Тем более не способны
на это жалкие, не уверенные в себе российские интеллигенты, у которых всегда что-то
не в порядке с совестью. Роль организатора новой жизни в России должна принадлежать устойчивой элите.
Формирование такой элиты - первая задача всех интеллектуальных сил страны.
Все это излагалось уверенно, свежо и задиристо. Мысли
образованного автора были правдоподобны и оттого опасно заразительны, хот
в них не было ни крупицы истины. Я люблю яростных и ненавидящих, без ярости в
нашей несчастной стране не вырастает ничего живого, я и сам грешен, но
тут мне открылось иное: высокомерное отчуждение, непонимание, нелюбовь.
Как когда-то в Оксфорде во время обсуждений в профессорском кругу последних новостей
из России, мне хотелось вскочить и заорать, что все совсем не так...
Помню, к вам приехал погостить профессор Макмерри из
Глазго и вы любезно позвали меня, надеясь, что мне приятно будет провести вечер
с известным славистом и поговорить с ним по-русски на русские темы. Профессор Макмерри
имел острый ум и сыпал шутками.
-
В английском языке есть слово блат, - обмолвился он на своем чистейшем русском,
когда я спросил у него что-то о деятельности ваших издательств. - Боюсь,
это слово невозможно перевести на русский...
Он действительно оказался очаровательным собеседником. Но
для меня вечер не удался. Я сидел как на иголках. А все из-за несчастной темы,
на которую мы нечаянно набрели в разговоре.
Темой, впрочем,
был Достоевский. Я сказал Макмерри, что мне совершенно непонятна ненависть, которую
питает к этому классику определенная часть советской литературной эмиграции. Они
видят в нем примитивного национал-патриота и антисемита и совсем не желают
замечать громадный примиренческий потенциал его творчества. А между тем мало
кто из мыслителей оказал нашему западничеству столько услуг, как почвенник Достоевский, -
и, главное, совершенно искренне, без всякой задней мысли. Ради шутливого подтверждения своих
слов, в тон вашему замечательному другу, я привел парадокс Аарона Штейнберга. Не
окажет ли обвинение в антисемитизме такого всемирно признанного гения,
как Достоевский, спрашивал Штейнберг, дурную услугу самим евреям?
После этих моих слов возникла неловкая пауза.
- Под определенной частью эмиграции вы имеете
в виду евреев? - спросил наконец Макмерри. Как всегда, невозможно было
понять, говорит он серьезно или просто разыгрывает ироническую ситуацию.
- У нашего московского гостя были здесь контакты с
русской редакцией Би-би-си, - простодушно вставили вы, приходя мне на выручку.
- А, понятно, - заметил профессор с тонкой
усмешкой. - И все же интересно, найдется ли в нынешней России хоть один
еврей, способный разделить точку зрения Штейнберга?
Что касается Би-би-си, там таких не было. Меня,
впрочем, приняли очень мило, перезнакомили с сотрудниками, расспрашивали о
Москве, пригласили в буфет на ланч. Я предложил тему для разговора на радио,
ее одобрили. Мне хотелось рассказать о последней книжке Ани Вербиной, талантливого литературоведа и
философа. Она отдала много сил демократическим преобразованиям в России,
а теперь была одной из немногих, кто искренне пытался осмыслить и, главное, очеловечить этот
потерявший управляемость процесс. Оказалось, мои собеседники наслышаны об
Ане и неплохо к ней относятся (к ней и невозможно было относиться плохo).
Из-за стеклянной перегородки студии таращил на нас глаза некий важный господин,
с которым меня обещали непременно познакомить в следующий раз - для успеха нашего
дела.
Через несколько дней,
как договаривались, я позвонил в редакцию из Оксфорда, чтобы уточнить врем
записи. Голос знакомой сотрудницы на другом конце провода обдал меня холодом. Она
поинтересовалась, как я поступил с рукописью некоего Васина, которую мне с
полгода назад передали в Москве для моего альманаха. Я едва вспомнил рукопись:
это была бессодержательная статейка с многозначительными претензиями... Так
я и сказал своей собеседнице. Она сухо попросила меня перезвонить через
два дня и повесила трубку.
