Всем какой резон рисковать? Дорога нелегкая. Один-то как-нибудь проберусь, проползу ужом… бороду вот отпускаю, видишь, – повернулся он почему-то к Косте. – И вам обоим советую… на всякий случай. Немало, однако, есть людей, которым по ночам снитесь. А потом, к весне, я думаю, вернусь за вами. А не сам – так Демида, брательника, пришлю. Слушаться его, как меня самого. Поняли? До меня или до Демида за нее, за Серафиму, держитесь. Иначе пропадете.
Меньшиков подумал еще о чем-то и закончил:
– Вот и все. Закрываю совет. – И, не желая больше ничего объяснять, вышел на воздух.
– Продаст, продаст он нас, стерва… Слышь, Константин Андреич, – зашептал, едва закрылась дверь, Звягин, – уйдет с этой староверкой – и с концом! Куда мы из болота? С голоду пропадем еще до того, как милиционеры к нам пожалуют… Я ночами-то и так не сплю почти. Опасаюсь: встанет Филька да приколет нас по очереди к полу, как гадюк…
– Гадюк… – повторил тогда еще Костя. – Выбирай слова все же.
– В словах ли дело! С минутку поизвиваемся так же, да и затихнем. А он с этой болотной ведьмой и удерет…
Костя не верил, что Меньшиков может покинуть их в болоте. Однако слова Тараса Звягина смутили как то. До вечера он хмурился и молчал.
Вечером, когда Серафима готовила ужин, Филька сказал:
– Тарас, помоги Серафиме мяска нарубить, пельмени на прощание сготовим. А ты, Константин, пойдем-ка на воздух. Обговорим кой-чего напоследок.
Они, не обращая внимания на беспокойные взгляды Звягина, вышли из избушки, присели невдалеке на кучу сухого камыша.
– Вот что, друг по каторге, – сразу начал Меньшиков. – Я знаю, сумленье тебя гложет: не покинет ли нас в этом болоте проклятый Филька? Уйдет с Серафимой, и конец…
– Угадал, Филипп Авдеич.
– Так вот… Не затем я искал в этих местах сотоварища себе подходящего, чтобы… И проверял его на кровавом веселье не затем, понял? Кабы не был уверен в тебе, давно бы все хрящи перерубил. Чтобы ты никому не мог объяснить, что это за человечина Филипп Меньшиков. Дошло?
Филька встал, вытащил из ножен тяжелый нож, в двух шагах срубил березку в руку почти толщиной, сел.
– Так вот, – опять начал Филька. – Серафима выведет меня из болота, передаст надежным людям – вернется к вам. Она сумеет и вас уберечь. Ты только слушайся ее.
– Кто же она такая, эта Серафима?
– Ну, об этом что говорить! Человек надежный, хотя и баба.
– Я думал, девушка еще, – усмехнулся Костя.
– Я в том смысле, что женского полу. А девка она или баба – я тебе не советую даже размышлять об этом. Я вот попытался однажды узнать… когда Матвейка Сажин, жених ее, в переделке одной об пулю напоролся… В этой же вот избушке дело было. Прижму, думаю, сонную. И вот погляди.
Он распахнул грудь. На месте правого соска у Филиппа зиял рваный шрам с красными краями.
– Вот, помни просто об этом, – проговорил Филька, застегиваясь. – Зубами рванула… Сама же залечила потом с молитвой. А вообще-то, – неожиданно добавил он, усмехнувшись, – сумеешь, так пользуйся. А кто, брат, она?.. Ты одно помни – не меньше нас пострадала, раз… раз связалась с такими красавцами. Я про нее не больше тебя знаю. Староверка какая-то. Ну, значит, так, уберегет она вас, говорю. Нам нельзя еще помирать. Нужны будем…
– Когда?
– Ты все с расспросами! – опять повысил голос Филька. – А я откуда знаю! Не грамотней тебя…
– Я потому и спрашиваю, что сомневаюсь, пригодимся ли вообще когда-либо…
– Эт-то уж ты вре-ешь! – растянул Филька. – Россия большая, на одной стороне ночь, на другой день. А мир еще больше, вот что. А разве может мир терпеть такую несправедливость, а? Я полдеревни кормил – и меня же вот сюда, в болото?! Вместо благодарности? И никто за меня не заступится, что ли? А? Как думаешь?
Было видно, что Филька все-таки не уверен, вступится ли за него кто из тех, кого он называл одним словом «мир». И он хотел, чтобы его ободрили, разделили хотя бы на словах его трепещущую, видно, на волоске надежду.
– Н-не знаю, – ответил, однако, Костя, будто не понял состояния Фильки. – Помогали многие нам с тобой. Да, видишь, в болоте сидим тем не меньше…
– Добро, – глухо промолвил Филька, отрезал у березки вершину. Вздохнул, тем же тоном прибавил: – Обмишулился, выходит. Я думал – подрос, а тебе еще титьку сосать надо. Сопляк ты еще, проще сказать. Напрасно, получается, твой молоденький хребетик не переломил… Добро-о… Ну ничего. В смысле – успеется.
