Несколько минут оба лежали не шевелясь. Устину даже начало казаться, что все это ему, вероятно, приснилось, померещилось.
– Зачем ты пришла? Ведь боишься?
– Чего мне бояться? Богу это угодно…
Неожиданно Устину почудилось, что и этот голос он когда-то где-то слышал.
– Это не ты сейчас на стол подавала нам?
– Нет.
– Черт возьми! Да уж не Зинка ли ты Никулина?! – вскричал Устин, сорвался с кровати, пошел к выключателю.
Женщина догадалась, что он хочет делать, тоже вскочила и, легкая, горячая, повисла на плече Устина.
– Ради Бога, ради Бога… А-а-а-й!
И, словно обваренная электрическим светом, отскочила к стене, присела там на корточки, сжалась, уткнула лицо в самый угол.
– Потушите… Ради Бога, потушите! – со стоном просила она, и худые плечики ее вздрагивали при каждом слове.
Устин Морозов смотрел на нее без всякой жалости, даже со злорадной усмешкой. Затем вернулся к кровати, но не лег, а сел на перину.
– Чего уж теперь тушить? То-то, думаю, голос знакомый…
Зина встрепенулась, вздрогнула и начала приподниматься. Она раскинула руки в стороны и, скользя спиной по стене, выпрямилась, вытянулась в струнку и замерла, как на распятии.
– Здравствуй, значит, Зинаида…
Зина молчала. Вскинув голову с тяжелыми, отливающими при электрическом свете золотом волосами, она остекленевшими глазами смотрела на Устина и в то же время куда-то мимо. Все в ней было живым – и эти золотистые волосы, пылающие огнем щеки, влажные, горячие губы… И только глаза, тусклые, холодные, были безжизненны. Устин тоже молчал.
– Дайте мне… одежду, – тихо попросила Зина. И только теперь Устин заметил, что топчет ногами ее платье.
– Стыдно, что ли, в конце концов стало? – спросил он.
– Чего стыдиться? Я греха не делаю, – не шевеля губами, ответила Зина. – Потому что говорится в Евангелии от Иоанна: «Всякий рожденный от Бога не делает греха…»
– Вон как! Мудр этот ваш пророк или как его там… Ну а ты… узнала, кто я?
Зина помолчала и ответила, все так же глядя куда-то мимо Устина:
– Зачем мне узнавать? Мне сказано было – несчастный брат наш, утешения жаждущий… зовет.
– И ты пришла меня утешить?
– Утешение в Христовой вере обрести лишь можно… – как-то неопределенно ответила Зина.
– Значит, я неверующий, по-твоему, раз… утешения твоего не принял? Чего молчишь? А может, принять?
Зина медленно опустила руки и вместо ответа попросила еще раз, еще тише, чем прежде:
– Дайте мне одежду.
Морозов кинул ей платье. Она поймала его на лету, прижала к животу и тихонько стала передвигаться вдоль стены. Устин с удивлением наблюдал за ней. Добравшись до выключателя, она потушила свет, торопливо оделась. Устин думал, что она уйдет, но девушка стояла и стояла у стены.
– Чего ж ты? Уходи.
– Нельзя мне.
– Почему?
Зина не ответила.
– Деми… Отца Дорофея, что ли, или брата – как по-вашему – боишься ослушаться?
Зина и на это только тяжело вздохнула.
Морозову вдруг очень подозрительными показались слова Зинки об утешении. Он даже наморщил лоб в темноте, силясь вспомнить их. Ага: «Несчастный брат наш, утешения жаждущий…» Жаждущий! Вот оно что! И дальше: «Утешение в Христовой вере обрести лишь можно…» А только что до этого Демид: «Неверие… губит людей…» Та-ак… А я-то, дурень, а я-то, дурень, ломаю башку: зачем-де Пистимея привезла меня сюда?.. А тут вон что… Утешение в вере! Без веры утешения нет, значит! Нет!!"
