...загнем рукоять на столовом ноже
и будем все хоть на день, да испанцы.
Что у народа на уме, то у поэта на языке. Если бы
каждый со смирением нес свой крест, откуда бы тогда, спрашивается, столько
подспудного влечения к ярким чертам и сильным чувствам, ко всему характерному у
народа, на плоской физиономии которого, если верить Чаадаеву, от роду написана немота?
Да, судьбу действительно можно переменить. Иногда
это удается. Тут лучше подходит другое слово: переломить. Для этого нужны очень
веские причины, непреодолимые обстоятельства, которые одни только и оправдывают преступление (а
иная судьба неизбежно связана с преступлением- как минимум против
самого себя, своей природы). И придется смириться с уроном. В эмоциональном отношении ина
жизнь, даже если сложится удачно, будет достаточно бледной копией предыдущей жизни,
какой бы серой та ни казалась, ибо запас физических и нравственных сил
человека весьма и весьма ограничен. Снимая копию с копии, теряем еще больше. Это
к тому, что нельзя постоянное стремление к иной судьбе обратить себе на
пользу. Можно в порыве безудержной страсти стащить чужое, владеть им и
даже радоваться своему беззаконному приобретению, но нельзя вечно желать
чужого и этим желанием жить.
И
еще: разрешима ли задача, над которой бился Чаадаев, - может ли переломить свою
судьбу целый народ?
Если бы
я сохранил в Англии ясность ума, я бы догадался, что ни у Борисевича, ни
тем более у не-Васина мне нечего искать сочувствия и поддержки. Они там
были такими же несчастными транзитниками, как мы здесь, так же ждали счастливого номера,
уповая теперь, конечно, на московскую лотерею. А на что еще им было уповать?
Закончив статью, я тут же отнес ее знакомому редактору. Он
куда-то сильно спешил, нам не удалось перекинуться даже парой фраз, я услышал только:
- Как немного освобожусь, старик, сразу примусь
за нее. Ночью буду читать, честно! А завтра утром позвоню.
Наутро звонка от редактора, конечно, не последовало. Не
позвонил он и на второй, и на третий день. Я решил терпеливо ждать: дело касалось,
помимо самой статьи, моей будущей работы в этой газете, и проявлять излишнюю
назойливость в такой ситуации было неловко.
За
те дни, пока я расслаблялся с чувством хорошо выполненного важного дела, случилось два
более или менее примечательных события. Первым стало письмо от Олега, моего спасителя в
Хитроу. Он сообщал, что готовится к новой научной командировке в Оксфорд
и копит деньги на черный костюм, чтобы не стыдно было сесть за Нigh Table
рядом с облаченными в мантии учеными мужами. Второе событие было не столь
неожиданным и куда менее приятным: в одной из самых респектабельных газет
появилось открытое обращение ряда лиц к правительству. Смысл его сводился к
тому, что наш народ за годы советской власти привык к плетке и обращаться с
ним для его же пользы нужно как со скотом, а не то эти бесноватые свиньи
кинутся с обрыва, увлекая за собой и пастухов. Обращение подписали с десяток
приближенных к Кремлю писателей и артистов, правительственные сановники, несколько миллиардеров-нуворишей да
еще три-четыре человека, чьи имена в недавнем прошлом олицетворяли сопротивление режиму.
К моему глубокому огорчению, среди них, где-то между вездесущей Варзиковой и
министром госбезопасности, нашел я и Алика Борисевича. Я живо представил себе,
как он, весь круглый, потирает лоб и бормочет: Знаете, в этом что-то есть...
Через неделю я все-таки позвонил редактору.
- Старик, прости, у нас запарка с типографией, -
сочным голосом перебил он мой лепет. - Да ты не волнуйся, я прямо сейчас не
глядя подписываю и засылаю в очередной номер.
- Спасибо, - сказал я. - Но лучше все-таки прочти.
Там не все просто.
- Ха-ха, ладно,
так и быть, прочту. Только из уважения к твоему перу. В тебе я уверен, как
в себе самом.
Прошло еще
недели две. Каждый раз я покупал свежий выпуск газеты, специально ради
этого выезжая из нашего захолустья в Москву. Моей статьи там не было.
Как-то позвонила сестра и сообщила, что маме
стало хуже. Временами она впадает в забытье, перестает реагировать на окружающее и
подолгу смотрит в одну точку. Врач, тот самый, что вначале советовал позволить ей
спокойно умереть, теперь требует непрерывно вводить в вену дорогое лекарство. Оно
уже на исходе.
- Я займу здесь
и пришлю тебе, чтобы ты поменял их на доллары, ладно? - сказала сестра.
- Или что-нибудь продам.
Что
ей было продавать, кроме железной кровати, стола, стульев да ветхих одеял?
- Не глупи! - бодрился я. - Валюта у меня есть.
Ты же знаешь, я вернулся из Англии богатым. Через неделю у вас будет лекарство.
Мы с женой доедали черствый ржаной хлеб, купленный три
дня назад. Холодильник был пуст. В потайном месте у нас лежали три оставшиеся пятидесятифунтовые бумажки
(вот я и проговорился!), но мы рассчитывали протянуть без них. Жена вот-вот
должна была получить какие-то деньги за свои дурацкие конверты (она не
знала и принципиально не желала узнавать, сколько ей заплатят). Я все еще
надеялся устроиться на хорошую ставку в газету. Красивые большие банкноты с
портретами ныне здравствующей королевы Елизаветы II на лицевой стороне
и давно почившего архитектора сэра Кристофера Рена на обороте, с надписью Bank
of England и автографом Главного Кассира, прошитые посередине широкой
серебряной нитью, - эти бумажки все еще поддерживали нас морально. В нашем
воображении они существовали либо для крупных начинаний, либо на самый черный
день.
Видимо, этот день
настал несколько раньше, чем мы ожидали. Подавленный после телефонного разговора с
сестрой, я рассеянно оглядывал наше временное жилище - единственную комнату,
которая являлась и спальней, и гостиной, и кабинетом. Взгляд упал на ненавистный мне
продранный диван с торчащей из прорех ватой. На свисавшие до полу лохмотья рваных
обоев. На картонные коробки с нашими книгами, которые много лет не распаковывались, потому
что книги просто негде было разложить. На старый черно-белый телевизор с
крошечным экраном... Было на что посмотреть. Жизнь клонится к закату, и вс
она прошла вот так, будто на вокзале. Мы ведь до недавних пор не чувствовали себ
нищими, не слишком мучились тем, как мы живем. И мы много работали, мы умели
работать. Как бы само собой разумелось, что упорный труд наш будет в конце
концов вознагражден и бедность уйдет в прошлое. Скажите мне положа руку на
сердце: разве не верно жили мы по меркам цивилизованной Англии? Разве не
связываете вы свое нынешнее благополучие с трудом, и только трудом? Так
что же, в конце концов, произошло с нами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52