка. Если он рухнет, мне его
никогда уже не собрать!
Я
снова взлетел на чердак, лихорадочно соображая, к чему подвесить балку.
Вбить крюк? Но какой крюк и какая веревка выдержат эту тяжесть? Чем внимательнее
вглядывался в деревянную механику, тем в большее отчаяние приходил. Плотник
был дважды прав: бревна, в которые упирались стропила, тоже сгнили, крыша сама
могла в любую минуту развалиться. До того я был на чердаке десятки раз и
ничего, ничего не видел! Выходит, балку можно крепить только снизу, из
комнаты. И я опять сломя голову несся вниз...
К вечеру мне удалось подпереть балку крепким бревном. Оно
красовалось теперь посреди моей каюты, продавливая пол, со
всеми своими сучками и топорными зарубами. Чтобы поднять искореженный потолок
до начального горизонтального положения, пришлось изрядно повозиться; основна
стойка и дополнительные опоры, которые я при этом использовал, были очень тяжелыми;
кажется, я надсадился.
Ночью в
постели меня пронзило сравнение: все, над чем я с таким упоением четыре
месяца работал, - это ледяной дом. Царские ледяные палаты создавали лучшие
мастера. Наверное, этот труд имел какое-то значение, если оставил даже
след в истории. Но в ледяном доме нельзя жить, он не для того предназначен. В
конце сезона все вложенное в него старание и искусство обращается в ничто.
Результат врожденного бесплодия. Награда за пошлость. Плотник трижды прав: дл
вечности надо трудиться иначе и в другом месте. Грандиозные замыслы в сочетании с
неизбежным (при моих малых силах и более чем скромных финансовых возможностях) долгостроем в
этом климате просто не имеют смысла...
Климат? При
чем тут климат?!
Но вреден север для меня.
Князь Мышкин
где-то в самом начале беспокоится о том же: как бы здешний климат ему не
повредил. И менее чем через год... Да, так. Вернувшись в Россию к зиме, почти
когда я из Оксфорда, он сошел с ума в конце лета - может быть, в этот самый
день августа, вернее, в эту самую ночь. Какая связь между климатом и психическим здоровьем? Что
произошло с ним за это время?
Я
включил свет. Мне захотелось еще раз перелистать единственную имевшуюся в
доме книгу.
Он
был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время чувствовал необыкновенную потребность уединения. Ему
хотелось быть одному и отдаться всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не
ища ни малейшего выхода...
Он
с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во все, что попадалось ему
на глаза, смотрел на небо, на Неву. Он заговорил было со встретившимся маленьким ребенком...
Гроза, кажется, действительно надвигалась, хотя и медленно. Начинался уже
отдаленный гром. Становилось очень душно...
Несмотря на все утешения и обнадеживания, совершенное отчаяние
овладело душой князя... Летний, пыльный, душный Петербург давил его как в
тисках; он толкался между суровым или пьяным народом, всматривался без
цели в лица, может быть, прошел гораздо больше, чем следовало...
Но беспокойство князя возрастало с минуты
на минуту. Он бродил по парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда
дошел до площадки пред воксалом и увидал ряд пустых скамеек и пюпитров дл
оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно безобразным...
Он сам опять начал дрожать, и опять как
бы вдруг отнялись его ноги. Какое-то совсем новое ощущение томило его сердце
бесконечною тоской. Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку,
как бы совсем уже в бессилии и отчаянии... Но он уже ничего не понимал, о
чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей. И если
бы сам Шнейдер явился теперь из Швейцарии взглянуть на своего бывшего ученика и
пациента, то и он, припомнив то состояние, в котором бывал иногда князь в
первый год лечения своего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и сказал
бы, как тогда: Идиот!
Наконец-то я поймал его, пейзаж Достоевского. Он весь
был растворен в безумном воздухе пропащей страны.
От этого-то климата, от этого воздуха и пыталс
безуспешно защититься князь Мышкин - другим пейзажем.
