Пистимея долго-долго глядела на мужа. Потом тихонько положила кухонный ножик, неслышно оделась, словно остерегалась, как бы не услышал муж, и побежала в молитвенный дом.
… Вернулась она бледная как полотно. Устин лежал в прежней позе, словно неживой. Печь прогорела. Старуха подкинула туда дров, внимательно глядела, как они разгораются. В одной руке снова держала нож, в другой – картофелину.
В избу заскочил Илюшка Юргин, закричал:
– Слыхали, а?! В Ручьевке-то что приключилось! Захар туда укатил…
– Тише ты, – попросила Пистимея. – Вишь, спит Устин. Ступай, ступай…
– То есть как «ступай»! – удивился Юргин. – А я говорю – в Ручьевке-то… Ведь эдак, ежели что… и нас… Недаром же ты сказала вчера – будь под рукой…
– Да пошел ты отсюда! – крикнула Пистимея, заглушая его последние слова. И принялась выталкивать Юргина в сени.
Устин, однако, не спал. Он слышал, как в сенях жена и Юргин о чем-то долго разговаривали. Голоса то усиливались, то затихали. Но слов из-за свиста ветра за окнами разобрать было нельзя.
Наконец Юргин ушел, хлопнув дверью. Пистимея вернулась к печке.
– Ты дашь сегодня позавтракать или нет? – раздраженно спросил Устин. – Или с голоду решила уморить?
Пистимея сидела возле печки, задумчивая, положив маленькие, сморщенные руки на высохшие коленки. Маленькая головка, туго обмотанная черным платком, была глубоко втянута в плечи.
Голос мужа заставил ее вздрогнуть. Она зачем-то принялась разглаживать ладонями юбку на коленях, потом сказала:
– Скоро, скоро… накормлю уж… Устинушка. Приставила уж варево.
– Чего там Илюшка болтал? Что в Ручьевке случилось?
– Дык это… Уваровские собаки докторшу покусали. Эту, Краснову, что уколы приезжала делать.
Об Анне Уваровой, простоявшей чуть не всю ночь на коленях в снегу, Пистимея говорить ничего не стала.
В комнате надолго установилось безмолвие, точно в ней не было ни одной живой души. Лишь тоскливо пело в трубе, да ветер, налетая порывами, дребезжал оконными стеклами.
Пистимея перекрестилась, вздохнула и встала. Она заглянула в печку, затем, не разгибаясь, повернула голову к дверям и так застыла, окаменела – у порога стояла уборщица конторы Наталья Лукина.
– Иди в контору, – сказала Наталья. – Больная тебя зовет.
– Ка… какая еще больная? – Пистимея с трудом выпрямилась. В позвоночнике ее что-то щелкнуло, будто переломилось.
– Да Марфа Кузьмина. Занедужила, говорит, что-то. Об чем-то спросить хочет.
– Она ведь… Приехала с Озерков, что ли, она?
– Зачем… По телефону просит.
Больше ни о чем не спрашивая, Пистимея кинулась на улицу.
В колхозной конторе по случаю воскресенья никого не было, на недомытом полу стоял таз с грязной водой, валялась мокрая тряпка.
Запыхавшаяся от быстрой ходьбы Пистимея чуть не опрокинула это ведро. Еще не успев поднести трубку к уху, она закричала, косясь на дверь, – Наталью она оставила на несколько шагов позади:
– Марфушка? Я слушаю. Ага, я… Чего? Кто просил передать? Дочка Семена Прокудина? А что? Говори громче, щелкает в трубке-то, аж в голове звенит. Что? Фрол… Дорофея Трофимыча… и Семена в мили… О Господи! О Гос..
И Пистимея смолкла, едва вошла Наталья. Поджав губы, она только слушала, уставив стекленеющие глаза на Лукину. Раздевшись, Наталья принялась домывать пол.
А потом вошел в контору Филимон Колесников в наспех накинутом полушубке.
– Что это тут? В чем дело? – спросил он. – Гляжу в окно – вы наперегонки с Пистимеей бегаете.
– Да вон, – указала Наталья мокрой тряпкой на телефон. – Егорки Кузьмина мать, что ли, захворала.
– Ага, ладно, Марфушка, – заговорила наконец в трубку Пистимея осипшим голосом, отворачиваясь от цепкого взгляда Филимона. – Все понятно… Дык ты, значит, эдак сделай: три пучка богородской травки возьми да стебелька четыре подорожника. Ага… а в аптеке березовых почек спроси. И завари травушку, а как закипит, подорожник туда брось да ложку этих почек. И пей на ночь… Ну, все. Разведреет – я навещу тебя. А сейчас вот побегу домой, накормлю Устина – да в молитвенный дом… Помолюсь за тебя.
Повесила трубку и, ни на кого не глядя, пошла из конторы.
– Что там с Марфой? – спросил Устин, едва она показалась в дверях.
– Ничего… Бог милостив. Сейчас, сейчас накормлю тебя! – И заметалась по избе.
