Глаза его наслаждались. Как эти фигуры разнились от опостылевшей развязной солдатни!
– Борис Викторович, давайте же попросим Лавра Георгиевича выделить нам человек сорок таких вот молодцов.
– Можно, – вяло согласился Савинков. – Только едва ли…
– А вот мы их сейчас самих спросим! – радостно предложил Терещенко и обратился к замершему статуей Хаджиеву: – Лю безный… э-э, прошу прощения, я не разглядел, что вы офицер!.. Скажите, в вашей среде правительство может рассчитывать на преданных людей?
Козырнув по-офицерски, Хаджиев отрезал:
– Никак нет!
Терещенко отпрянул, словно от удара. Восторженной улыбки во все лицо как не бывало. В его глазах метнулся страх. Савинков, украдкой посмеиваясь, быстро сбегал вниз. К Хаджиеву негромко обратился Шах-Кулы:
– Хан, с этих можно головы снимать? У них лживые глаза. Разве не видишь?
В это время внизу дверь подъезда распахнулась и долго не закрывалась. Наверх по лестнице повалила толпа молоденьких юнкеров, они тащили вороха тюфяков и одеял.
Внезапно текинцы услышали:
– Якши, джигит, бари гел! («Эй, молодец, иди сюда!») Засмотревшись, конвойцы прозевали генерала. Корнилов сто ял на краю площадки и насмешливо посматривал на свою охрану.
Из Зимнего дворца, никуда не заезжая, Корнилов отправился на вокзал и в тот же вечер, в 7 часов, уехал в Могилев.
На этот раз Хаджиев настоял, чтобы поставить часового и на паровоз, в будку машиниста.
Московское государственное совещание, о котором Корнилова предупредил Керенский, созывалось не в Петрограде, а в старинной русской столице. В этом содержался большой и потаенный смысл. Град Петра в качестве главного города России деградиро-вал окончательно. В ранг стольного города державы снова возвращалась древняя Москва. Русская история словно слегка попятилась назад, к старинным истокам своей недавней силы и величия.
Москва замышлялась символом русского национального сопротивления всеобщему развалу.
К возвращению Корнилова генерал Лукомский приготовил обстоятельную сводку. Отсюда, из Могилева, из секретных сводок, положение державы выглядело удручающе безрадостным.
Русские разведчики сообщали из Голландии: к тому дню, когда в Петрограде выступят большевики, взлетят на воздух важнейшие мосты на Волге и Днепре и разразится «освободительное» восстание в Финляндии. Для диверсионных действий в глубину России засылались хорошо снаряженные группы террористов. Помимо мостов планировался взрыв шахт, заводов, рудников и складов с боеприпасами.
Своим твердым ногтем Лавр Георгиевич привычно отчеркнул строку в сводке: из Германии сообщалось, что имперское министерство иностранных дел санкционировало пересылку в Петроград (по вновь налаженным каналам через банки в Швеции) 70 миллионов марок золотом. Голландия, Германия, Швеция… Во всем этом усматривалась единая руководящая рука, одна недремлющая голова.
Сильно сократилось производство и поступление на фронт снарядов: более чем наполовину. К этому добавлялась угроза всеобщей забастовки железнодорожников – грозил полный транспортный паралич страны.
Генерал Лукомский не сомневался: на этот раз учтен опыт неудачного июльского выступления в Петрограде. А ведь прошел всего какой-то месяц! Умеют работать – ничего не скажешь. И – торопятся, торопятся…
В стране росла дороговизна. Катастрофически стало вдруг не хватать денежной массы. Глубинные российские губернии все чаще стали объявлять о своем суверенитете и заводить собственные денежные знаки. Печатались, однако, эти деньги за границей.
Где же искать спасения? В победе над Германией? Нелепые надежды! Урок – недавний Тарнопольский прорыв.
Самым важным, самым необходимым при создавшейся обстановке было выжить, не рассыпаться в прах, не сдохнуть окончательно.
Военным, как специалистам, это было ясно. Но попробуй-ка втолковать единственную спасительную мысль массе обывателей, если все газеты без исключения завопили вдруг о смертельной опасности для дела революции, и эта смертельная опасность стала исходить из «закоренелого гнезда контрреволюции» – так с некоторых пор было принято называть Ставку в Могилеве.