И Устин сорвался с кровати, схватил Зинку за горло, затряс.
– Зачем он тебя послал ко мне?! Что он учил тебя говорить мне, а? Что он велел внушить мне? Где я могу найти утешение?.. В чем я могу… Как я могу…
– Отпустите!.. Отпустите-е… – взмолилась девушка. – Иди, говорит, и утешай. Это, говорит, не грех, ежели с молитвой.
– Врешь, врешь!
– Ей-богу… Задыхаюсь ведь я. Дядя Усти… Дя…
Девушка сделалась тяжелой. Сквозь мутный угар все-таки пробилось, шибануло в голову Морозову: «И задушу ведь, как там… в Усть-Каменке… когда вера эта была…»
Чуть опомнившись, он разжал руки. Зина мешком свалилась ему под ноги. И в ту же секунду вспыхнул ослепительный электрический свет.
Возле выключателя стоял Демид, снова весь в белом, точно привидение. В руках у него был старинный медный подсвечник.
– Что это у вас тут? – строго спросил он и зловеще уставился в Морозова. – На весь дом крик подняли, спать не даете…
Устин стоял в одних подштанниках, как-то странно полусогнувшись, точно хотел броситься не то на Демида, не то на Зину. Спина его прогибалась и выпрямлялась, отчего казалось, что дышит он именно спиной. Зина лежала на полу, у его ног.
Потом Зина пошевелилась, поползла к Демиду, охватила его ноги:
– Я была покорной воле Божьей… Я…
– Пошла прочь! – пошевелил ногой Демид. – Разберемся.
Зина с трудом поднялась и, пошатываясь, вышла.
– Ну! – угрожающе сказал Демид.
Устин стоял все в той же позе. Затем стал выпрямляться. Демид прошел в угол, к столу, и сел на стул.
– Так чего ж ты молчишь? – снова спросил Меньшиков. – Спрашивай уж тогда у меня, что я велел Зинке внушить тебе. Что я велел говорить ей…
– Подслушивал, значит? – прохрипел Устин.
– Чего подслушивать? – пожал плечами Демид. – Ты на весь дом орал. Спрашивай, что ли… – И Меньшиков брезгливо пожевал губами.
Это точно масла подлило в огонь, и Морозов взорвался:
– Чего мне спрашивать?! Чего спрашивать?! Я все понял! Забеспокоило вас – веру, мол, Устин потерял, натворил черт-те что! Ну, потерял! Ну, потерял!! И ты не вернешь мне ее тем, что о своих… своих делах в этом Маутхаузене рассказывал. Ты думал – кровь, мол, у него разволнуется, едва почует запах паленого? Не заволновалась. Ты думал, я сробею, вздрогну, как явишься после стольких лет весь в белом, как привидение? Я не оробел, не вздрогнул, не испугался тебя! Ты думал – я задохнусь… от удивления: вон, мол, как Демид Зинку Никулину оболванил, одежи скинула – утешайся… Я не удивился… Не задохнулся… Хотя… – И тут голос Устина дрогнул, он заговорил вдруг совсем по-другому, жалобно и плаксиво: – Хотя лучше, если б задохнулся и подох, как… как… Думаешь, легко мне оттого, что я потерял веру… что деревце-то Филькино засохло? Думаешь, я… Лучше кончить все разом! Я и хотел вчера кончить. Да пистолет изоржавел весь… Может, у тебя в сохранности? Так дай. Дай!
Демид слушал его, не перебивая, легонько барабаня пальцами по крышке стола да время от времени посасывая нижнюю губу. Стол был застелен толстой скатертью, и никакого стука не было слышно. Наконец он произнес властно, подходя к Морозову:
– Устин!
– Чего «Устин»?! Ну, чего «Устин»?! Ты хочешь вернуть мне Филькину веру, а сам ты веришь? Сам ты веришь?
– Не только верю, но и жду, – ответил Демид.
