Очнулся он в глухом, каменном подвале без окон, увидел перед собой побеленный, но весь почему-то в желтых пятнах, словно сверху что-то протекло, потолок, а на потолке – зажженную электрическую лампочку.
Скосив глаза, Федор разглядел у противоположной стены железную, с пышной постелью кровать. У кровати стоял ничем не покрытый столик, на столике – графин с водой. А рядом с графином, отражаясь в прозрачном стекле, лежал черный плоский пистолет и аккуратные, как игрушки, сверкающие сталью наручники.
Федор почувствовал, что кто-то сидит возле его кровати. Но он боялся повернуться и посмотреть, чувствуя, что при малейшем движении смертельная боль пронзит его насквозь и он опять потеряет сознание. Он только прошептал, с трудом разжав спекшиеся губы:
– Пить…
И услышал голос, от которого невольно дернулся всем телом, и эта боль все-таки пронзила его:
– Здравствуй, сынок.
Когда рассеялся кроваво-желтый туман, сквозь который вернулось сознание, Федор увидел перед собой… отца.
Устин сидел на некрашеном табурете, смотрел на Федора и улыбался черными глазами.
– Ты? Ты… как… – попытался что-то сказать Федор.
– Здравствуй, здравствуй! – опять проговорил Устин. Глаза его превратились в щелочки, они смеялись, смеялись, хотя все лицо было суровым, каменным. – Вот и свиделись, сынок.
Устин был без бороды, и подбородок у него походил на правильный четырехугольный брусок. Брусок этот лоснился, как камень-голыш.
Потом Устин встал, подошел к столику, взял пистолет, положил в карман суконного, чуть помятого пиджака. В другой карман опустил наручники и не торопясь стал наливать воды в стакан.
Пока он наливал, Федор, пытаясь сообразить, где он, почему рядом отец, смотрел на желтые пятна на потолке, на лампочку. Она почему-то чуть покачивалась. Федор присмотрелся и увидел, что подрагивает весь потолок. Затем сверху донесся какой-то стук, топот множества ног, глухо послышалась пьяная ругань, хохот… и протяжный девичий стон.
Устин вернулся к сыну со стаканом в руке:
– Пей…
– Это что? – прошептал Федька.
– Это? – Устин поглядел на потолок. – Пятна, что ли? Кровь это. От крови протекает. Надо будет еще раз проштукатурить.
Федор все еще ничего не понимал. Он закрыл глаза, потом открыл их.
– Я говорю про лампочку… Качается.
– А-а… Это солдаты с командирской невестой играют…
– Какая невеста? Какие солдаты?
– Известно, какие сейчас солдаты. Германские. Пей, что ли…
Федор невольно приподнялся на локте. Красновато-желтый туман снова растекся перед глазами, но тут же начал медленно рассеиваться.
– Где… это я? – прохрипел он.
– Не вернулась, значит, память… Там, куда пришел. В Усть-Каменке.
– Ты почему… тут?
– Где ж мне быть? Старостой тут работаю, сынок.
Несмотря на страшную боль в затылке и в левой ноге, Федор приподнялся на кровати. Отец, сидевший перед ним на табурете со стаканом в руке, закачался из стороны в сторону, как маятник. Сперва он качался сильно, потом все тише и тише.
– Старостой? Ты? – спросил Федор, не слыша своего голоса. Потом запрокинул голову, посмотрел на потолок.
Лампочка все качалась и качалась.
– Ага, я, – сказал Устин, по-прежнему смеясь одними глазами, – Фомичев я теперь, Сидор Фомичев. Может, слышал?
Федор покачнулся, протянул к отцу обе руки.
Устин тоже подался к сыну, протягивая стакан с водой. Но Федору нужна была не вода. Он, падая с кровати, судорожно впился пальцами в обметанную черной щетиной, красную и потную отцовскую шею, свалил его на пол и сам рухнул сверху.
Федор был уже без сознания. Но сведенные судорогой пальцы словно окостенели, и Устин в самом деле чуть не задохнулся. С трудом он разжал руки сына, сбросил с себя его тяжелое, обмякшее тело, тяжело дыша, покрутил шеей, словно не веря еще, что выдернул ее из смертельных тисков.
– Ах, ще…нок ты! Щенок!! – прохрипел он дважды. Сел на табурет, отдышался немного.
– Ну, погоди у меня!
Нагнулся, поднял Федора и швырнул его на кровать.
… Когда Федор очнулся вторично, в подвале было темно. Стояла полнейшая, глухая тишина. Только у противоположной стены кто-то ровно и глубоко дышал.
День был или ночь – не понять.
Но вот завозился тот, кто дышал у противоположной стены на кровати, встал, прошлепал босыми ногами по деревянному полу.
Вспыхнула лампочка. Федор увидел отца. Устин был в нижнем белье. Его ноги, обтянутые желтыми, нерусскими подштанниками, были толстыми и какими-то корявыми, как бревна.
– Очухался? – спросил Устин, кинув взгляд на сына. – Стервец ты эдакий…
Устин долго одевался, звеня ременными пряжками.
– Жрать захочешь – вон, на стуле. Дотянешься, поди, коль… – И потер ладонью шею, на этот раз чисто выбритую. – Ногу я тебе перевязал. Не трожь ее шибко.
И ушел, щелкнув замком в обитой железом узкой, всего в полметра, двери.
У Федора была перевязана не только нога, но и голова. От повязок шел резкий запах лекарства.
С полчаса в подвале стояла та же мертвая тишина. Потом опять послышался вверху топот ног, донеслись лающие голоса, послышались стоны и крики.
Федору показалось, что на этот раз кричит старуха – голос был изношенный и хрипловатый. Чтобы не слышать его, не видеть, как качается электрическая лампочка, Федор натянул на голову толстое крестьянское одеяло.
Так он пролежал час, может, два. А когда откинул одеяло, снова услышал останавливающие кровь стоны. Теперь они доносились с каждой минутой все тише и тише, словно человек исходил криком. И все так же покачивалась, покачивалась лампочка под потолком…
Сколько же раз потом видел Федор, как она покачивалась, эта проклятая лампочка, сколько раз слышал сквозь потолок женский плач, мужские стоны, истошные детские крики, те самые, которыми прощаются с жизнью?! Десять? Двадцать? Сто раз?
Федор этого не знал. Не знал он и того, сколько пролежал в душном, зловещем склепе. Не было в этом каменном мешке ни дней, ни ночей. Была только темнота да яркий электрический свет от лампочки, которая все качалась, качалась…
И ни разу, ни одного разу не заговорил он с отцом, который, перед тем как лечь спать на соседнюю кровать, перевязывал ему ногу и голову, а уходя куда-то после сна, ставил на табуретку еду и воду.
Сначала Федор прикидывал: ложится отец спать – значит, на улице ночь; встает и уходит – наступил день. Но потом сбился и с такого счета, потому что отец иногда спал, казалось Федору, не больше трех-четырех часов, вскакивал торопливо и убегал, хлопал дверью, а иногда храпел вроде двое суток подряд, если не больше. Храпел под топот ног наверху, под стоны, плач и душераздирающие крики людей.
Нога у Федора подживала, звон в голове постепенно затихал. Когда он переворачивался с боку на бок, в глазах его уже не плавал желто-кровавый туман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205