Во-первых, болезнь тлела во мне давно
и шла своими, одному Богу ведомыми путями. Во-вторых, условия моей жизни
в Англии были все-таки комфортнее, чем дома, где я разболелся бы еще хуже.
Идем дальше. В Оксфорде я написал большую работу
о Чаадаеве, каковую, сразу честно признаюсь, взялся бы писать и в России: источников здесь
было теперь предостаточно. Ho: не побывав в Англии, я бы никогда не узнал,
что на caмом деле видел Чаадаев и что он на caмом деле имел в
виду в своих письмах и заметках, и статья моя получилась бы, конечно, неполной,
куда более бедной, а то и вовсе не о том.
В
Англии я приобрел новых друзей (или, выражаясь более сдержанно, знакомых, которых
мне хотелось бы называть своими друзьями). Кроме чисто человеческого интереса
к ним и удовольствия от общения, для меня, как, думаю, почти для каждого русского,
в самом факте зарубежных знакомств заключался и некий внутренний, для самоуважения, престиж,
и даже определенная страховка на случай непредвиденных бед. Российская власть,
от Ивана Грозного до наших дней предпочитающая террор любым другим методам управления, вынуждена принимать в
расчет зарубежные контакты подданных, хотя и смотрит на это дело довольно-таки угрюмо.
Самим же подданным такие контакты дают надежду на огласку и иную помощь в
случае беззаконных притеснений со стороны властей. Нечасто такая надежда оправдывалась (ибо
общность корпоративных интересов бюрократии разных стран обыкновенно пересиливает даже
острые политические противоречия между ними, и скоро, боюсь, можно будет говорить
о заговоре мировой бюрократии против народов), но речь не о том. Я просто пытаюсь
объяснить себе и вам, как сложилось, что русский обыватель до сих пор смотрит на
какого-нибудь заезжего скотовода с робостью и восхищением, как на высшее существо, и
откуда во мне самом, когда я вспоминаю симпатичных английских знакомых и
дружеские беседы с ними, появляются и душевный подъем, и стыдливое чувство
некой избранности, которой я вроде бы и не заслужил ничем, и смешная вера,
что мне теперь не дадут пропасть, как будто наблюдать за
этим обязался сам Господь.
Зло
- какое же может быть у этого во всех отношениях приятного факта зло? Ведь
нынче, скажете вы, в России уже не хватают человека только за то, что он показал
встречному иностранцу дорогу к метро, и не сажают в психушку за дружескую переписку?.. А
вот какое.
Поговорим дл
начала о докторе Кларе Дженкинс. Помните ту высокомерную девушку, специалиста по
русской феминистической прозе, об одной стычке с которой я уже упоминал? Был
и другой эпизод. Дело в том, что девушка эта, несмотря на всю свою академическую спесь,
была, в сущности, доброй. Кроме того, ее как слависта интересовали литературные связи
с Россией, и я сумел подсказать ей несколько имен и адресов. В благодарность за
это Клара свела меня однажды с одним издателем в Лондоне, занимавшимся переводами с
русского. Со мной была рукопись, о передаче которой этому издателю мы с
Кларой договорились заранее.
Издатель пригласил нас
на ланч в маленький ресторанчик. Это случилось через два дня после моего визита
в клинику. Я еще чувствовал себя плохо и вынужден был отказаться за столом даже
от пива. Мне хотелось как можно скорее покончить с делами и вернуться в
Оксфорд. Однако ланч, как назло, затянулся. Молодой худощавый издатель,
потягивая вино, расспрашивал меня о впечатлениях от Англии и обменивался с
мисс Дженкинс дежурными шутками. Несколько раз я пытался повернуть разговор
ближе к делу, но Клара начинала ерзать и делала отчужденно-каменное лицо.
Решив, что деловая часть намечена на потом, я перестал волноваться и терпеливо ждал.
Наконец издатель отложил салфетку. При выходе
из ресторана он протянул мне широкую сухую ладонь, дружески кивнул Кларе
и сел в свою машину.
- Постойте! -
ошарашенно сказал я, невольно придержав рукой дверцу, которую он собирался уже
захлопнуть. Клара Дженкинс настороженно застыла поодаль на крыльце.
- Вас подвезти? - спросил с вежливой улыбкой
издатель, бросив нетерпеливый взгляд на часы.
- Нет, но... моя рукопись? - В ресторане папка с рукописью неудобно
лежала у меня за спиной в кресле, теперь я держал ее в руках.
- Рукопись? - повторил издатель и беспокойно перевел
глаза на Клару.
- Да, -
спохватилась мисс Дженкинс, подскакивая и чуть не вырывая у меня из рук папку.