Через два
дня сотрудницы не оказалось на месте. Я потратил в автоматах не один десяток фунтов,
пока наконец другая сотрудница не объяснила мне, что Васин - совсем не Васин,
а тот важный господин, что сидел за стеклянной перегородкой, известный русский
публицист (она назвала незнакомую мне фамилию), лет десять назад покинувший отечество и
теперь желающий, чтобы о нем знали не только на Западе, но и в России. Она
внушительно добавила, что мои легкомысленные суждения о творчестве не-Васина не
могли, конечно, запятнать его репутацию, но сильно подмочили мою собственную. Однако,
поскольку русская редакция заранее связала себя обещанием, а к тому же с
уважением относится к Ане Вербиной и ценит ее труды, мне дозволялось прибыть
для записи. Все остальное зависело только от меня.
Последняя фраза, сказанная с особым ударением, возбудила во
мне нехорошие предчувствия. Но отказываться было поздно.
Я сумел немало сказать магнитофонной ленте
в отведенные мне полчаса. И о том, что обнищавший и отчаявшийся народ может превратиться в
стадо невменяемых существ. И о чреватой бедами развязности новых хозяев жизни.
И о существующей на Западе аберрации, когда кажется, что наши партии -
это действительно партии, а лидеры - это лидеры. Но самое главное, конечно,
- я цитировал. Уже после выхода Аниной книги случилось именно то, чего
она больше всего боялась. Вожди демократии полюбили власть и деньги и отвернулись от
народа. Воинствующая часть интеллигенции так увлеклась борьбой за новое
светлое будущее, что сама не заметила, как взяла на вооружение принцип
своих мучителей: цель оправдывает средства. Пропасть, разделяющая политику
и мораль, стала еще глубже. Духовные лидеры нации утратили авторитет и
доверие. Несчастный взбудораженный народ остался без царя в голове, а то,
что вытворяет с ним преступная верхушка, напоминает сцены из Оруэлла с
измененными знаками - этакий Оруэлл наоборот...
Не-Васин за стеклянной перегородкой теперь
уже не таращил на меня глаза - он демонстративно отвернулся.
- Все это интересно, - вежливо заметила, когда
я умолк, работавшая со мной золотушная девушка из Одессы, приехавшая в
Англию по стипендии от Сороса, да так и застрявшая тут на Би-би-си. - Но
как ваши рассуждения связаны с Англией?
Я
недоуменно пожал плечами. Речь шла о передаче на Россию. Мне важно было
хоть немного поднять дух моих соотечественников, убедить их, что все, что сейчас
на них обрушилось, - это наносное, временное, пена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
на это жалкие, не уверенные в себе российские интеллигенты, у которых всегда что-то
не в порядке с совестью. Роль организатора новой жизни в России должна принадлежать устойчивой элите.
Формирование такой элиты - первая задача всех интеллектуальных сил страны.
Все это излагалось уверенно, свежо и задиристо. Мысли
образованного автора были правдоподобны и оттого опасно заразительны, хот
в них не было ни крупицы истины. Я люблю яростных и ненавидящих, без ярости в
нашей несчастной стране не вырастает ничего живого, я и сам грешен, но
тут мне открылось иное: высокомерное отчуждение, непонимание, нелюбовь.
Как когда-то в Оксфорде во время обсуждений в профессорском кругу последних новостей
из России, мне хотелось вскочить и заорать, что все совсем не так...
Помню, к вам приехал погостить профессор Макмерри из
Глазго и вы любезно позвали меня, надеясь, что мне приятно будет провести вечер
с известным славистом и поговорить с ним по-русски на русские темы. Профессор Макмерри
имел острый ум и сыпал шутками.
-
В английском языке есть слово блат, - обмолвился он на своем чистейшем русском,
когда я спросил у него что-то о деятельности ваших издательств. - Боюсь,
это слово невозможно перевести на русский...
Он действительно оказался очаровательным собеседником. Но
для меня вечер не удался. Я сидел как на иголках. А все из-за несчастной темы,
на которую мы нечаянно набрели в разговоре.
Темой, впрочем,
был Достоевский. Я сказал Макмерри, что мне совершенно непонятна ненависть, которую
питает к этому классику определенная часть советской литературной эмиграции. Они
видят в нем примитивного национал-патриота и антисемита и совсем не желают
замечать громадный примиренческий потенциал его творчества. А между тем мало
кто из мыслителей оказал нашему западничеству столько услуг, как почвенник Достоевский, -
и, главное, совершенно искренне, без всякой задней мысли. Ради шутливого подтверждения своих
слов, в тон вашему замечательному другу, я привел парадокс Аарона Штейнберга. Не
окажет ли обвинение в антисемитизме такого всемирно признанного гения,
как Достоевский, спрашивал Штейнберг, дурную услугу самим евреям?
После этих моих слов возникла неловкая пауза.