– Ждешь? А чего ты ждешь? На что вы с Пистимеей надеетесь? Что советской власти придет конец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
– Зачем ты пришла? Ведь боишься?
– Чего мне бояться? Богу это угодно…
Неожиданно Устину почудилось, что и этот голос он когда-то где-то слышал.
– Это не ты сейчас на стол подавала нам?
– Нет.
– Черт возьми! Да уж не Зинка ли ты Никулина?! – вскричал Устин, сорвался с кровати, пошел к выключателю.
Женщина догадалась, что он хочет делать, тоже вскочила и, легкая, горячая, повисла на плече Устина.
– Ради Бога, ради Бога… А-а-а-й!
И, словно обваренная электрическим светом, отскочила к стене, присела там на корточки, сжалась, уткнула лицо в самый угол.
– Потушите… Ради Бога, потушите! – со стоном просила она, и худые плечики ее вздрагивали при каждом слове.
Устин Морозов смотрел на нее без всякой жалости, даже со злорадной усмешкой. Затем вернулся к кровати, но не лег, а сел на перину.
– Чего уж теперь тушить? То-то, думаю, голос знакомый…
Зина встрепенулась, вздрогнула и начала приподниматься. Она раскинула руки в стороны и, скользя спиной по стене, выпрямилась, вытянулась в струнку и замерла, как на распятии.
– Здравствуй, значит, Зинаида…
Зина молчала. Вскинув голову с тяжелыми, отливающими при электрическом свете золотом волосами, она остекленевшими глазами смотрела на Устина и в то же время куда-то мимо. Все в ней было живым – и эти золотистые волосы, пылающие огнем щеки, влажные, горячие губы… И только глаза, тусклые, холодные, были безжизненны. Устин тоже молчал.
– Дайте мне… одежду, – тихо попросила Зина. И только теперь Устин заметил, что топчет ногами ее платье.
– Стыдно, что ли, в конце концов стало? – спросил он.
– Чего стыдиться? Я греха не делаю, – не шевеля губами, ответила Зина. – Потому что говорится в Евангелии от Иоанна: «Всякий рожденный от Бога не делает греха…»
– Вон как! Мудр этот ваш пророк или как его там… Ну а ты… узнала, кто я?
Зина помолчала и ответила, все так же глядя куда-то мимо Устина:
– Зачем мне узнавать? Мне сказано было – несчастный брат наш, утешения жаждущий… зовет.
– И ты пришла меня утешить?
– Утешение в Христовой вере обрести лишь можно… – как-то неопределенно ответила Зина.
– Значит, я неверующий, по-твоему, раз… утешения твоего не принял? Чего молчишь? А может, принять?
Зина медленно опустила руки и вместо ответа попросила еще раз, еще тише, чем прежде:
– Дайте мне одежду.
Морозов кинул ей платье. Она поймала его на лету, прижала к животу и тихонько стала передвигаться вдоль стены. Устин с удивлением наблюдал за ней. Добравшись до выключателя, она потушила свет, торопливо оделась. Устин думал, что она уйдет, но девушка стояла и стояла у стены.
– Чего ж ты? Уходи.
– Нельзя мне.
– Почему?
Зина не ответила.
– Деми… Отца Дорофея, что ли, или брата – как по-вашему – боишься ослушаться?
Зина и на это только тяжело вздохнула.
Морозову вдруг очень подозрительными показались слова Зинки об утешении. Он даже наморщил лоб в темноте, силясь вспомнить их. Ага: «Несчастный брат наш, утешения жаждущий…» Жаждущий! Вот оно что! И дальше: «Утешение в Христовой вере обрести лишь можно…» А только что до этого Демид: «Неверие… губит людей…» Та-ак… А я-то, дурень, а я-то, дурень, ломаю башку: зачем-де Пистимея привезла меня сюда?.. А тут вон что… Утешение в вере! Без веры утешения нет, значит! Нет!!"
И Устин сорвался с кровати, схватил Зинку за горло, затряс.
