– Ну… может быть, – опять неопределенно ответил Демид с усмешечкой. – Какая тебе-то разница? Пей, что ли.
Но Устин отодвинул рюмку.
– Как же ты в наших краях оказался? – спросил он. – Или… не покидал их? Не должно вроде…
– Долго обо всем рассказывать, Устин. До войны в тюрьме пришлось посидеть. Кабы не немцы, вряд ли вышел бы оттуда живым… Да, так вот. Потом… потом в Освенциме был, в Бухенвальде… В общем, много этих лагерей смерти прошел.
Устин поднял голову. Демид скривил губы, пояснил:
– Ты ведь тоже в этой… как ее, Усть-Каменке, что ли? Знаю, знаю…
– Откуда же? – насмешливо промолвил Устин. – Нищие, что ли, доложили, которые к Пистимее все ходят?
– В том ли дело, откуда знаю! Да… а к концу войны перевели меня в Австрию, в концлагерь Маутхаузен. Знаешь о таком?
– Пользовался слухом, – нехотя сказал Устин.
– Ну вот… Это был, пожалуй, самый страшный для людей лагерь. Чего только там не делали…
Демид рассказывал долго – наверное, с полчаса. Рассказывал тихим, доверчивым голосом, словно уговаривал в чем-то малого ребенка.
– Словом, – закончил он, – почти до конца войны я прослужил в этом Маутхаузене. Потом… в общем, еще во многих странах побывал, кроме Германии-то. Но… хватит, пожалуй, обо мне. И так рассказал больше, чем надо бы. Да ведь друг ты мне. Как сам-то живешь?
– Что я, живем… – Устин чертил по столу вилкой. – К нам-то, говорю, зачем пожаловал? Если признают тебя…
– Конечно, в панфары от радости не ударят, как Тараска говорил. Как он там, живой-здоровый? – снова уклонился Демид от вопроса Морозова. – Как Захарка Большаков? Я слышал, собираетесь асфальтировать главную улицу деревни.
И вдруг Устин со злостью отодвинул тарелку и тут же почувствовал, вот-вот перестанет управлять собою, сорвется.
– Так, – выпятил мокрые губы Демид. – Капризный гость. Чем же я тебя ублажить еще могу?
Глаза Демида делались все уже, губы тоньше и тоньше. Эти Демидовы глаза и губы раздражали Устина. Но главное было не в глазах, не в губах. Главное было в голосе Демида, который становился все тише, все ядовитее, все острее, все зловещее.
Устин бросил вилку на стол. Вилка ударилась о рюмку, рюмка упала на пол, раскололась.
Тотчас открылась дверь. Но теперь из нее вышли не те девушки, которые собирали на стол, а пожилая, лет под пятьдесят, женщина. Она молча подобрала осколки, сложила их в фартук и пошла обратно.
– Сестра моя! – окликнул ее Демид, и женщина торопливо обернулась:
– Слушаю, Дорофей Трофимыч.
– Прибери со стола. Кончили мы скудную трапезу. Пошли. – И Демид положил руку на плечо Устина. Рука была крепкая и тяжелая, как камень.
Они прошли через «белую» комнату и оказались в коридоре. Устин думал, что сейчас они выйдут в сенцы, оттуда – во двор. В сенцы они действительно вышли, но очутились опять в каком-то темном коридоре. Затем миновали одну комнату, другую и оказались в третьей. В ней было полно мебели, стояла, поблескивая спинками, никелированная кровать, на потолке висела небольшая электрическая лампочка.
– Ложись, спи, – показал Демид на кровать.
Устин тяжело опустился на стул. Сидел и представлял почему-то, как Демид расхаживает по огороженному колючей проволокой лагерю смерти, как он, пьяный, озверелый, стреляет и стреляет людей в лоб, в затылок, в живот, в сердце, как он загоняет их в газовые камеры, как он, посмеиваясь, вешает какого-то грузного человека, затягивает ему веревочную петлю на шее. «А что стрелять, что вешать, что загонять в газовые камеры? – тупо думал и думал он, – Зря все это, зря, зря…»
Демид стоял рядом, скрестив руки на груди.
– А зачем ты мне все это рассказывал… про лягеря эти смертников? И про свои геройства? – спросил вдруг Устин.
– Так видишь… – задумчиво промолвил Демид. – Грех, конечно, губит много человеческих душ. Но неверие в Христа губит еще больше. И там, где плач и скрежет зубов, оказывается, всегда намного больше тех, которые попадают туда не за нарушение заповедей Моисеевых, а за равнодушие к страданиям и смерти Христа, за грехи наши. Вот что я хотел тебе напомнить. Немцы ведь христиане, христианскую религию отправляют. Вот они и понастроили этих лагерей.
Устин, нахмурив лоб, долго пытался добраться до смысла этих слов.
– А кроме всего, – продолжал Демид, – ты сомневался: не скажу тебе, кто я да где был, утаю что-то. Я тебе ответил – таиться нам с тобой нечего. И без того знаем друг о друге столько, что… для веревочной петли, словом, хватит… Ладно, спи. Утром я приду.
– Пистимея где? – спросил Устин.
– Зачем тебе Пистимея? – усмехнулся Демид. – Постарела уж она, отслужила свое. Если хочешь, я тебе дочь пришлю. Только скажи, на какой вкус – беленькую или черненькую, в летах или помоложе, замужнюю или совсем свеженькую? Хотя ты, помнится, не любитель был…
– Какую дочь?
– Не мою, понятно. Божью. Своих один Микита предлагал.
И, не ожидая ответа, шагнул за порог.
Морозов постоял среди комнаты. Потом разделся, разобрал пышную постель, потушил свет и лег.
Дверь в комнату тихонько раскрылась с каким-то осторожным, несмелым скрипом.
– Кто это? – резко спросил Устин. – Ты, Демид?
– Я… – тихо ответил женский голос – Дочь Зинаида. – И замолкла испуганно.
Устин повернул голову. В темноте он различил какую-то тень, маячившую возле двери.
Морозов вспомнил смешок Демида: «Если хочешь, я тебе дочь пришлю».
Ему вдруг захотелось узнать, чем все это кончится, и он сказал:
– Чего там притихла? Ноги отнялись, что ли?
– Я… я сейчас, сейчас, – жалобно проговорил женский голос.
Тень покачнулась. Устину показалось, что женщина намеревалась скользнуть обратно за дверь, но какая-то сила заставила ее все-таки двинуться к кровати.
Устин хотел было встать, зажечь свет и поглядеть, что это за «дочь» Не из тех ли, что накрывали стол? Но в последнюю секунду решил не делать этого. Его еще больше разожгло любопытство: что же она будет делать дальше?
А женщина неслышно подошла к кровати и остановилась. В комнате было единственное небольшое оконце, звездный свет через это оконце почти не проливался, но Устин все же различил, что женщина была невысокой и, кажется, замотанной не то в шаль, не то в платок.
– Ну а дальше? – спросил Устин, видя, что она не двигается.
– Сейчас, – опять проговорила женщина.
Сбросила шаль. Потом расстегнула не то халат, не то платье. Одежда свалилась с ее плеч на пол, женщина стояла теперь возле кровати в одной нижней рубашке, как в саване. В этот момент Устин догадался – она молода, очень молода, потому что от нее пахло так же, как пахло от Пистимеи много-много лет назад, когда они жили в лесной зауральской деревушке.
Женщина все продолжала стоять возле кровати белым столбом.
– Чего ждешь-то?
Она осторожно приподняла угол одеяла, неслышно легла на краешек кровати и затихла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205