– Сломаешь – тогда уж в самом деле ошибешься.
Меньшиков приподнял одну бровь, бросил отрывисто:
– Докажи.
– Я доказал уже.
– Чем это?
– Да хоть тем, что руки у меня до локтей в человеческой крови. Даже не по локоть, а выше… Много выше. Помогут нам, нет ли, я не знаю. Сейчас я ничему не верю, потому что упал духом. Упал давно, когда еще белогвардейцы из Казани сыпанули, из Самары. С тех пор в голове вместо мозгов один больной звон. Но сколько сил хватит, буду зубами рвать тех, кто мое отнял.
… Ему тогда стало душно, он схватился за воротник гимнастерки. Далеко отлетели пуговицы, без стука попадали в мягкую траву. И до сих пор Устин Морозов почему-то ясно помнит, что попадали они именно без стука.
Филька ошкурил свою палку, начал тщательно остругивать ее.
– Хороший посошок будет на дорогу.
– Значит, твердо решил нас оставить здесь? – спросил Костя.
– Страшно? – вскинул опять свою бровь Меньшиков.
– А как ты думаешь?
– Н-да…
Набалдашник палки Филька вырезал в виде человеческой головы. На его колени, обтянутые уже домоткаными крестьянскими штанами, сыпались мелкие, чуть розоватые стружки.
И то ли от Филькиного вопроса, то ли от этой неожиданной мысли Костя вдруг почувствовал, что страшно ему уже давно, с тех пор, как пришло в семнадцатом известие о событиях в Петрограде. Но странно – именно этот страх заставил его год назад подчиниться Фильке, вступить в его банду. И чем сильнее становился страх, тем более зверел и зверел он, Костя Жуков. В голове постепенно ничего не оставалось, кроме тяжелой тупости да все того же горячего страха…
– Н-да, – опять повторил Филька, стряхнул стружки с колен. – А страшно потому, что веру ты потерял. Оно, ежели признаться, веры-то и у меня чуть-чуть. Но я тебе все равно половину того, что есть, отдам. Возьмёшь? – И уставился на него холодными, безжизненно блестевшими глазами.
– Возьму.
– Ну вот. И вовсе хорошо. Ну, айда, пельмени уже готовые, однако.
Они направились к избушке. По пути Филька еще сказал:
– За этим неудавшимся купчишкой, за Тараской, гляди. Так-то он ничего, надежный. До денег падкий. Это бы ладно – ведь человек все же. Да увлекается порой. Ты время от времени потрясывай его. Это ему полезно.
– Как потрясывай?
– Увидишь сегодня. И главное – за Серафиму держись. Это я тебе говорю еще раз. Обеими руками держись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
Меньшиков подумал еще о чем-то и закончил:
– Вот и все. Закрываю совет. – И, не желая больше ничего объяснять, вышел на воздух.
– Продаст, продаст он нас, стерва… Слышь, Константин Андреич, – зашептал, едва закрылась дверь, Звягин, – уйдет с этой староверкой – и с концом! Куда мы из болота? С голоду пропадем еще до того, как милиционеры к нам пожалуют… Я ночами-то и так не сплю почти. Опасаюсь: встанет Филька да приколет нас по очереди к полу, как гадюк…
– Гадюк… – повторил тогда еще Костя. – Выбирай слова все же.
– В словах ли дело! С минутку поизвиваемся так же, да и затихнем. А он с этой болотной ведьмой и удерет…
Костя не верил, что Меньшиков может покинуть их в болоте. Однако слова Тараса Звягина смутили как то. До вечера он хмурился и молчал.
Вечером, когда Серафима готовила ужин, Филька сказал:
– Тарас, помоги Серафиме мяска нарубить, пельмени на прощание сготовим. А ты, Константин, пойдем-ка на воздух. Обговорим кой-чего напоследок.
Они, не обращая внимания на беспокойные взгляды Звягина, вышли из избушки, присели невдалеке на кучу сухого камыша.
– Вот что, друг по каторге, – сразу начал Меньшиков. – Я знаю, сумленье тебя гложет: не покинет ли нас в этом болоте проклятый Филька? Уйдет с Серафимой, и конец…
– Угадал, Филипп Авдеич.
– Так вот… Не затем я искал в этих местах сотоварища себе подходящего, чтобы… И проверял его на кровавом веселье не затем, понял? Кабы не был уверен в тебе, давно бы все хрящи перерубил. Чтобы ты никому не мог объяснить, что это за человечина Филипп Меньшиков. Дошло?
Филька встал, вытащил из ножен тяжелый нож, в двух шагах срубил березку в руку почти толщиной, сел.
– Так вот, – опять начал Филька. – Серафима выведет меня из болота, передаст надежным людям – вернется к вам. Она сумеет и вас уберечь. Ты только слушайся ее.
– Кто же она такая, эта Серафима?
– Ну, об этом что говорить! Человек надежный, хотя и баба.
