Перекрестилась — пусть бог простит — и сварила гречаных галушек. Посадила нас на печь и поставила в уголок горшочек с галушками.
На всякий случай печь завесила стареньким рядном, а щель закрыла отцовской полотняной сорочкой, чтобы угодники со стены не подсматривали.
— Ешьте, дети,— угощала мама.— Галушечки берите спичками, а юшку черпайте ложками. Глотайте тихонько, не чавкайте — наверху боженька сидит, услышит.
Мы дули на юшку, остужали ее, а галушки глотали целыми, не разжевывая, чтобы бог не услышал. Лучше подавиться галушкой, чем предать родную маму даже во имя всемогущего бога.
О боже, боже! Какой ты суровый и проницательный, если можешь сквозь рядно и отцову полотняную сорочку, из-за высоких туч узреть, как мы, голодные, уплетаем незаправленные гречаные галушки.
С грехом пополам закончил я церковноприходскую школу. Предо мной лежал новый неизведанный путь,— только в какую сторону он поведет меня? А тропочка вела, вела и вывела на гору. За селом, на горе, в окруженном тополями хуторе жил хозяин, известный на всю I
округу, богобоязненный церковный староста Кондрат Комар.
Сам жил — людей угнетал.
Взяла меня мама за руку, утерла горькие слезы и сказала:
— Пойдем, сынок. Будешь гусей пасти. Своих нету, будешь пасти чужих.
Пришли мы с мамой на хутор. Зашли в богатую просторную хату. Кондрат Комар читал вечернюю молитву и, не переставая молиться, спросил:
— Кто там?
— Привела к вам хлопца. Не возьмете на лето гусей пасти?
— Гусей? Для гусей мне вчера подбросили одного дармоеда. Определю к овечкам. Овечек бог послал сто штук... «Отче наш, иже еси на небеси». А сумеет он овец пасти?
— Сумеет, сумеет. Ты, сынок, умеешь прутиком овец гонять? Умеет, умеет.
— «Да святится имя твое...» А барана не боишься? У меня три барана... Мордатые, рогатые!
— Сынок! А ты на барана палкою — куда лезешь? Он барана не боится.
— А если баран затопчет копытами, рогами придавит? «Да будет царствие твое, да будет воля твоя...»
— А он у меня живучий — не задавит. Ты, сынок, поешь хлебца и таким крепеньким станешь.
— «Яко на небеси, тако и на земли... Даждь нам днесь...» Сколько возьмешь за твоего силача?
— До покрова... попасет, поглядите... На сорочку наберете, на штаны... и по гривеннику в день.
— По гривеннику? Что-то ты, тетка, за такого худющего парнишку много запрашиваешь! «И остави долги наши, яко же и мы оставляем должников наших...» Твоему богатырю в базарный день красная цена — пятак.
— Маловато... Добавьте.
— Как — добавьте? Он, видишь, как пялит глаза на хлеб. Он меня съест... «и не введи во искушение и изба-ви нас от лукавого».
— Не ужинал, потому и смотрит. Спешили.
— Вот так, как хочешь. Пятак в день и сорочка. У меня их, вот таких... целых восемь, всем штанов не накупишь. Штаны бог даст... «Яко твое царство и сила, и слава отца, и сына, и святого духа...»
— В чем же он будет ходить? В чем станет овец пасти?
— В чем ходил, в том пускай и ходит. Лето теплое, проходит без штанов... «И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!»
Высоченный хозяин — соль земли — встал и бесцеремонно пощупал мои руки.
— Те-те-те... Где он рос — в лесу? Одни косточки. Переплатил я твоему силачу. Он же никудышный... До волов не дотянется, чтоб ярмо надеть. Умеешь овец доить?
— Покажете — сумеет. Не святые горшки лепят.
Ю А, Ковинька 273
— Оставляй. Будешь ночевать под поветью. Вот возьми рядно, постелишь сено. Только сено бери грубое..» Привыкай. Мягким сеном утречком коней покорхмишь. На, бери рядно и спи. Гляди, сторожи... Сунется какая-нибудь сатана к коровам, вскакивай и читай «Да воскреснет бог...».
Договор состоялся: пошел я в батраки по пятаку в день, пасти овец в одной сорочке.
Долго мать прижимала мою голову к своей груди. Долго я стоял на холмике, провожая глазами материнскую фигуру; в сумерках она нет-нет да и мелькала в чужих высоких хлебах. К действительности меня вернул хозяйский окрик:
— Заснул, что ли? Иди погляди, чего кони пугаются.
Богобоязненный Кондрат Комар начал раздувать богатое хозяйское кадило с маленького дела: сапожным молотком своевременно согнал надоедливую муху с головы родного брата. Нерасторопная муха сама попалась* Холера принесла ее и посадила на висок младшего брата в несчастливую минуту — братья делили отцовское наследство.
