Жюль ненавидел и боялся этого волшебника. В сказках матери не было Юриста, не мог отыскать его Жюль и в книгах, когда научился читать. Он понял, в чем тут дело: отцу во что бы то ни стало нужно было приохотить сына к деятельности законника, стряпчего, адвоката; отец решил пожертвовать всем во имя торжества своих мечтаний, – он убил в сказке поэзию, наивно предполагая, что тем самым он делает сына практиком и вселяет в его сердце нелюбовь ко всему, что выдумано.
Пятнадцатилетнему Жюлю было сказано: «Ты обязан служить закону, ты будешь адвокатом, эта должность спокойна, прибыльна и уважаема тем обществом, в котором ты живешь и жить будешь». Жюль слушал отца и не возражал, – в пятнадцать лет он еще не тревожился за свое будущее. В двадцать лет Жюль больше думал о настоящем, чем о будущем, и только сегодня, уединившись в своей мансарде, Жюль с ужасом представил себе добрых фабрикантов и злых Блуа… Он, значит, должен помогать беззаконию, он будет защищать – и ничего из этого не выйдет: зло победит… Нет, волшебник Юрист не поставит крест на литературной деятельности, в которой можно судить и рядить по-своему, как тебе нравится…
Пьеса Жюля, написанная совместно с сыном Дюма, выдержала десять представлений в Париже и с большим успехом прошла в нантском Старом театре.
«От твоей пьесы „Сломанные соломинки“, – писал Пьер Верн, – до сих пор болят головы у театралов и чешутся руки у обыкновенных зрителей: им тоже хочется писать пьесы, чтобы прославиться. Твоя мать хранит афишу и проливает слёзы гордости и любви над именем Жюля Верна. Ты для нее Расин и Шекспир, Мольер и Гюго. В последний раз спрашиваю тебя: что ты намерен делать? Будешь ли ты юристом? Или театр так сильно вскружил тебе голову и ты намерен всю жизнь потешать публику и не иметь верного, обеспеченного занятия? Подумай; мое сердце болит, я удручен, я боюсь за тебя…»
– Второй месяц мы живем вместе, – сказал Жюль Аристиду Иньяру. – Второй месяц ты пишешь музыку к моему тексту. Скажи по совести: может наша оперетта прокормить нас? Отец настаивает, чтобы я стал адвокатом. По многим причинам – хотя достаточно и одной – эта профессия противна мне. Я сдам государственные экзамены, получу диплом, но адвокатом не буду. Подожди, еще одно замечание: мне надоели мои пьесы. Это хлам, третий сорт, не то, к чему меня тянет.
– Что же тебя тянет? – спросил Аристид. – Наша оперетта может дать триста тысяч. Наша оперетта может провалиться. Дело не в качестве моей музыки и твоего текста. Дело не в публике, хотя всё дело именно в ней, к сожалению: она наш хозяин, мы ее слуги.
– Гюго не скажет таких слов, – осудительно проговорил Жюль.
– То Гюго, а то ты и я, – сказал Иньяр. – Гюго – великан. Мы – пигмеи.
– Гюго – великан, это правда, но мы не пигмеи, – возразил Жюль. – Пигмей доволен тем, что он делает.
– Довольны и мы, – пожал плечами Иньяр.
– Я не доволен, Аристид, – серьезно проговорил Жюль. – Я со стороны смотрю на себя и морщусь. Порою мне хочется избить этого Жюля Верна за то, что он делает.
– Не бей, а приласкай, – рассмеялся Иньяр, – за то, что он делает успехи. «Сломанные соломинки» уже замечена, о пьесе пишут, ты имеешь деньги. Чего тебе надо, не понимаю. Дьявольское честолюбие, как посмотрю.
– Без честолюбия нельзя работать, – сказал Жюль. – О том же говорил и Гюго. Я не помню, как именно, какими словами, но говорил.
– Гюго становится для тебя богом.
– Он мой образец, пример, учитель.
– А Дюма? – лукаво покосился Иньяр.
– Дюма – это профессор на кафедре сюжета и увлекательного повествования, – ответил Жюль. – Я буду писать отцу, не мешай мне!
