Только теперь зашевелились на берегу люди, заметался говорок:
– Вона что! Ишь, цыган проклятый…
– Хитрый Митрий, да силой оплошал…
– Порвет, мужики, жилы…
– У черных жилы сыромятные. Вытянет.
– А я сомневаюсь. Я сомневаюсь… – крутился на берегу Андрон.
К берегу бежали уже колхозники с досками, с жердями в руках. Антип Никулин сорвал даже с ближайшей бани черную, закопченную дверь и тоже приволок на берег. Все это побросали на лед, и несколько мужиков, устроив нечто вроде настила, поспешили на помощь Морозову.
Когда сани выволокли за веревку, Устин, ни слова не говоря, ушел домой сушиться. Колхозники быстро подобрали свои доски, только дверь от бани сиротливо чернела метрах в пятидесяти от берега.
– А черт с ней, – великодушно махнул рукой Антип. – Главное – муку спасли. Вот что значит народ и опять же – обчественность. Обчественное и спасали. А раньше, помню, Филька Меньшиков как-то пьяный со свадьбы ехал да и втюрился вот так же. Днем. Люди видели. А кто помог? Никто. Не-ет, ныноче все иначе. А Филькина кошева так и булькнула с конями вместе. Филька бы тоже нырнул, да следом Демид катил, веревку ему кинул. Да-а… А двери – черт с ни…
И запнулся на полуслове. Рядом с прутом в руках стояла вдова Марфа Кузьмина, женщина высоченная и суровая, «конь-баба», или «зверюга женского рода», как характеризовал ее впоследствии сам Никулин. Именно ей принадлежала баня, с которой Антип сорвал двери.
– Ну-ка, доставай притвор, сверчок кривоногий, – промолвила она тем голосом, каким произносят приговоры.
– Хе-хе… – попятился Аптип. – Какой такой притвор? Дура, это по-культурному дверь называется, – пустился вдруг в поучение Антип, явно выгадывая время, чтоб обойти Кузьмину и улизнуть.
Но Марфа все-таки прижала его к самой кромке льда.
– Люди, э-э! – завопил Антип. – Сбесилась баба, на погибель человека подводит. Граждане!.. Захар!
Но Захара уже не было на берегу, а «граждане» покатывались со смеху.
– Иди, иди, не мотай глазами, как корова хвостом! – еще более повысила голос Марфа и толкнула его плечом. – Иди, кому сказываю!
Никулин упал от толчка, пополз вдоль берега, норовя скользнуть мимо разъяренной женщины.
– Куда? – крикнула Марфа и хлестнула прутом Антипа.
Взвизгнув, Никулин метнулся назад. Марфа тоже шагнула назад.
– Тащи, дьявол косоглазый, притвор! – И прут опять свистнул в воздухе.
Дальнейшее происходило при громовом, накрывшем всю деревню хохоте толпы. Антип все метался на карачках по берегу. Потом, видя, что это бесполезно, лег на землю, свернувшись калачиком, прикрывая голову руками. А Марфа, широко расставив ноги, хлестала и хлестала его прутом, приговаривая:
– Тащи притвор… Тащи притвор…
В толпе уже многие устали смеяться… Послышались выкрики:
– Да ведь испустит дух Антипка…
– Он в полушубке.
– Какой полагалось, давно уж выпустил…
– Наддай, наддай, Марфа…
И вдруг голос Илюшки Юргина покрыл все остальные:
– Антип! Дык притвор-то открытый. Ты в притвор и ныряй. В притвор!
Никому и в голову не пришло, что это за притвор. Но Антип сориентировался моментально. Он напружился и щукой проскочил между ног Марфы, поднялся и резвее коня побежал в деревню. Хохот, кажется, потряс даже каменный утес, угрюмо черневший невдалеке.
Все произошло так быстро, что Марфа сперва с недоумением смотрела секунды три себе под ноги – куда же исчез Антипка? Потом плюнула на то место, где лежал Никулин, и ушла домой. Дверь от бани унесло через несколько дней, во время ледохода.
Так кончился этой случай с застрявшей посреди Светлихи мукой. Захар посмеялся над приключением Антипа, а Устину сказал откровенно:
– Я думал, что ты хуже, чем есть на самом деле.
Морозов грубовато ответил:
– Мужик не баба. Ту пошарил разок – и видно, что она из себя.
И добавил, помедлив:
– Корова к новому табуну и то не сразу привыкает. А это скот.
Постепенно Устин и в самом деле привык, втянулся в работу.
Как-то Андрон, подвыпив, отказался ходить за плугом. Морозов подошел к нему, встряхнул за грудки:
– Я думал – ты человек. А ты пьяница. Как Захар еще дело повернет, неизвестно. Шутка в деле – чуть подводу с мукой не потопил… За покушение на общественное добро сейчас по головке не погладят.
– Дык я что, нарочно, что ли, с умыслом? Я, конечно, выпимши был, да ведь и темень стояла…
– Чего передо мной оправдываться? Ты Захару докажи, что не козел.
Андрон мгновенно протрезвел. Поморгав растерянно, он спросил:
– Так это что? Он чего, и вправду подозревает меня… в этом, в умысле?
– Нет, нарочно.
Морозов умел недоговаривать. Сказал – и целый день работал на пахоте за Андрона. А Овчинников, стоя в борозде, долго еще крякал, чесал пятерней заросший затылок и хмурился, словно мучительно вспоминал что то.
А вечером спросил у Морозова, когда тот плескал на себя колодезную воду у крыльца своего дома:
– Так, Устин Акимыч, Оно выходит, что кабы ты… то есть если бы провалились эти сани, то ведь окончательно мне бы… Выходит, я тебе должон…
– Ты у меня ничего не брал, – холодно ответил Устин. – Ты перед колхозом виноват.
– Конешно, конешно… Да я что, нарошно? Ить судьба – она без узды. Везет-везет да вывалит.
– Кони-то занузданы были, – насмешливо сказал Устин. – Да, видать, кучеру еще удила требуются.
– Дык вдень их мне, удила проклятые! Только уж, ради Бога, развей Захаровы подозрения на меня… Али еще там как…
Вылив на себя всю воду из ведра, Устин взял с изгородины жесткое холщовое полотенце и стал вытираться. Андрон стоял перед ним как сваренный. Руки Овчинникова висели по бокам словно плети.
Задубевшая под солнцем, волосатая грудь Устина была уже суха, но он все тер и тер ее, хотя из-под полотенца давно уже, как казалось Андрону, шел дымок.
– А ить мне бы, дураку, никогда не догадаться, что Захар может эдак подумать на меня, – чуть не плача проговорил Андрон. – А ведь сам недавно слушал, как Захар газету читал в конторе про вредительство в каком то колхозе. Не зря ить читал он. Эдак почитает, оглядит колхозников и в меня глазищи упрет.
– Ну ладно, – смягчился наконец Устин, – чего уж теперь-то… Придумаем что-нибудь. Только гляди у меня! Девка забывает только, что рожать больно…
– Человеческий ты мужик, Акимыч, ей-Богу, – проговорил Андрон с благодарностью. – Тут некоторые чешут языки: дурак, мол, Устин, свое, что ли, спасал… А я…
– Кто? – резко спросил Морозов.
– Да разные. Илюшка вон Юргин.
Устин перекинул через голое плечо полотенце, взял пустое ведро и повесил на кол. Потом усмехнулся, окинув взглядом Овчинникова:
– Видишь ли… Не было бы на свете дураков – и умные долго не прожили бы.
– Да я что… Понимаю, конечно. Я и говорю, Акимыч, должон тебе…
– Ладно, – опять сказал Морозов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205