Отец, старый Комар, внезапно отдал богу душу в дороге.
Возвращался Комар с зеленого луга, нечаянно споткнулся на мосту и упал в воду.
Старший сын Кондрат, бывший тут же, бережно вытащил тело отца и принес дорогой прах домой.
Заботясь о будущем своих сыновей, старый Комар в последнюю минуту перед смертью сделал устное завещание: «Тебе, Кондрат, оставляю хозяйство. Ты умный, знающий... Меньшого, Анистрата, благословляю бычками и телегой. Пускай с богом по свету счастье ищет».
Нелегко делить богатое отцовское наследство. Попробуйте разделить без помощи счетов пятьдесят десятин с хвостиком, когда желающих пить ее соки всего двое: Кондрат и Анистрат.
Письменного завещания отец не успел написать. Единственным свидетелем, подтверждавшим слова старшего сына Кондрата, была деревянная икона, которую
274
он держал в руках, говоря: «Передаю, как брат брату, последнюю волю отца».
Дьявольская муха по своей глупости сунулась в дом в момент ссоры братьев. Влезла между ними, крутится и жужжит: «Не хочу на быках у бога счастья просить!»
— Сгинь, проклятая! Не мешай. Без тебя тошно,— разозлился Кондрат и хлопнул муху по затылку молотком. Серая мушка, конечно, не выдержала такого удара, упала на пол. Вместе с мухой упал и родной брат. И больше не встал.
Уважительно, с печалью в сердце старший брат предал земле меньшого брата. На собственные деньги купил свечек, из собственного дерева сколотил новенький гроб, сварил две мисочки поминальной кутьи из прошлогодней пшеницы... Больше фунта наскреб...
На собственной арбе дорогого брата на кладбище отвез. Не пожалел щедрого магарыча копавшим могилу:
— Пейте, люди добрые, и выкопайте родному брату могилу поглубже.
На могиле Кондрат долго крепился, потом не выдержал, залился горючими слезами и, скорбно склонившись над дорогим прахом, зарыдал на все кладбище:
— Лежи, брат! Пускай тебе земля будет пухом. Лежи спокойно, не волнуйся! Твоих осиротевших бычков я приголублю по-братски. Найду для них тихий уголок.
Дома стал на колени перед образом Спасителя и прочувствованно шептал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
На всякий случай печь завесила стареньким рядном, а щель закрыла отцовской полотняной сорочкой, чтобы угодники со стены не подсматривали.
— Ешьте, дети,— угощала мама.— Галушечки берите спичками, а юшку черпайте ложками. Глотайте тихонько, не чавкайте — наверху боженька сидит, услышит.
Мы дули на юшку, остужали ее, а галушки глотали целыми, не разжевывая, чтобы бог не услышал. Лучше подавиться галушкой, чем предать родную маму даже во имя всемогущего бога.
О боже, боже! Какой ты суровый и проницательный, если можешь сквозь рядно и отцову полотняную сорочку, из-за высоких туч узреть, как мы, голодные, уплетаем незаправленные гречаные галушки.
С грехом пополам закончил я церковноприходскую школу. Предо мной лежал новый неизведанный путь,— только в какую сторону он поведет меня? А тропочка вела, вела и вывела на гору. За селом, на горе, в окруженном тополями хуторе жил хозяин, известный на всю I
округу, богобоязненный церковный староста Кондрат Комар.
Сам жил — людей угнетал.
Взяла меня мама за руку, утерла горькие слезы и сказала:
— Пойдем, сынок. Будешь гусей пасти. Своих нету, будешь пасти чужих.
Пришли мы с мамой на хутор. Зашли в богатую просторную хату. Кондрат Комар читал вечернюю молитву и, не переставая молиться, спросил:
— Кто там?
— Привела к вам хлопца. Не возьмете на лето гусей пасти?
— Гусей? Для гусей мне вчера подбросили одного дармоеда. Определю к овечкам. Овечек бог послал сто штук... «Отче наш, иже еси на небеси». А сумеет он овец пасти?
— Сумеет, сумеет. Ты, сынок, умеешь прутиком овец гонять? Умеет, умеет.
— «Да святится имя твое...» А барана не боишься? У меня три барана... Мордатые, рогатые!
— Сынок! А ты на барана палкою — куда лезешь? Он барана не боится.
— А если баран затопчет копытами, рогами придавит? «Да будет царствие твое, да будет воля твоя...»
— А он у меня живучий — не задавит. Ты, сынок, поешь хлебца и таким крепеньким станешь.
— «Яко на небеси, тако и на земли... Даждь нам днесь...» Сколько возьмешь за твоего силача?