- Наш русский гость обещал мне показать свое новое произведение... Я думаю,
это может быть интересно. Я обязательно прочту и после скажу вам о своем
впечатлении.
Но она это
уже читала и одобрила!
С
готовностью приняв невнятное объяснение, издатель тут же укатил. А я остался на
крыльце ресторана под испепеляющим взглядом Клары.
- Мне за вас стыдно, - прошипела она.
- Но разве не вы сами предложили показать ему мою
рукопись?
- А вы будто не
видите, что человек торопится и не может сейчас вами заниматься!
Это был неожиданный поворот. В ресторане мне
не показалось, что он торопится. Ничего не понимая, измученный болью (мисс Дженкинс
о моей болезни и визите в клинику, конечно, не подозревала), я тоже начал злиться:
- Если бы я знал, что дело пойдет только о
закуске, я едва ли пустился бы в дальний путь из Оксфорда.
- Ничего, дорогу вы оправдали, ланч тоже чего-то стоит,
- дерзко возразила она. - Прощайте, мне нужно в уборную!
Она разговаривала со мной по-русски и нарочно
сказала уборная, а не туалет, желая, видимо, посильнее мен
уязвить. А вечером, знаю с ваших слов, гневно жаловалась за преподавательским столом
на неблагодарность мою и всех русских, и вы, как умели, мен
выгораживали. Но что вы могли сказать, не зная сути дела? Что-нибудь о
разных ментальностях, о несовместимости культурных традиций?..
Простите, я опять злюсь. Уж вы-то, милая, тут
ни в чем не виноваты.
После той
ужасной истории я несколько дней ненавидел каждого встречного англичанина просто
за то, что он англичанин. Мне стало трудно в чужой стране. И в то же время мозг
сверлила мысль: значит, они не хотят признавать нас за равных; значит,
мы нелюди.
У нас есть
одна несчастная черта: мимолетный взгляд, случайное суждение человека, мнением
которого мы дорожим (а граждане развитых стран практически без исключений к
таковым относятся), тут же становятся на какое-то время нашим самоощущением. Скажи
нам, что мы ленивые и неспособные, - и мы уже боимся браться за самые простые дела;
скажи, что мы грязнули, - и мы с опаской прячем руки под стол, даже если
только что тщательно их вымыли. Мы слишком впечатлительны и чересчур легко
поддаемся внушению, но тотчас начинаем отчаянно бороться (инстинкт самосохранения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
и шла своими, одному Богу ведомыми путями. Во-вторых, условия моей жизни
в Англии были все-таки комфортнее, чем дома, где я разболелся бы еще хуже.
Идем дальше. В Оксфорде я написал большую работу
о Чаадаеве, каковую, сразу честно признаюсь, взялся бы писать и в России: источников здесь
было теперь предостаточно. Ho: не побывав в Англии, я бы никогда не узнал,
что на caмом деле видел Чаадаев и что он на caмом деле имел в
виду в своих письмах и заметках, и статья моя получилась бы, конечно, неполной,
куда более бедной, а то и вовсе не о том.
В
Англии я приобрел новых друзей (или, выражаясь более сдержанно, знакомых, которых
мне хотелось бы называть своими друзьями). Кроме чисто человеческого интереса
к ним и удовольствия от общения, для меня, как, думаю, почти для каждого русского,
в самом факте зарубежных знакомств заключался и некий внутренний, для самоуважения, престиж,
и даже определенная страховка на случай непредвиденных бед. Российская власть,
от Ивана Грозного до наших дней предпочитающая террор любым другим методам управления, вынуждена принимать в
расчет зарубежные контакты подданных, хотя и смотрит на это дело довольно-таки угрюмо.
Самим же подданным такие контакты дают надежду на огласку и иную помощь в
случае беззаконных притеснений со стороны властей. Нечасто такая надежда оправдывалась (ибо
общность корпоративных интересов бюрократии разных стран обыкновенно пересиливает даже
острые политические противоречия между ними, и скоро, боюсь, можно будет говорить
о заговоре мировой бюрократии против народов), но речь не о том. Я просто пытаюсь
объяснить себе и вам, как сложилось, что русский обыватель до сих пор смотрит на
какого-нибудь заезжего скотовода с робостью и восхищением, как на высшее существо, и
откуда во мне самом, когда я вспоминаю симпатичных английских знакомых и
дружеские беседы с ними, появляются и душевный подъем, и стыдливое чувство
некой избранности, которой я вроде бы и не заслужил ничем, и смешная вера,
что мне теперь не дадут пропасть, как будто наблюдать за
этим обязался сам Господь.
Зло
- какое же может быть у этого во всех отношениях приятного факта зло? Ведь
нынче, скажете вы, в России уже не хватают человека только за то, что он показал
встречному иностранцу дорогу к метро, и не сажают в психушку за дружескую переписку?.. А
вот какое.