Мы все имеем вид путешественников. Ни
у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших
привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего,
что привязывало бы, что пробуждало бы в вас симпатию или любовь, ничего
прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа
ни вне, ни внутри вас.
...Вам
придется себе все создавать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть
до почвы под ногами.
Эти
слова принадлежали другому, невыдуманному безумцу. Дальше у него шло: И
это буквально так. Я давно знал наизусть чаадаевские строчки, но только
теперь до меня дошел их простой смысл. Достоевский этот вещий смысл всегда держал
в голове; князь Мышкин болен у него той же болезнью и сам пытается разъяснить себе
эту русскую болезнь в других: Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто
не знаете? Оттого, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и
обрадовался; берег, землю нашел и бросился ее целовать!
Я припомнил свой неосуществленный замысел:
выходить в Солигаличе к обеду в белом галстуке ровно в 7.18 вечера. Как давно
это было!..
Еще
ночью, в постели, у меня появилось дурное предчувствие. Страх перед возвращением болезни,
впрочем, подступал и прежде, но я старался гнать его от себя подальше.
Утром на стульчаке туалета-времянки остались
лужи крови. Сомнений уже не было.
Весь день
я промаялся на ногах, не решаясь почему-то лечь в постель, хотя накануне так
и не сомкнул глаз, а вечером приковылял к Ольге Степановне. Она угощала мен
со всегдашним радушием, но я едва усиживал на краешке стула и чувствовал себ
совсем как тогда в гостях у вашей мамы, с той лишь разницей, что это был Солигалич, не
Кембридж, и впереди у меня не было уже никаких надежд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
получил за консультацию граммульку и ушел, я поднялся на чердак.
Ступать на провалившийся настил было теперь нельзя. По венцу под самым
скатом крыши я прополз к тому месту, где кончалась балка, и пощупал бревна
сруба. Рука по локоть утонула в древесной трухе. Плотник оказался прав: годами
мокнувшая в этом месте стена была почти пустой. Права оказалась и Ольга
Степановна, в первый же день обратившая внимание на эту балку и советовавшая мне
посмотреть крышу. Может быть, если бы я вовремя спохватился, стену удалось бы
сохранить? Ведь при мне прошло столько ливней! Запоздалые сожаления... Я
сошел в комнату и потрогал стену. Под обоями была лишь тонкая корочка древесины. Ткнешь
пальцем - и ты на улице.
Горбыли согнулись под
грузом продолжающего медленно оседать потолка. Если он рухнет, мне его
никогда уже не собрать!
Я
снова взлетел на чердак, лихорадочно соображая, к чему подвесить балку.
Вбить крюк? Но какой крюк и какая веревка выдержат эту тяжесть? Чем внимательнее
вглядывался в деревянную механику, тем в большее отчаяние приходил. Плотник
был дважды прав: бревна, в которые упирались стропила, тоже сгнили, крыша сама
могла в любую минуту развалиться. До того я был на чердаке десятки раз и
ничего, ничего не видел! Выходит, балку можно крепить только снизу, из
комнаты. И я опять сломя голову несся вниз...
К вечеру мне удалось подпереть балку крепким бревном. Оно
красовалось теперь посреди моей каюты, продавливая пол, со
всеми своими сучками и топорными зарубами. Чтобы поднять искореженный потолок
до начального горизонтального положения, пришлось изрядно повозиться; основна
стойка и дополнительные опоры, которые я при этом использовал, были очень тяжелыми;
кажется, я надсадился.
Ночью в
постели меня пронзило сравнение: все, над чем я с таким упоением четыре
месяца работал, - это ледяной дом. Царские ледяные палаты создавали лучшие
мастера. Наверное, этот труд имел какое-то значение, если оставил даже
след в истории. Но в ледяном доме нельзя жить, он не для того предназначен. В
конце сезона все вложенное в него старание и искусство обращается в ничто.