Всегда была Пистимея услужлива, но, возможно, никогда она так не суетилась, чтоб угодить мужу. Впрочем, Устин не заметил этой ее торопливости, а вернее – не обратил никакого внимания. Буря за окном, Захар, Демид, больная Марфа, собственная жена – все ему было сейчас безразлично. Ел он в последние дни тоже без всякого интереса и разбора, не ощущая даже вкуса.
Однако сейчас, когда жена собрала на стол, он хлебнул ложку-другую и тупо уставился в тарелку.
– Горчит, что ли, а? – поднял он глаза на жену.
Возле Пистимеи тоже стояла полная тарелка, но она не притрагивалась еще к ней. То резала хлеб, то бегала беспрерывно к шкафу с посудой, к печке. И слова мужа застали ее возле печки.
Пистимея спокойно подошла к своей тарелке, зачерпнула в ложку немного супа, попробовала:
– Верно, чем-то припахивает. Уголек, может, упал какой или щепочка.
– Щепочка?! – переспросил Устин, и в глазах его метнулось что-то нехорошее. Однако он еще хлебнул ложку. – Не-ет, ты у меня попробуй.
– Господи! – всхлипнула Пистимея. – Да ты в уме ли, Устинушка?! Что у тебя на мыслях-то! Недавно молол насчет Варьки что-то… С одной ведь чугунки наливала тебе и себе, ты же видел.
Устин это действительно видел. Но все-таки стукнул кулаком по столу:
– Пробуй, тебе говорят!
Тогда Пистимея вытерла слезы фартуком, переставила его тарелку к себе, а свою пододвинула мужу. И молча начала есть, временами по-прежнему всхлипывая.
Это Устина успокоило. Когда у жены осталось супа полтарелки, он склонился над своей, быстро опростал ее. Съел потом половину курицы, выпил стакан чаю и снова завалился на кровать.
А Пистимея торопливо выскочила в сени, прихватив с собой пустую литровую кружку, оттуда в коровник. Пестрая корова, тяжело отдуваясь, равнодушно жевала свою жвачку. За загородкой глухо постукивали копытцами по деревянному настилу две овцы.
Пистимея легла животом на эту загородку, глубоко засунула в рот два пальца…
Рвало ее долго, но не сильно. Только что съеденный суп выливался под ноги овцам маленькими порциями, пузырясь и застывая на унавоженных досках. Но старуха все пихала и пихала в рот холодные пальцы.
Когда ее начало выворачивать насухую, она, пошатываясь, пробрела с кружкой к корове, присела и начала дергать ее беспалой рукой за соски. Скоро кружка была полной. Почти без передыха она выпила все молоко и снова принялась доить…
А потом опять легла животом на овечью загородку…
Кружку старуха оставила там же, в коровнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
… Вернулась она бледная как полотно. Устин лежал в прежней позе, словно неживой. Печь прогорела. Старуха подкинула туда дров, внимательно глядела, как они разгораются. В одной руке снова держала нож, в другой – картофелину.
В избу заскочил Илюшка Юргин, закричал:
– Слыхали, а?! В Ручьевке-то что приключилось! Захар туда укатил…
– Тише ты, – попросила Пистимея. – Вишь, спит Устин. Ступай, ступай…
– То есть как «ступай»! – удивился Юргин. – А я говорю – в Ручьевке-то… Ведь эдак, ежели что… и нас… Недаром же ты сказала вчера – будь под рукой…
– Да пошел ты отсюда! – крикнула Пистимея, заглушая его последние слова. И принялась выталкивать Юргина в сени.
Устин, однако, не спал. Он слышал, как в сенях жена и Юргин о чем-то долго разговаривали. Голоса то усиливались, то затихали. Но слов из-за свиста ветра за окнами разобрать было нельзя.
Наконец Юргин ушел, хлопнув дверью. Пистимея вернулась к печке.
– Ты дашь сегодня позавтракать или нет? – раздраженно спросил Устин. – Или с голоду решила уморить?
Пистимея сидела возле печки, задумчивая, положив маленькие, сморщенные руки на высохшие коленки. Маленькая головка, туго обмотанная черным платком, была глубоко втянута в плечи.
Голос мужа заставил ее вздрогнуть. Она зачем-то принялась разглаживать ладонями юбку на коленях, потом сказала:
– Скоро, скоро… накормлю уж… Устинушка. Приставила уж варево.
– Чего там Илюшка болтал? Что в Ручьевке случилось?
– Дык это… Уваровские собаки докторшу покусали. Эту, Краснову, что уколы приезжала делать.
Об Анне Уваровой, простоявшей чуть не всю ночь на коленях в снегу, Пистимея говорить ничего не стала.
В комнате надолго установилось безмолвие, точно в ней не было ни одной живой души. Лишь тоскливо пело в трубе, да ветер, налетая порывами, дребезжал оконными стеклами.
Пистимея перекрестилась, вздохнула и встала. Она заглянула в печку, затем, не разгибаясь, повернула голову к дверям и так застыла, окаменела – у порога стояла уборщица конторы Наталья Лукина.
– Иди в контору, – сказала Наталья. – Больная тебя зовет.