— До покрова... попасет, поглядите... На сорочку наберете, на штаны... и по гривеннику в день.
— По гривеннику? Что-то ты, тетка, за такого худющего парнишку много запрашиваешь! «И остави долги наши, яко же и мы оставляем должников наших...» Твоему богатырю в базарный день красная цена — пятак.
— Маловато... Добавьте.
— Как — добавьте? Он, видишь, как пялит глаза на хлеб. Он меня съест... «и не введи во искушение и изба-ви нас от лукавого».
— Не ужинал, потому и смотрит. Спешили.
— Вот так, как хочешь. Пятак в день и сорочка. У меня их, вот таких... целых восемь, всем штанов не накупишь. Штаны бог даст... «Яко твое царство и сила, и слава отца, и сына, и святого духа...»
— В чем же он будет ходить? В чем станет овец пасти?
— В чем ходил, в том пускай и ходит. Лето теплое, проходит без штанов... «И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!»
Высоченный хозяин — соль земли — встал и бесцеремонно пощупал мои руки.
— Те-те-те... Где он рос — в лесу? Одни косточки. Переплатил я твоему силачу. Он же никудышный... До волов не дотянется, чтоб ярмо надеть. Умеешь овец доить?
— Покажете — сумеет. Не святые горшки лепят.
Ю А, Ковинька 273
— Оставляй. Будешь ночевать под поветью. Вот возьми рядно, постелишь сено. Только сено бери грубое..» Привыкай. Мягким сеном утречком коней покорхмишь. На, бери рядно и спи. Гляди, сторожи... Сунется какая-нибудь сатана к коровам, вскакивай и читай «Да воскреснет бог...».
Договор состоялся: пошел я в батраки по пятаку в день, пасти овец в одной сорочке.
Долго мать прижимала мою голову к своей груди. Долго я стоял на холмике, провожая глазами материнскую фигуру; в сумерках она нет-нет да и мелькала в чужих высоких хлебах. К действительности меня вернул хозяйский окрик:
— Заснул, что ли? Иди погляди, чего кони пугаются.
Богобоязненный Кондрат Комар начал раздувать богатое хозяйское кадило с маленького дела: сапожным молотком своевременно согнал надоедливую муху с головы родного брата. Нерасторопная муха сама попалась* Холера принесла ее и посадила на висок младшего брата в несчастливую минуту — братья делили отцовское наследство.
Отец, старый Комар, внезапно отдал богу душу в дороге.
Возвращался Комар с зеленого луга, нечаянно споткнулся на мосту и упал в воду.
Старший сын Кондрат, бывший тут же, бережно вытащил тело отца и принес дорогой прах домой.
Заботясь о будущем своих сыновей, старый Комар в последнюю минуту перед смертью сделал устное завещание: «Тебе, Кондрат, оставляю хозяйство. Ты умный, знающий... Меньшого, Анистрата, благословляю бычками и телегой. Пускай с богом по свету счастье ищет».
Нелегко делить богатое отцовское наследство. Попробуйте разделить без помощи счетов пятьдесят десятин с хвостиком, когда желающих пить ее соки всего двое: Кондрат и Анистрат.
Письменного завещания отец не успел написать. Единственным свидетелем, подтверждавшим слова старшего сына Кондрата, была деревянная икона, которую
274
он держал в руках, говоря: «Передаю, как брат брату, последнюю волю отца».
Дьявольская муха по своей глупости сунулась в дом в момент ссоры братьев. Влезла между ними, крутится и жужжит: «Не хочу на быках у бога счастья просить!»
— Сгинь, проклятая! Не мешай. Без тебя тошно,— разозлился Кондрат и хлопнул муху по затылку молотком. Серая мушка, конечно, не выдержала такого удара, упала на пол. Вместе с мухой упал и родной брат. И больше не встал.
Уважительно, с печалью в сердце старший брат предал земле меньшого брата. На собственные деньги купил свечек, из собственного дерева сколотил новенький гроб, сварил две мисочки поминальной кутьи из прошлогодней пшеницы... Больше фунта наскреб...
На собственной арбе дорогого брата на кладбище отвез. Не пожалел щедрого магарыча копавшим могилу:
— Пейте, люди добрые, и выкопайте родному брату могилу поглубже.
На могиле Кондрат долго крепился, потом не выдержал, залился горючими слезами и, скорбно склонившись над дорогим прахом, зарыдал на все кладбище:
— Лежи, брат! Пускай тебе земля будет пухом. Лежи спокойно, не волнуйся! Твоих осиротевших бычков я приголублю по-братски. Найду для них тихий уголок.
Дома стал на колени перед образом Спасителя и прочувствованно шептал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67