Общественная жизнь прекращается. Люди начинают чувствовать себя как нищие в
одном большом грязном подземелье. Они одиноки и злы. Им принадлежит только
то, что они сумеют выклянчить или вырвать у других.
Вот что происходит в России, с русским народом.
И я сам становился такой превращенной особью.
Обычно с утра я притворялся перед самим собой,
что собираюсь заняться работой, и садился к столу. В голове всплывали один
за другим разрозненные кусочки утомительного жизненного горя, но я даже не
успевал разобрать их как следует и разволноваться, потому что потихоньку, посапывая, начинал
дремать. В таком состоянии меня могла посетить, например, мысль о потерянных по
вине Аэрофлота фунтах стерлингов, но она была не столь яркой и
мучительной, как в Англии, где я просто сходил от этой мысли с ума. Теперь
я лишь начинал вяло мечтать и прикидывать, что могли принести мне пропавшие деньги:
можно было купить цветной телевизор, или четыре пары обуви, или оплатить дорогу
до Англии и обратно моей жене, которая ни разу в жизни не была за границей... Иногда
я спохватывался, что принимаюсь храпеть. И вдруг вспоминал, что мама незадолго до
болезни вот так же засыпала днем на стуле, всхрапывая,- что бы ни
происходило вокруг, с какими бы проблемами ни подступали к ней мы с сестрой. И
решал, что это, наверное, и есть старость. И чувствовал невидимую нить,
которая связывала меня с мамой, находящейся за сотни километров отсюда.
Ее болезнь лишила меня последнихсил.
Жена жила
в непрерывной тихой ярости и была вся как клубок нервов. Она похудела, с
ее лица не сходила чернота, поразившая меня в день ее возвращения из Вятки.
После моего несчастного визита к банкиру она поспешила сделать выбор и
устроилась в какую-то контору клеить конверты. Мы никогда не обсуждали, сколько
она будет за это получать. Мы вообще старались как можно меньше разговаривать, когда
она возвращалась по вечерам с работы, и оставались каждый наедине со своими угрюмыми
мыслями.
Как-то раз я включил телевизор, и
после этого уже включал каждый вечер. Шел сериал про сицилийскую мафию.
Фильм был дрянной, он раздражал наивной моралью и смехотворностью придуманных ужасов,
но помогал домысливать скрытые пружины того, что происходило в России.
Жена не разделяла мои экранные бдения, она укрывалась с головой в постели,
чтобы ничего не видеть и не слышать.
Еще
я полюбил в те дни смотреться в зеркало. Пустые глаза смотрели в другие
пустые глаза. Иногда это приводило меня в экстаз. Я неожиданно начинал
себе нравиться. И брался примерять перед зеркалом английские обновы: брюки, которые
еще ни разу мне не пригодились, потраченный интервентами свитер... И глядел и
узнавал: как раз в этом наряде я поворачивался перед зеркалом в своей спаленке в
Оксфорде, радуясь, что вернусь в Москву приодетым.
Из газет было ясно, что власть продолжала выяснять
отношения в своем достаточно узком кругу. Все это в целом напоминало дрянной
фарс, но иногда выходило за рамки жанра и заставляло тревожиться за собственный рассудок.
Чем меньше правдоподобия было в этом фарсе, тем более заинтересованными казались
зрители.
Как-то я надумал
от скуки просмотреть материалы альманаха, которому уже не суждено было
выйти в свет. Среди них попалась мне статья молодого автора, опекаемого Варзиковой. Теперь
я читал эту статью как будто новыми глазами.
Автор писал, что русский человек по натуре своей жлоб.
Что его никогда не волновали страдания голодающих детей в Сомали или оставшиеся без
крова жители Боснии. Он верит только себе, своим страданиям, и желает,
чтобы их было как можно меньше. Оттого он предпочитает нынче закусывать немецкую
водку французской ветчиной. Он уверен, что вокруг все живут прекрасно, залились
этой водкой и обжираются ветчиной, и только его долю пытаются зажать. А
он чувствует на эту долю свое неотъемлемое право, он ни от кого не намерен
отставать в потреблении. Самая же заветная его мечта - переселиться насовсем туда,
где все есть и ничего не нужно делать, куда-нибудь в тихую Канаду или,
еще лучше, в спокойную далекую Австралию...
Далее следовало обвинение в
жлобстве всей русской (вернее, российской, ибо в цивилизованном обществе, по
убеждению автора, людей не называют по их национальности) интеллигенции. Особенно
злой критике подвергалась та ее часть, что исповедует идею Достоевского о
всечеловеческом духе русского народа, о его восприимчивости и дружественном интересе
к другим народам и культурам. Автор называл это ветхой ширмой для прикрыти
расовой нетерпимости и великодержавного шовинизма. Много цитируя (в основном из
давнишнего сборника Вехи), он доказывал, что интеллигенция всегда
учила народ дурному: завидовать, ничему не верить, бунтовать, проливать кровь
- вместо того чтобы воспитывать в нем послушание и трудолюбие. Интеллигенция настолько привыкла
отрицать и говорить нет, что даже теперь, когда к власти пришли реформаторы, она
не желает воспользоваться последним, может быть, историческим шансом спасения страны
и поддержать правительство. Оказывается, позиция отрицания просто
наиболее удобна и выгодна интеллигенции, ибо позволяет ей ничего не делать,
не пачкаться и тем самым ни за что не отвечать. В этой традиции, идущей
от Радищева, декабристов и нытиков вроде Чаадаева, и выявляется ее, интеллигенции, гнила
сущность.
Тут я словно услышал голос
Варзиковой, твердившей на всех углах и перекрестках, что интеллигенции пора
наконец перейти от конфронтации к тесному сотрудничеству с властью.
Далее автор статьи безжалостно расправлялся с
самим понятием интеллигенция, аналогов которому он не находил ни
в одном языке цивилизованного мира. Этот русизм обозначал, по его мнению, малопрофессиональную, духовно
нищую и даже враждебную культуре часть российского населения. Именно от нее,
от ее слезливой жалости к так называемому маленькому человеку, пошла иде
уравнительного распределения, приведшая в конце концов к братоубийственным распрям
и к гибели Государства Российского. Эта по сути своей жлобская идея была
охотно подхвачена толпой и превратила нацию в стонущих паразитов, только
и высматривающих, где бы что стырить или нажраться задарма. Морализаторство этих
корыстолюбивых юродивых, этих толстовствующих фанатиков, называющих себ
интеллигентами, угрожало мировой цивилизации и культуре. Толстой, Достоевский и
народники глубоко ошибались: у простого народа нет никаких глубоких истин,
никакого особенного образа жизни, ничего самоценного. Большинство людей
- рабы по природе, и, если их освобождают от цепей, они не имеют ни нравственных, ни
интеллектуальных сил, чтобы нести за себя ответственность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52