Результат врожденного бесплодия. Награда за пошлость. Плотник трижды прав: дл
вечности надо трудиться иначе и в другом месте. Грандиозные замыслы в сочетании с
неизбежным (при моих малых силах и более чем скромных финансовых возможностях) долгостроем в
этом климате просто не имеют смысла...
Климат? При
чем тут климат?!
Но вреден север для меня.
Князь Мышкин
где-то в самом начале беспокоится о том же: как бы здешний климат ему не
повредил. И менее чем через год... Да, так. Вернувшись в Россию к зиме, почти
когда я из Оксфорда, он сошел с ума в конце лета - может быть, в этот самый
день августа, вернее, в эту самую ночь. Какая связь между климатом и психическим здоровьем? Что
произошло с ним за это время?
Я
включил свет. Мне захотелось еще раз перелистать единственную имевшуюся в
доме книгу.
Он
был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время чувствовал необыкновенную потребность уединения. Ему
хотелось быть одному и отдаться всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не
ища ни малейшего выхода...
Он
с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во все, что попадалось ему
на глаза, смотрел на небо, на Неву. Он заговорил было со встретившимся маленьким ребенком...
Гроза, кажется, действительно надвигалась, хотя и медленно. Начинался уже
отдаленный гром. Становилось очень душно...
Несмотря на все утешения и обнадеживания, совершенное отчаяние
овладело душой князя... Летний, пыльный, душный Петербург давил его как в
тисках; он толкался между суровым или пьяным народом, всматривался без
цели в лица, может быть, прошел гораздо больше, чем следовало...
Но беспокойство князя возрастало с минуты
на минуту. Он бродил по парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда
дошел до площадки пред воксалом и увидал ряд пустых скамеек и пюпитров дл
оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно безобразным...
Он сам опять начал дрожать, и опять как
бы вдруг отнялись его ноги. Какое-то совсем новое ощущение томило его сердце
бесконечною тоской. Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку,
как бы совсем уже в бессилии и отчаянии... Но он уже ничего не понимал, о
чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей. И если
бы сам Шнейдер явился теперь из Швейцарии взглянуть на своего бывшего ученика и
пациента, то и он, припомнив то состояние, в котором бывал иногда князь в
первый год лечения своего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и сказал
бы, как тогда: Идиот!
Наконец-то я поймал его, пейзаж Достоевского. Он весь
был растворен в безумном воздухе пропащей страны.
От этого-то климата, от этого воздуха и пыталс
безуспешно защититься князь Мышкин - другим пейзажем.
Мы все имеем вид путешественников. Ни
у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших
привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего,
что привязывало бы, что пробуждало бы в вас симпатию или любовь, ничего
прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа
ни вне, ни внутри вас.
...Вам
придется себе все создавать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть
до почвы под ногами.
Эти
слова принадлежали другому, невыдуманному безумцу. Дальше у него шло: И
это буквально так. Я давно знал наизусть чаадаевские строчки, но только
теперь до меня дошел их простой смысл. Достоевский этот вещий смысл всегда держал
в голове; князь Мышкин болен у него той же болезнью и сам пытается разъяснить себе
эту русскую болезнь в других: Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто
не знаете? Оттого, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и
обрадовался; берег, землю нашел и бросился ее целовать!
Я припомнил свой неосуществленный замысел:
выходить в Солигаличе к обеду в белом галстуке ровно в 7.18 вечера. Как давно
это было!..
Еще
ночью, в постели, у меня появилось дурное предчувствие. Страх перед возвращением болезни,
впрочем, подступал и прежде, но я старался гнать его от себя подальше.
Утром на стульчаке туалета-времянки остались
лужи крови. Сомнений уже не было.
Весь день
я промаялся на ногах, не решаясь почему-то лечь в постель, хотя накануне так
и не сомкнул глаз, а вечером приковылял к Ольге Степановне. Она угощала мен
со всегдашним радушием, но я едва усиживал на краешке стула и чувствовал себ
совсем как тогда в гостях у вашей мамы, с той лишь разницей, что это был Солигалич, не
Кембридж, и впереди у меня не было уже никаких надежд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52