Это было не мое, их чувство, всего лишь передававшееся мне... Сейчас, вспомнив
тогдашние ощущения, я с тихим смехом объяснял новую точку зрения на Европу
своей попутчице. Париж и Лондон, не говоря уже о каком-нибудь Копенгагене, -
скучные провинциальные городишки. Истинная столица в Чухломе. Или, может быть,
в Солигаличе, куда я еду?..
В
Солигаличе еще лежал снег. Во дворе громоздился покрытый хрупкой корочкой
наста сугроб. К двери в ботинках можно было подобраться лишь вдоль самой
стены под выступом крыши, где весенняя капель пробила в снегу ледяную дорожку.
Я помнил этот дом стоящим почти прямо, с каждым
годом он все больше клонился. Внутри были сени, темный чулан, две небольших комнаты
и кухня. Комнаты и кухня разделялись тонкими дощатыми перегородками, в
дверных проемах вместо дверей висели засаленные шторки. Из коммунальных удобств
имелись лишь электричество да радиоточка (розетка для репродуктора). Самый
грязный угол на кухне занимал рукомойник с большим ржавым тазом под ним.
Впрочем, о грязи можно было бы и не упоминать. Когда-то,
при жизни тетки, дом содержался в относительном порядке. Время от времени тетка
сама белила потолок и печку, оклеивала стены, красила пол. Комнаты были
заставлены кушетками, комодами и тумбочками с разнообразными кружевными накидками, полы
покрыты разноцветными самодельными ковриками из лоскутков и покупными льняными
дорожками. Даже вечно сырой угол с умывальником не слишком портил впечатление от
жарко натопленной светлой кухни.
Теперь все
было иным. Бумага на потолке и стенах покрылась пятнами плесени и кое-где отстала,
из прорех торчали клочья пакли. В пазах под обоями шныряли мыши. Свет едва
проникал через мутные оконца с двойными рамами. Из прежней обстановки остались
грубо сколоченный из нестроганых досок стол, два колченогих стула, железная кровать
с тощим ватным матрацем да пропахший постным маслом и мышами, до трухи
съеденный древесным червем шкаф на кухне - остальную мебель тетка перед
смертью либо раздарила, либо продала за гроши. Гнетущее впечатление усиливал
до костей пронизывающий холод, застоявшийся в этих стенах с зимы.
Первым делом я затопил печь - она, к счастью, была
исправна. Во дворе под навесом нашлись сухие щепки и обрезки старых досок.
Обувь и носки у меня промокли насквозь; я сунулся было с ними на печку, но
обнаружил там столько векового хлама, покрытого слоем жирной пыли, что
ботинки пришлось выставить прямо на шесток, а носки повесить на веревочке, когда-то
служившей, видимо, для печной занавески. Не снимая пальто (в комнатах было
холоднее, чем на улице), я по-японски уселся на стуле перед огнем, поджав
под себя голые ступни, и продолжал машинально соображать, как бы получше устроиться с
сушкой вещей. Сменной одежды и обуви не было. Тетка, помню, перед сном
валенки с чулками закидывала на печь, рукавицы совала в горнушку - наутро
все было сухим. Кухня пропитывалась испарениями ношеных вещей. Казалось,
тот памятный запах до сих пор здесь стоит...
Ботинки на шестке уже парили, чуть не облизываемые пламенем.
Если я и решусь разгрести завалы старого хлама
на печи и в других местах, думал я, то чтобы навсегда, чтобы никогда больше
не видеть грязных углов. Для обуви можно построить деревянную решетку возле хорошо
прогреваемой печной стенки. За печкой я уже высмотрел неширокий закуток,
где такая решетка будет скрыта от постороннего глаза. И все же лучше сделать ее
съемной: закуток может понадобиться, чтобы ставить там, к примеру, ухват
с кочергой. А еще лучше - подъемной; пусть это будет не решетка, а как
бы частокол из гладких реек, укрепленный на шарнирах; на эти рейки можно
насаживать и ботинки, и носки, и перчатки, и все будет сохнуть раздельно и
не запачкает стенку... Может быть, на печке жарче, зато так гигиеничней и
пристойней. Англичане много веков поступались удобствами ради приличий, и
неплохо получилось!
Возбужденный своим
замыслом, я машинально потянулся к записной книжке, вырвал листок и принялся чертить.
Стержень-шарнир, рейки, расширительные брусочки между ними, опорные бруски...
И тут опомнился.
Я сидел посреди
неприбранной кухни в нелепой позе, согревая задом голые пятки. Рукава и
полы пальто перемазаны печной известкой. Рядом нераспакованная дорожна
сумка. Я не спал ночь, не умывался, не завтракал. И вместо того чтобы принести поскорее
воды, напиться чаю и приняться за уборку или хотя бы завалиться спать,
я битый час вывожу на клочке бумаги какие-то загогулины! Уж не сошел ли
я с ума?
В конце концов,
хорошенько разглядев себя со стороны, я просто рассмеялся, встал, обул пропаренные у
огня ботинки и взялся за первоочередные дела. Но внезапное увлечение какой-то
там сушилкой было чувством острым и неожиданным. Мне стало ясно: жить в этом
доме так, как до меня жили, может, несколько поколений, я не хочу.
Другая жизнь не имела пока четкого образа.
То есть разные заманчивые образы, конечно, витали в моей голове, частично английского происхождения, но
они как-то не накладывались на солигаличский быт и этот дом. Одно существовало отдельно
от другого, изображения не совмещались ни в какой самой даже крошечной своей
части.
У меня уже тогда, правда,
мелькнула догадка, что всякое преображение следует начинать с формы. Неверно полагать,
будто содержание есть душа, а форма - тело; душа-то и есть форма. Если здесь,
в этом самом доме, посреди всего окружающего меня теперь безобразия,
найду в себе силы надеть свежую рубашку с белым галстуком и точно в 7.18
вечера (начало обедов в вашем колледже) сесть за стол - пусть я останусь при
этом в одиночестве и сам себя буду обслуживать, - я снова почувствую себ
как в Оксфорде. Мне уже не станет казаться, будто кто-то выбросил меня за
ненадобностью на помойку. Душа человека крепка традициями, они составляют ее
каркас. Традиции - вопреки всему: неудачам и бедности, усталому телу, порченым зубам,
болезням и даже смерти. Я вспоминал вереницу профессоров в черных мантиях, чинно
шествующих к длинному уставленному серебряными подсвечниками столу; вспоминал короткую
молитву на латинском, во время которой все стоят возле своих стульев потуп
взор; и бесконечные ряды склоненных студенческих голов внизу в общем обеденном зале,
и громкий стук молоточка, приглашающий всех садиться, и разливаемое по
бокалам молчаливой обслугой янтарное вино... Все это повторялось по заведенному давным-давно обычаю
из вечера в вечер, нисколько не утомляя старцев и не вызывая ухмылок молодежи...
Разбирая сумку, я наткнулся в ней на шотландский свитер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52