– Я думал, девушка еще, – усмехнулся Костя.
– Я в том смысле, что женского полу. А девка она или баба – я тебе не советую даже размышлять об этом. Я вот попытался однажды узнать… когда Матвейка Сажин, жених ее, в переделке одной об пулю напоролся… В этой же вот избушке дело было. Прижму, думаю, сонную. И вот погляди.
Он распахнул грудь. На месте правого соска у Филиппа зиял рваный шрам с красными краями.
– Вот, помни просто об этом, – проговорил Филька, застегиваясь. – Зубами рванула… Сама же залечила потом с молитвой. А вообще-то, – неожиданно добавил он, усмехнувшись, – сумеешь, так пользуйся. А кто, брат, она?.. Ты одно помни – не меньше нас пострадала, раз… раз связалась с такими красавцами. Я про нее не больше тебя знаю. Староверка какая-то. Ну, значит, так, уберегет она вас, говорю. Нам нельзя еще помирать. Нужны будем…
– Когда?
– Ты все с расспросами! – опять повысил голос Филька. – А я откуда знаю! Не грамотней тебя…
– Я потому и спрашиваю, что сомневаюсь, пригодимся ли вообще когда-либо…
– Эт-то уж ты вре-ешь! – растянул Филька. – Россия большая, на одной стороне ночь, на другой день. А мир еще больше, вот что. А разве может мир терпеть такую несправедливость, а? Я полдеревни кормил – и меня же вот сюда, в болото?! Вместо благодарности? И никто за меня не заступится, что ли? А? Как думаешь?
Было видно, что Филька все-таки не уверен, вступится ли за него кто из тех, кого он называл одним словом «мир». И он хотел, чтобы его ободрили, разделили хотя бы на словах его трепещущую, видно, на волоске надежду.
– Н-не знаю, – ответил, однако, Костя, будто не понял состояния Фильки. – Помогали многие нам с тобой. Да, видишь, в болоте сидим тем не меньше…
– Добро, – глухо промолвил Филька, отрезал у березки вершину. Вздохнул, тем же тоном прибавил: – Обмишулился, выходит. Я думал – подрос, а тебе еще титьку сосать надо. Сопляк ты еще, проще сказать. Напрасно, получается, твой молоденький хребетик не переломил… Добро-о… Ну ничего. В смысле – успеется.
– Сломаешь – тогда уж в самом деле ошибешься.
Меньшиков приподнял одну бровь, бросил отрывисто:
– Докажи.
– Я доказал уже.
– Чем это?
– Да хоть тем, что руки у меня до локтей в человеческой крови. Даже не по локоть, а выше… Много выше. Помогут нам, нет ли, я не знаю. Сейчас я ничему не верю, потому что упал духом. Упал давно, когда еще белогвардейцы из Казани сыпанули, из Самары. С тех пор в голове вместо мозгов один больной звон. Но сколько сил хватит, буду зубами рвать тех, кто мое отнял.
… Ему тогда стало душно, он схватился за воротник гимнастерки. Далеко отлетели пуговицы, без стука попадали в мягкую траву. И до сих пор Устин Морозов почему-то ясно помнит, что попадали они именно без стука.
Филька ошкурил свою палку, начал тщательно остругивать ее.
– Хороший посошок будет на дорогу.
– Значит, твердо решил нас оставить здесь? – спросил Костя.
– Страшно? – вскинул опять свою бровь Меньшиков.
– А как ты думаешь?
– Н-да…
Набалдашник палки Филька вырезал в виде человеческой головы. На его колени, обтянутые уже домоткаными крестьянскими штанами, сыпались мелкие, чуть розоватые стружки.
И то ли от Филькиного вопроса, то ли от этой неожиданной мысли Костя вдруг почувствовал, что страшно ему уже давно, с тех пор, как пришло в семнадцатом известие о событиях в Петрограде. Но странно – именно этот страх заставил его год назад подчиниться Фильке, вступить в его банду. И чем сильнее становился страх, тем более зверел и зверел он, Костя Жуков. В голове постепенно ничего не оставалось, кроме тяжелой тупости да все того же горячего страха…
– Н-да, – опять повторил Филька, стряхнул стружки с колен. – А страшно потому, что веру ты потерял. Оно, ежели признаться, веры-то и у меня чуть-чуть. Но я тебе все равно половину того, что есть, отдам. Возьмёшь? – И уставился на него холодными, безжизненно блестевшими глазами.
– Возьму.
– Ну вот. И вовсе хорошо. Ну, айда, пельмени уже готовые, однако.
Они направились к избушке. По пути Филька еще сказал:
– За этим неудавшимся купчишкой, за Тараской, гляди. Так-то он ничего, надежный. До денег падкий. Это бы ладно – ведь человек все же. Да увлекается порой. Ты время от времени потрясывай его. Это ему полезно.
– Как потрясывай?
– Увидишь сегодня. И главное – за Серафиму держись. Это я тебе говорю еще раз. Обеими руками держись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205