- Под определенной частью эмиграции вы имеете
в виду евреев? - спросил наконец Макмерри. Как всегда, невозможно было
понять, говорит он серьезно или просто разыгрывает ироническую ситуацию.
- У нашего московского гостя были здесь контакты с
русской редакцией Би-би-си, - простодушно вставили вы, приходя мне на выручку.
- А, понятно, - заметил профессор с тонкой
усмешкой. - И все же интересно, найдется ли в нынешней России хоть один
еврей, способный разделить точку зрения Штейнберга?
Что касается Би-би-си, там таких не было. Меня,
впрочем, приняли очень мило, перезнакомили с сотрудниками, расспрашивали о
Москве, пригласили в буфет на ланч. Я предложил тему для разговора на радио,
ее одобрили. Мне хотелось рассказать о последней книжке Ани Вербиной, талантливого литературоведа и
философа. Она отдала много сил демократическим преобразованиям в России,
а теперь была одной из немногих, кто искренне пытался осмыслить и, главное, очеловечить этот
потерявший управляемость процесс. Оказалось, мои собеседники наслышаны об
Ане и неплохо к ней относятся (к ней и невозможно было относиться плохo).
Из-за стеклянной перегородки студии таращил на нас глаза некий важный господин,
с которым меня обещали непременно познакомить в следующий раз - для успеха нашего
дела.
Через несколько дней,
как договаривались, я позвонил в редакцию из Оксфорда, чтобы уточнить врем
записи. Голос знакомой сотрудницы на другом конце провода обдал меня холодом. Она
поинтересовалась, как я поступил с рукописью некоего Васина, которую мне с
полгода назад передали в Москве для моего альманаха. Я едва вспомнил рукопись:
это была бессодержательная статейка с многозначительными претензиями... Так
я и сказал своей собеседнице. Она сухо попросила меня перезвонить через
два дня и повесила трубку.
Через два
дня сотрудницы не оказалось на месте. Я потратил в автоматах не один десяток фунтов,
пока наконец другая сотрудница не объяснила мне, что Васин - совсем не Васин,
а тот важный господин, что сидел за стеклянной перегородкой, известный русский
публицист (она назвала незнакомую мне фамилию), лет десять назад покинувший отечество и
теперь желающий, чтобы о нем знали не только на Западе, но и в России. Она
внушительно добавила, что мои легкомысленные суждения о творчестве не-Васина не
могли, конечно, запятнать его репутацию, но сильно подмочили мою собственную. Однако,
поскольку русская редакция заранее связала себя обещанием, а к тому же с
уважением относится к Ане Вербиной и ценит ее труды, мне дозволялось прибыть
для записи. Все остальное зависело только от меня.
Последняя фраза, сказанная с особым ударением, возбудила во
мне нехорошие предчувствия. Но отказываться было поздно.
Я сумел немало сказать магнитофонной ленте
в отведенные мне полчаса. И о том, что обнищавший и отчаявшийся народ может превратиться в
стадо невменяемых существ. И о чреватой бедами развязности новых хозяев жизни.
И о существующей на Западе аберрации, когда кажется, что наши партии -
это действительно партии, а лидеры - это лидеры. Но самое главное, конечно,
- я цитировал. Уже после выхода Аниной книги случилось именно то, чего
она больше всего боялась. Вожди демократии полюбили власть и деньги и отвернулись от
народа. Воинствующая часть интеллигенции так увлеклась борьбой за новое
светлое будущее, что сама не заметила, как взяла на вооружение принцип
своих мучителей: цель оправдывает средства. Пропасть, разделяющая политику
и мораль, стала еще глубже. Духовные лидеры нации утратили авторитет и
доверие. Несчастный взбудораженный народ остался без царя в голове, а то,
что вытворяет с ним преступная верхушка, напоминает сцены из Оруэлла с
измененными знаками - этакий Оруэлл наоборот...
Не-Васин за стеклянной перегородкой теперь
уже не таращил на меня глаза - он демонстративно отвернулся.
- Все это интересно, - вежливо заметила, когда
я умолк, работавшая со мной золотушная девушка из Одессы, приехавшая в
Англию по стипендии от Сороса, да так и застрявшая тут на Би-би-си. - Но
как ваши рассуждения связаны с Англией?
Я
недоуменно пожал плечами. Речь шла о передаче на Россию. Мне важно было
хоть немного поднять дух моих соотечественников, убедить их, что все, что сейчас
на них обрушилось, - это наносное, временное, пена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52