Все тревожнее становились рассуждения насчет «контрреволюционных тенденций» среди донского и кубанского казачества. Неспокойно и опасно стало на Тереке. Там казаки оказались между двух огней: на севере бурлила громадная Россия, а на юге все ощутимее несло мерзостью грузинского национализма… Зычным, грубым голосом заявляла о своей государственной обособленности гигантская Сибирь.
И везде главные надежды связывались с оружием, с применением воинских сил. Имя генерала Корнилова пока не называлось. Для этого требовался подходящий повод. И повод вскоре отыскался. Однако прежде главковерх появился на трибуне Московского государственного совещания в Большом театре.
Московское совещание задумывалось на манер Всероссийского Земского собора: «голос великой земли Русской». Съезжалось 2500 делегатов из всех углов страны. Десятую часть составляли представители Советов с мест.
Совещание открылось 12 августа.
А за два дня до этого Савинков пригрозил отставкой. Главный военный советник Керенского люто обозлился на своего патрона и решил в последний раз его как следует пугнуть. Дело в том, что глава Временного правительства вконец запутался в своем трусливом двуличии. Он одинаково боялся как царского генерала Корнилова, так и бывшего террориста Савинкова. Оба исключительно решительные, безжалостные люди, они были невыносимы для него, сладкоречивого кумира переполненных собраний с цветами, аплодисментами и восторженным тасканием на руках.
Собрав «великое представительство великого народа», он надеялся стать всенародно признанным повелителем этой страны и уже без всякой боязни отмежеваться от этих страшных в своей жажде деятельности господ.
Зачем кровь, если все можно решить словами! Мы же, слава Богу, не дикари…
В течение двух дней, 8 и 9 августа, на квартире инженера Кишкина тайно совещались Родзянко, Милюков, Маклаков и Шингарев. В последний день туда были позваны Савинков и Львов, недавний и недолгий обер-прокурор Синода (с некоторых пор кто-то настойчиво пристраивал его к участникам большой политической игры). От «Союза офицеров» там присутствовали также двое, Новосильцов и Роженко. Вопрос стоял предельно просто: приближался момент решительной борьбы и следовало наконец решить, кому оказывать поддержку – Керенскому или Корнилову. К великому сожалению, их совместное сотрудничество по спасению России становилось немыслимым.
Новосильцов, прежде чем начать говорить, развернул газетный лист. В «Известиях», органе Совета, известный большевик На-хамкес писал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
– Борис Викторович, давайте же попросим Лавра Георгиевича выделить нам человек сорок таких вот молодцов.
– Можно, – вяло согласился Савинков. – Только едва ли…
– А вот мы их сейчас самих спросим! – радостно предложил Терещенко и обратился к замершему статуей Хаджиеву: – Лю безный… э-э, прошу прощения, я не разглядел, что вы офицер!.. Скажите, в вашей среде правительство может рассчитывать на преданных людей?
Козырнув по-офицерски, Хаджиев отрезал:
– Никак нет!
Терещенко отпрянул, словно от удара. Восторженной улыбки во все лицо как не бывало. В его глазах метнулся страх. Савинков, украдкой посмеиваясь, быстро сбегал вниз. К Хаджиеву негромко обратился Шах-Кулы:
– Хан, с этих можно головы снимать? У них лживые глаза. Разве не видишь?
В это время внизу дверь подъезда распахнулась и долго не закрывалась. Наверх по лестнице повалила толпа молоденьких юнкеров, они тащили вороха тюфяков и одеял.
Внезапно текинцы услышали:
– Якши, джигит, бари гел! («Эй, молодец, иди сюда!») Засмотревшись, конвойцы прозевали генерала. Корнилов сто ял на краю площадки и насмешливо посматривал на свою охрану.
Из Зимнего дворца, никуда не заезжая, Корнилов отправился на вокзал и в тот же вечер, в 7 часов, уехал в Могилев.
На этот раз Хаджиев настоял, чтобы поставить часового и на паровоз, в будку машиниста.
Московское государственное совещание, о котором Корнилова предупредил Керенский, созывалось не в Петрограде, а в старинной русской столице. В этом содержался большой и потаенный смысл. Град Петра в качестве главного города России деградиро-вал окончательно. В ранг стольного города державы снова возвращалась древняя Москва. Русская история словно слегка попятилась назад, к старинным истокам своей недавней силы и величия.
Москва замышлялась символом русского национального сопротивления всеобщему развалу.
К возвращению Корнилова генерал Лукомский приготовил обстоятельную сводку. Отсюда, из Могилева, из секретных сводок, положение державы выглядело удручающе безрадостным.
