Я так и сказал в Англии Алику Борисевичу: русска
литература со времен Белинского вламывалась в гостиные в нечищеных сапогах...
Не помню, рассказывал ли я вам о своем визите
к прославленному Борисевичу. Вообще-то я не люблю бывать за границей в
русских домах. Русскими я называю дома людей, так и не ставших иностранцами: тех,
кто родился и большую часть жизни провел в России, кто оставил там родственников и
знакомых, поддерживает с ними связи. Независимо от того, удачно или неудачно сложилась судьба
этих людей на чужбине, в их домах всегда гнетущая атмосфера несчастья. Я
мог сколько угодно жаловаться им на нищету и безысходность нашей нынешней жизни
- они, поддакивая и, казалось, все понимая, слушали мои страшные рассказы с
тайной завистью. Я мог вполне искренне одобрять сделанный ими выбор как единственно правильный -
они почему-то считали необходимым передо мной оправдываться. Но Борисевич не
был обычным эмигрантом, он прошел особенный путь: застенки и психушки, протесты
в западной прессе, скандальная и постыдная для его гонителей процедура
изгнания... Дом Борисевича мало походил на русские дома. Здесь не витал
дух ностальгии. Хозяин вел себя непринужденно, но по-английски сдержанно; все
больше помалкивал и присматривался, этакий немолодой, уставший от политического света
щеголь, весь округлый и вкрадчивый в жестах... Начали мы по-русски - с
прекрасного чая, слегка припахивающего дегтем, и я сказал Алику об этом,
и ему сравнение понравилось. После на столе появились красное вино и сыр.
Стеклянная дверь небольшой гостиной выходила в сад, прямо за ней стояли усыпанные белыми
цветами вишневые деревца. На подстриженном газоне увядали последние ноябрьские розы.
Это точно была Англия, не Россия. Эта страна словно специально была создана дл
одушевленных наслаждений. Я и об этом подумал вслух.
- Вы здесь на метро проездите больше, чем заработаете, -
вмешался третий собеседник, друг Алика по имени Феликс. По отрывочным репликам
я понял, что он тоже за что-то отсидел в России небольшой срок, а года два
назад приехал в Англию и занимается здесь странным бизнесом - продает в
Россию английские спички.
-
При чем тут заработок? - изумился я. - Мое наслаждение этой страной, если
можно так выразиться, далеко от меркантильных соображений. В конце концов,
живу не здесь, а там.
В
тот вечер я выложил Алику почти все, о чем теперь писал в статье. Практика
профессиональных большевиков вновь оставила далеко позади робкий полет мысли
философов. Какая насмешка над миллионами людей, которые ждали перемен! Я
упомянул в разговоре Аню Вербину, которую Борисевич знал, а еще подумал
о маме, о сестре, из брезгливости отказавшейся в свое время вступить в партию
и за это поплатившейся научной карьерой, о других рассеянных по стране
знакомых и незнакомых людях, не желавших соблюдать правила плутовской игры,
навязываемой обществу прежним режимом. Своим тихим укором, самим своим
отдельным существованием эти люди готовили почву для будущей свободы. Где oни
теперь? Кто-то надорвался, не выдержав адского напряжения последних лет,
кто-то просто отошел в сторону и прозябает в нищете. Новые игры оказались дл
них не менее противны, чем старые.
-
Лучшая часть народа вынуждена самоустраняться от собственной жизни. Это беспрерывно длящеес
состояние и есть самая ужасная катастрофа, какую только можно придумать дл
нации.
- Совковая психология, -
фыркнул Феликс. - Кто-то сумел разбогатеть, а они не сумели. Вот и дуются на
весь мир. Хотят вернуться к временам, когда можно было жрать свою пайку и
ничего не делать.
- Вы стали настоящим иностранцем, всех
русских мажете только двумя красками - черной и белой. - Я повернулся к
Борисевичу: - Вам-то, Алик, странно должно бы слышать один и тот же риторический вопрос:
отчего мы там в России все такие испорченные, что не способны полюбить
нормальное общество и нормальную власть? Да оттого, что иметь
у нас дело с властью - это (как и десять, и двадцать лет назад, когда вы
еще сами жили в России) значит иметь дело с отъявленными негодяями. Ну,
не все из людей могут преступать нравственные законы, не все! Хоть и считается, что
за годы советской власти в стране выращено какое-то особое сплошь преступное племя,
вырезан лучший генофонд и так далее. Ну, Боже мой... Мы-то с вами много
знаем - и о самих себе, и о народе. Народ не бывает ни хорошим, ни плохим
- он вон как та трава у вас за дверью. Хорошо, если ее начали подстригать за
двести лет до вас, просто прекрасно. Однако и теперь вам приходится раза
два в месяц это делать - как на тех лужайках, где ее издавна подстригают, так
и там, где прежде не трогали вовсе. Народ как трава: постоянно растет и
лезет кверху. В нем каждый день есть все - и хорошее, и дурное. Если жизнь и
рост считать благом, то он, выходит, все-таки расположен к лучшему.
- Что вы предлагаете-то? - с вызовом спросил
Феликс. Ему давно хотелось меня прервать, и он нервничал, ударяя себя кулаком
по колену.
- Еще одну партию,
- улыбнулся Борисевич, охлаждая его пыл. В наших перепалках он служил чем-то вроде
огнетушителя.
- Согласитесь, что
у нас в стране почти ничего не осталось, - продолжал я. - Нет законов, государственных институтов, да
и самого государства - если, конечно, не называть этим словом бесчисленную свору
чиновных воров и насильников. Нет святынь, нет почитаемых всем народом авторитетов -
ни в прошлом, ни в настоящем. Не сохранилось даже памятных мест: пейзажей, архитектуры, исторических названий. Все
много раз оплевано, растоптано, проклято. А церковь, о которой так заинтересованно расспрашивал мен
профессор Смолянский... О Боже! Нет, у народа нет и церкви. Возможно, когда
отношение русских к Богу станет более обыденным, как почти у всех западных народов,
мы к ней и обратимся. Пока же в крови у нас не традиции, а горе и гнев, и
каждый верующий русский ведет с Богом очень трудный и очень личный разговор, в
котором не может быть посредников. Во всяком случае, церковь у нас не дл
истинно верующих...
- Что
за диковинная земля, где истинно верующие не ходят в церковь, а сознательные граждане
воюют с государством! - язвительно пробурчал Феликс.
- Вот о том и речь. У нас нет ничего, кроме
людей, то есть нас самих. Только благодаря нашему иррациональному упорству
существуют еще в стране идеалы, дети и надежда на лучшее будущее. Здравый
смысл западного человека подсказывает, что политики нигде и никогда не
принадлежали к лучшей части человечества. Мы же хотим, чтобы нами правили
непременно лучшие люди, и даже сумели совсем недавно соблазнить весь мир
надеждой на новую эру, когда политика пойдет об руку с совестью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52