– Зачем он тебя послал ко мне?! Что он учил тебя говорить мне, а? Что он велел внушить мне? Где я могу найти утешение?.. В чем я могу… Как я могу…
– Отпустите!.. Отпустите-е… – взмолилась девушка. – Иди, говорит, и утешай. Это, говорит, не грех, ежели с молитвой.
– Врешь, врешь!
– Ей-богу… Задыхаюсь ведь я. Дядя Усти… Дя…
Девушка сделалась тяжелой. Сквозь мутный угар все-таки пробилось, шибануло в голову Морозову: «И задушу ведь, как там… в Усть-Каменке… когда вера эта была…»
Чуть опомнившись, он разжал руки. Зина мешком свалилась ему под ноги. И в ту же секунду вспыхнул ослепительный электрический свет.
Возле выключателя стоял Демид, снова весь в белом, точно привидение. В руках у него был старинный медный подсвечник.
– Что это у вас тут? – строго спросил он и зловеще уставился в Морозова. – На весь дом крик подняли, спать не даете…
Устин стоял в одних подштанниках, как-то странно полусогнувшись, точно хотел броситься не то на Демида, не то на Зину. Спина его прогибалась и выпрямлялась, отчего казалось, что дышит он именно спиной. Зина лежала на полу, у его ног.
Потом Зина пошевелилась, поползла к Демиду, охватила его ноги:
– Я была покорной воле Божьей… Я…
– Пошла прочь! – пошевелил ногой Демид. – Разберемся.
Зина с трудом поднялась и, пошатываясь, вышла.
– Ну! – угрожающе сказал Демид.
Устин стоял все в той же позе. Затем стал выпрямляться. Демид прошел в угол, к столу, и сел на стул.
– Так чего ж ты молчишь? – снова спросил Меньшиков. – Спрашивай уж тогда у меня, что я велел Зинке внушить тебе. Что я велел говорить ей…
– Подслушивал, значит? – прохрипел Устин.
– Чего подслушивать? – пожал плечами Демид. – Ты на весь дом орал. Спрашивай, что ли… – И Меньшиков брезгливо пожевал губами.
Это точно масла подлило в огонь, и Морозов взорвался:
– Чего мне спрашивать?! Чего спрашивать?! Я все понял! Забеспокоило вас – веру, мол, Устин потерял, натворил черт-те что! Ну, потерял! Ну, потерял!! И ты не вернешь мне ее тем, что о своих… своих делах в этом Маутхаузене рассказывал. Ты думал – кровь, мол, у него разволнуется, едва почует запах паленого? Не заволновалась. Ты думал, я сробею, вздрогну, как явишься после стольких лет весь в белом, как привидение? Я не оробел, не вздрогнул, не испугался тебя! Ты думал – я задохнусь… от удивления: вон, мол, как Демид Зинку Никулину оболванил, одежи скинула – утешайся… Я не удивился… Не задохнулся… Хотя… – И тут голос Устина дрогнул, он заговорил вдруг совсем по-другому, жалобно и плаксиво: – Хотя лучше, если б задохнулся и подох, как… как… Думаешь, легко мне оттого, что я потерял веру… что деревце-то Филькино засохло? Думаешь, я… Лучше кончить все разом! Я и хотел вчера кончить. Да пистолет изоржавел весь… Может, у тебя в сохранности? Так дай. Дай!
Демид слушал его, не перебивая, легонько барабаня пальцами по крышке стола да время от времени посасывая нижнюю губу. Стол был застелен толстой скатертью, и никакого стука не было слышно. Наконец он произнес властно, подходя к Морозову:
– Устин!
– Чего «Устин»?! Ну, чего «Устин»?! Ты хочешь вернуть мне Филькину веру, а сам ты веришь? Сам ты веришь?
– Не только верю, но и жду, – ответил Демид.
– Ждешь? А чего ты ждешь? На что вы с Пистимеей надеетесь? Что советской власти придет конец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205