Русские разведчики сообщали из Голландии: к тому дню, когда в Петрограде выступят большевики, взлетят на воздух важнейшие мосты на Волге и Днепре и разразится «освободительное» восстание в Финляндии. Для диверсионных действий в глубину России засылались хорошо снаряженные группы террористов. Помимо мостов планировался взрыв шахт, заводов, рудников и складов с боеприпасами.
Своим твердым ногтем Лавр Георгиевич привычно отчеркнул строку в сводке: из Германии сообщалось, что имперское министерство иностранных дел санкционировало пересылку в Петроград (по вновь налаженным каналам через банки в Швеции) 70 миллионов марок золотом. Голландия, Германия, Швеция… Во всем этом усматривалась единая руководящая рука, одна недремлющая голова.
Сильно сократилось производство и поступление на фронт снарядов: более чем наполовину. К этому добавлялась угроза всеобщей забастовки железнодорожников – грозил полный транспортный паралич страны.
Генерал Лукомский не сомневался: на этот раз учтен опыт неудачного июльского выступления в Петрограде. А ведь прошел всего какой-то месяц! Умеют работать – ничего не скажешь. И – торопятся, торопятся…
В стране росла дороговизна. Катастрофически стало вдруг не хватать денежной массы. Глубинные российские губернии все чаще стали объявлять о своем суверенитете и заводить собственные денежные знаки. Печатались, однако, эти деньги за границей.
Где же искать спасения? В победе над Германией? Нелепые надежды! Урок – недавний Тарнопольский прорыв.
Самым важным, самым необходимым при создавшейся обстановке было выжить, не рассыпаться в прах, не сдохнуть окончательно.
Военным, как специалистам, это было ясно. Но попробуй-ка втолковать единственную спасительную мысль массе обывателей, если все газеты без исключения завопили вдруг о смертельной опасности для дела революции, и эта смертельная опасность стала исходить из «закоренелого гнезда контрреволюции» – так с некоторых пор было принято называть Ставку в Могилеве.
Все тревожнее становились рассуждения насчет «контрреволюционных тенденций» среди донского и кубанского казачества. Неспокойно и опасно стало на Тереке. Там казаки оказались между двух огней: на севере бурлила громадная Россия, а на юге все ощутимее несло мерзостью грузинского национализма… Зычным, грубым голосом заявляла о своей государственной обособленности гигантская Сибирь.
И везде главные надежды связывались с оружием, с применением воинских сил. Имя генерала Корнилова пока не называлось. Для этого требовался подходящий повод. И повод вскоре отыскался. Однако прежде главковерх появился на трибуне Московского государственного совещания в Большом театре.
Московское совещание задумывалось на манер Всероссийского Земского собора: «голос великой земли Русской». Съезжалось 2500 делегатов из всех углов страны. Десятую часть составляли представители Советов с мест.
Совещание открылось 12 августа.
А за два дня до этого Савинков пригрозил отставкой. Главный военный советник Керенского люто обозлился на своего патрона и решил в последний раз его как следует пугнуть. Дело в том, что глава Временного правительства вконец запутался в своем трусливом двуличии. Он одинаково боялся как царского генерала Корнилова, так и бывшего террориста Савинкова. Оба исключительно решительные, безжалостные люди, они были невыносимы для него, сладкоречивого кумира переполненных собраний с цветами, аплодисментами и восторженным тасканием на руках.
Собрав «великое представительство великого народа», он надеялся стать всенародно признанным повелителем этой страны и уже без всякой боязни отмежеваться от этих страшных в своей жажде деятельности господ.
Зачем кровь, если все можно решить словами! Мы же, слава Богу, не дикари…
В течение двух дней, 8 и 9 августа, на квартире инженера Кишкина тайно совещались Родзянко, Милюков, Маклаков и Шингарев. В последний день туда были позваны Савинков и Львов, недавний и недолгий обер-прокурор Синода (с некоторых пор кто-то настойчиво пристраивал его к участникам большой политической игры). От «Союза офицеров» там присутствовали также двое, Новосильцов и Роженко. Вопрос стоял предельно просто: приближался момент решительной борьбы и следовало наконец решить, кому оказывать поддержку – Керенскому или Корнилову. К великому сожалению, их совместное сотрудничество по спасению России становилось немыслимым.
Новосильцов, прежде чем начать говорить, развернул газетный лист. В «Известиях», органе Совета, известный большевик На-хамкес писал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185