– Ка… какая еще больная? – Пистимея с трудом выпрямилась. В позвоночнике ее что-то щелкнуло, будто переломилось.
– Да Марфа Кузьмина. Занедужила, говорит, что-то. Об чем-то спросить хочет.
– Она ведь… Приехала с Озерков, что ли, она?
– Зачем… По телефону просит.
Больше ни о чем не спрашивая, Пистимея кинулась на улицу.
В колхозной конторе по случаю воскресенья никого не было, на недомытом полу стоял таз с грязной водой, валялась мокрая тряпка.
Запыхавшаяся от быстрой ходьбы Пистимея чуть не опрокинула это ведро. Еще не успев поднести трубку к уху, она закричала, косясь на дверь, – Наталью она оставила на несколько шагов позади:
– Марфушка? Я слушаю. Ага, я… Чего? Кто просил передать? Дочка Семена Прокудина? А что? Говори громче, щелкает в трубке-то, аж в голове звенит. Что? Фрол… Дорофея Трофимыча… и Семена в мили… О Господи! О Гос..
И Пистимея смолкла, едва вошла Наталья. Поджав губы, она только слушала, уставив стекленеющие глаза на Лукину. Раздевшись, Наталья принялась домывать пол.
А потом вошел в контору Филимон Колесников в наспех накинутом полушубке.
– Что это тут? В чем дело? – спросил он. – Гляжу в окно – вы наперегонки с Пистимеей бегаете.
– Да вон, – указала Наталья мокрой тряпкой на телефон. – Егорки Кузьмина мать, что ли, захворала.
– Ага, ладно, Марфушка, – заговорила наконец в трубку Пистимея осипшим голосом, отворачиваясь от цепкого взгляда Филимона. – Все понятно… Дык ты, значит, эдак сделай: три пучка богородской травки возьми да стебелька четыре подорожника. Ага… а в аптеке березовых почек спроси. И завари травушку, а как закипит, подорожник туда брось да ложку этих почек. И пей на ночь… Ну, все. Разведреет – я навещу тебя. А сейчас вот побегу домой, накормлю Устина – да в молитвенный дом… Помолюсь за тебя.
Повесила трубку и, ни на кого не глядя, пошла из конторы.
– Что там с Марфой? – спросил Устин, едва она показалась в дверях.
– Ничего… Бог милостив. Сейчас, сейчас накормлю тебя! – И заметалась по избе.
Всегда была Пистимея услужлива, но, возможно, никогда она так не суетилась, чтоб угодить мужу. Впрочем, Устин не заметил этой ее торопливости, а вернее – не обратил никакого внимания. Буря за окном, Захар, Демид, больная Марфа, собственная жена – все ему было сейчас безразлично. Ел он в последние дни тоже без всякого интереса и разбора, не ощущая даже вкуса.
Однако сейчас, когда жена собрала на стол, он хлебнул ложку-другую и тупо уставился в тарелку.
– Горчит, что ли, а? – поднял он глаза на жену.
Возле Пистимеи тоже стояла полная тарелка, но она не притрагивалась еще к ней. То резала хлеб, то бегала беспрерывно к шкафу с посудой, к печке. И слова мужа застали ее возле печки.
Пистимея спокойно подошла к своей тарелке, зачерпнула в ложку немного супа, попробовала:
– Верно, чем-то припахивает. Уголек, может, упал какой или щепочка.
– Щепочка?! – переспросил Устин, и в глазах его метнулось что-то нехорошее. Однако он еще хлебнул ложку. – Не-ет, ты у меня попробуй.
– Господи! – всхлипнула Пистимея. – Да ты в уме ли, Устинушка?! Что у тебя на мыслях-то! Недавно молол насчет Варьки что-то… С одной ведь чугунки наливала тебе и себе, ты же видел.
Устин это действительно видел. Но все-таки стукнул кулаком по столу:
– Пробуй, тебе говорят!
Тогда Пистимея вытерла слезы фартуком, переставила его тарелку к себе, а свою пододвинула мужу. И молча начала есть, временами по-прежнему всхлипывая.
Это Устина успокоило. Когда у жены осталось супа полтарелки, он склонился над своей, быстро опростал ее. Съел потом половину курицы, выпил стакан чаю и снова завалился на кровать.
А Пистимея торопливо выскочила в сени, прихватив с собой пустую литровую кружку, оттуда в коровник. Пестрая корова, тяжело отдуваясь, равнодушно жевала свою жвачку. За загородкой глухо постукивали копытцами по деревянному настилу две овцы.
Пистимея легла животом на эту загородку, глубоко засунула в рот два пальца…
Рвало ее долго, но не сильно. Только что съеденный суп выливался под ноги овцам маленькими порциями, пузырясь и застывая на унавоженных досках. Но старуха все пихала и пихала в рот холодные пальцы.
Когда ее начало выворачивать насухую, она, пошатываясь, пробрела с кружкой к корове, присела и начала дергать ее беспалой рукой за соски. Скоро кружка была полной. Почти без передыха она выпила все молоко и снова принялась доить…
А потом опять легла животом на овечью загородку…
Кружку старуха оставила там же, в коровнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205