Но Зина не понимала его слов, не соображала, что он делает с ней…
* * *
… И еще прошло полгода.
Первое радение всеобщего греха потушило окончательно все проблески ее сознания, если к тому времени они еще оставались у нее, сломило окончательно ее волю, если она еще где-то теплилась в ней.
На сына она теперь не обращала внимания. С ним все время возились старухи. Что они над ним шептали, когда и чем кормили – она не интересовалась. И когда брала на руки – брала машинально, бесчувственно, точно это был не живой ребенок, а комок тряпья, неизвестно как и зачем очутившийся в ее руках.
Потом были еще радения – и простые и всеобщего греха. Зина ходила на них, уже не удивляясь, что перед ней не только расступаются «братья» и «сестры», но и кланяются ей.
Но как-то незаметно кланяться перестали, перестали и одевать ее перед уходом с молений. Она догадалась, что Христос Григорий облюбовал себе другую богородицу – совсем молоденькую девчонку, почти девочку, недавно принятую в лоно Божье… Но отнеслась к этому совершенно равнодушно.
Однажды ей приснился Митька Курганов. Он стоял в кустиках, призывно улыбался и поманивал ее пальцем. Рядом валялся почему-то велосипед.
Зина застонала, заметалась на постели и проснулась. Первой ее мыслью было: задавиться, что ли? Но тут же ее окатил холодный пот, она испуганно подумала: «А Бог-то?! Простит разве?» И, лежа с открытыми глазами до утра, думала: а какой он, интересно?
Первый раз за все время она попыталась представить себе Бога и… не смогла. Однако это ничего не значило, Бог был, Зина это знала твердо… Вероятно, он чем-то походит на христа Григория…
Ночами она теперь подолгу и беспричинно плакала.
В это время редактора Петькина снимали с работы. Он ходил хмурый, небритый, обрюзгший. И несколько раз жаловался Зине:
– Вот, Никулина, значит, и с редакторов снимают. Отовсюду Петькина снимают. Да.
Смирнов, новый редактор, говорили, из бывших военных. И еще говорили, что он какой-то больной человек, припадочный. Зина его боялась.
А вскоре завздыхали тощие старушки, то одна, то другая: вот жизнь-то грешная нелегка, в магазинах все дорого, на базаре и того пуще. А ведь топливо на зиму припаси, обутку да одежду обнови. Белые рубахи для всеобщих радений тоже поизносились… И наконец сказали Зине прямо:
– Чего уж, доченька, второй год доживаешь. За жилье мы ни копеечки не брали. А теперь-то уж… ты не обессудь… Рубликов по сто хотя бы в месячишко…
– Да вы что?! – проговорила Зина. – Да за пятьдесят отдельную комнату снять можно!
– А это еще какие хозяева попадутся. А мы уж и за ребеночком твоим ходим, как за своим, и вообще удобства делали, – не отворачивая глаз, заявили старухи. – Ведь Ефимка-то когда Свищев похаживал, мы к суседкам сразу…
– Какой Ефимка?! – еще более удивилась Зина.
– Да Христос наш Гришка… В миру-то он Ефимка Свищев, на желдороге кладовщиком служит…
Зина непонимающе переводила глаза с одной старухи на другую.
– За прошлое-то мы ничего и не требуем. Ну, может, по старенькому платьишку дашь. Для тебя это не добро, а мы на базаре продадим, – как ни в чем не бывало продолжали старухи. – А уж наперед-то по сто рублей, не меньше. Бог-то, он справедливость любит…
Однажды, придя с работы, Зина увидела, что единственный ее чемоданишко пуст.
– Это… это как же? Это что же… – только и выговорила Зина. Больше слов у нее не было.
– Да ведь сама обещала нам кой-чего из тряпья… за квартирку, – помаргивая невинно, заявила Гликерия, – Мы с сестрой Евдокией на базар снесли.
– Чего я вам обещала? Как это снесли? – повысила было голос Зина.
Но тут вмешалась Евдокия, зловеще зашипела, пристукнув по столу костлявой ладошкой:
– Чего это ишшо! Ишь греховодница! Вот скоро причащение кровью Христовой будет. Живо подскажем Григорию, чтоб обмочил твою спину-то…
Зина тотчас представила себе, как корчился от боли парень, прижатый к полу, как наклонился над ним Григорий с бритвой в руках. И примолкла.
– То-то же! – удовлетворенно промолвила Евдокия. – Вот и не вздумай тут нам… богохульствовать.
И Зина осталась почти голой. А дальше пошло еще хуже. Старухи стали забирать ежемесячно всю зарплату. Сто рублей – за квартиру, остальное – за питание. Но кормили так, что Зина всегда была голодной.
– Божье слово душу смиряет, а глад – тело, – внушали старухи. – Так и сподобишься…
Зина частенько подумывала бросить пустой чемодан у старух и подыскать себе другую квартиру. Но боялась. Как она одна с ребенком?
Однажды, возвращаясь с работы, думала невеселые свои думы. Григорий недавно предупредил – скоро радение всеобщего греха. Зина давно замечала – на молениях обшаривает ее глазами какой-то угрюмый бородатый сектант. И, услышав предупреждение Григория, содрогнулась: она знала, что произойдет на этом радении…
В переулке, словно поджидая ее, стояла Марфа, опершись на суковатый костыль. Впрочем, она действительно поджидала Зину.
– Здравствуй, касатушка. Христос с тобой, моя доченька, – заговорила Марфа. – Приметила я – все ты по этому переулочку ходишь. Как живешь-можешь-то?..
– Какая жизнь… – И Зина невольно всхлипнула, ткнулась в плечо старухе.
– Ну-ну, люди ить кругом… То-то я замечаю – неласковая ты ходишь все. Айда ко мне, на заезжем ноне никого нет…
Приведя Зину в свою каморку, Марфа опять, как в первый раз, стала поить ее чаем.
– Бабушка, бабушка, к кому ты меня толкнула! – опять заплакала Зина. – Ведь говорила – хорошие люди.
– Да ведь с Богом в душе вроде… А так – кто их знал, что поганые хлыстовские обряды сполняют.
– Уйду я от них, – заявила Зина. – Пусть хоть зарежут потом, уйду. Не могу больше.
– И верно. И верно, чего тебе? – закивала Марфа, – От них, слышала я, многие уходят. Суровы шибко. – Марфа помолчала и добавила: – От них уйти можно, а от Бога-то не след. И так он уж не шибко милосерден к тебе.
Зина вздохнула глубоко, прерывисто, как ребенок, которого сильно и несправедливо обидели, а теперь вот он немного успокоился и пытается не сильным еще своим умом понять – за что же?
– Скажи, бабушка, ну вот ты… Ты счастливая, довольная жизнью. Благоденствие на тебе какое-то. Как это все… пришло к тебе? – спросила задумчиво Зина. – Как его, милосердие-то, заслужить?
Старуха, кажется, не ждала этого вопроса. И тем более обрадовалась, расцвела даже.
– И-и, касатушка ты моя! – воскликнула она. – Да кака ты еще молоденька!
– Что же, мне до старости, что ли, не понять ничего?
– Поймешь, поймешь, родимая, – заторопилась старуха. – Всякие обряды тяжелые – это тьфу, Богу-то они и не нужны вовсе. Христос свой крест отнес на Голгофу, своими страданиями заплатил за все грехи человеческие. Черным по белому это в святом писании объяснено все. А они, хлысты эти всякие, исусовцы… тьфу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205