Поговорим дл
начала о докторе Кларе Дженкинс. Помните ту высокомерную девушку, специалиста по
русской феминистической прозе, об одной стычке с которой я уже упоминал? Был
и другой эпизод. Дело в том, что девушка эта, несмотря на всю свою академическую спесь,
была, в сущности, доброй. Кроме того, ее как слависта интересовали литературные связи
с Россией, и я сумел подсказать ей несколько имен и адресов. В благодарность за
это Клара свела меня однажды с одним издателем в Лондоне, занимавшимся переводами с
русского. Со мной была рукопись, о передаче которой этому издателю мы с
Кларой договорились заранее.
Издатель пригласил нас
на ланч в маленький ресторанчик. Это случилось через два дня после моего визита
в клинику. Я еще чувствовал себя плохо и вынужден был отказаться за столом даже
от пива. Мне хотелось как можно скорее покончить с делами и вернуться в
Оксфорд. Однако ланч, как назло, затянулся. Молодой худощавый издатель,
потягивая вино, расспрашивал меня о впечатлениях от Англии и обменивался с
мисс Дженкинс дежурными шутками. Несколько раз я пытался повернуть разговор
ближе к делу, но Клара начинала ерзать и делала отчужденно-каменное лицо.
Решив, что деловая часть намечена на потом, я перестал волноваться и терпеливо ждал.
Наконец издатель отложил салфетку. При выходе
из ресторана он протянул мне широкую сухую ладонь, дружески кивнул Кларе
и сел в свою машину.
- Постойте! -
ошарашенно сказал я, невольно придержав рукой дверцу, которую он собирался уже
захлопнуть. Клара Дженкинс настороженно застыла поодаль на крыльце.
- Вас подвезти? - спросил с вежливой улыбкой
издатель, бросив нетерпеливый взгляд на часы.
- Нет, но... моя рукопись? - В ресторане папка с рукописью неудобно
лежала у меня за спиной в кресле, теперь я держал ее в руках.
- Рукопись? - повторил издатель и беспокойно перевел
глаза на Клару.
- Да, -
спохватилась мисс Дженкинс, подскакивая и чуть не вырывая у меня из рук папку.
- Наш русский гость обещал мне показать свое новое произведение... Я думаю,
это может быть интересно. Я обязательно прочту и после скажу вам о своем
впечатлении.
Но она это
уже читала и одобрила!
С
готовностью приняв невнятное объяснение, издатель тут же укатил. А я остался на
крыльце ресторана под испепеляющим взглядом Клары.
- Мне за вас стыдно, - прошипела она.
- Но разве не вы сами предложили показать ему мою
рукопись?
- А вы будто не
видите, что человек торопится и не может сейчас вами заниматься!
Это был неожиданный поворот. В ресторане мне
не показалось, что он торопится. Ничего не понимая, измученный болью (мисс Дженкинс
о моей болезни и визите в клинику, конечно, не подозревала), я тоже начал злиться:
- Если бы я знал, что дело пойдет только о
закуске, я едва ли пустился бы в дальний путь из Оксфорда.
- Ничего, дорогу вы оправдали, ланч тоже чего-то стоит,
- дерзко возразила она. - Прощайте, мне нужно в уборную!
Она разговаривала со мной по-русски и нарочно
сказала уборная, а не туалет, желая, видимо, посильнее мен
уязвить. А вечером, знаю с ваших слов, гневно жаловалась за преподавательским столом
на неблагодарность мою и всех русских, и вы, как умели, мен
выгораживали. Но что вы могли сказать, не зная сути дела? Что-нибудь о
разных ментальностях, о несовместимости культурных традиций?..
Простите, я опять злюсь. Уж вы-то, милая, тут
ни в чем не виноваты.
После той
ужасной истории я несколько дней ненавидел каждого встречного англичанина просто
за то, что он англичанин. Мне стало трудно в чужой стране. И в то же время мозг
сверлила мысль: значит, они не хотят признавать нас за равных; значит,
мы нелюди.
У нас есть
одна несчастная черта: мимолетный взгляд, случайное суждение человека, мнением
которого мы дорожим (а граждане развитых стран практически без исключений к
таковым относятся), тут же становятся на какое-то время нашим самоощущением. Скажи
нам, что мы ленивые и неспособные, - и мы уже боимся браться за самые простые дела;
скажи, что мы грязнули, - и мы с опаской прячем руки под стол, даже если
только что тщательно их вымыли. Мы слишком впечатлительны и чересчур легко
поддаемся внушению, но тотчас начинаем отчаянно бороться (инстинкт самосохранения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52