Первый черновик письма Жюлю не понравился: он получился сухим и нелюбезным. Второй черновик едва поместился на двух страницах и представлял собою сплошное покаяние и растерянность. Третий вариант смахивал на просьбу. Жюль скомкал черновики и принялся писать набело:
«Дорогой отец! Я решил навсегда отказаться от юридической деятельности. Она мне не по душе, и ты знаешь, почему именно. Диплом мне не помешает, но я поступлю с ним так же, как со школьными наградами и похвальными листами: спрячу так далеко, что и сам забуду, куда спрятал. Я остаюсь в Париже, чтобы заниматься литературой. Горячо целую тебя, мой дорогой отец. Привет Ларам и Пенатам. Твой Жюль».
Жюль ликовал, – отныне он предоставлен себе самому, собственным своим силам, свободен, как птица. Ура!
Ежемесячное пособие от Пьера Верна что-то задерживается… Деньги не пришли. Еще одна, две недели – нет перевода из Нанта. Жюль не нуждался, но его пугало молчание отца, внезапное прекращение присылки пособия. Спустя два месяца Жюль израсходовал все свои деньги. Из Нанта – ни звука.
– Ты умеешь глотать шпаги? – спросил как-то Барнаво своего «мальчика». – Напрасно смеешься; это не так трудно и хорошо оплачивается. Я пробовал – шпага вошла наполовину и дальше идти не захотела. Если бы я поупражнялся с недельку-другую, меня, наверное, приняли бы в труппу индусов, выступающих в цирке.
– Вы, Барнаво, не индус, – сказал Иньяр.
– Благодарю вас, я это помню. Но и те индусы, которые выступают в цирке, родились в Лионе, да будет это вам известно.
Барнаво спросил друзей, чем они питаются. Булочка в два су на второе и пустая тарелка на первое? Подогретый кофе на третье? Воспоминания о прошлом вместо хорошей сигары? Барнаво покачал головой.
– Ничего не понимаю, – сказал он. – Вы, Аристид, знакомы с самим Оффенбахом и даже с капельмейстерами Большой оперы. Ты, Жюль, в превосходных отношениях с Гюго и Дюма. Ваши сочинения, милые мальчики, представляют на сцене. Где же ваши деньги? Ничего не понимаю! Не было связей – вы ели кролика и спаржу. Появились связи – исчез хлеб и нет горчицы… Пожалуйте ко мне на обед в это воскресенье.
– В котором часу изволите? – сверля Барнаво жадными взглядами, спросили музыкант и драматический писатель.
Барнаво был польщен. На обед он приготовил суп из рыбы, мясные котлеты, вишневый компот, поставил на стол кувшин вина и ящик сигар.
Жюль и Аристид ели и пили. Барнаво сидел в сторонке, подливал, подкладывал и умилялся, – аппетит Жюля приводил его в восторг.
– Так много есть может только очень хороший человек, – сказал Барнаво. – Питайся, Жюль, питайся! Я налью тебе еще, – ешь, ешь, такого супа в ресторане не подадут. Ешь, умоляю тебя! Не отказывайся от четвертой тарелки! Все великие люди любили поесть вроде тебя. Ты будешь знаменитым!
– А я, дядюшка Барнаво? – спросил Иньяр, отказываясь от второй тарелки супа.
– Вы? У нас в Пиренеях говорят: кто ест только то, что ему нравится, тот никогда не получит того, чего он хочет. Аминь.
– Я съел восемь котлет, дядюшка Барнаво, – сказал Иньяр.
– И одну тарелку супа. А суп – главное в жизни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Пятнадцатилетнему Жюлю было сказано: «Ты обязан служить закону, ты будешь адвокатом, эта должность спокойна, прибыльна и уважаема тем обществом, в котором ты живешь и жить будешь». Жюль слушал отца и не возражал, – в пятнадцать лет он еще не тревожился за свое будущее. В двадцать лет Жюль больше думал о настоящем, чем о будущем, и только сегодня, уединившись в своей мансарде, Жюль с ужасом представил себе добрых фабрикантов и злых Блуа… Он, значит, должен помогать беззаконию, он будет защищать – и ничего из этого не выйдет: зло победит… Нет, волшебник Юрист не поставит крест на литературной деятельности, в которой можно судить и рядить по-своему, как тебе нравится…
Пьеса Жюля, написанная совместно с сыном Дюма, выдержала десять представлений в Париже и с большим успехом прошла в нантском Старом театре.
«От твоей пьесы „Сломанные соломинки“, – писал Пьер Верн, – до сих пор болят головы у театралов и чешутся руки у обыкновенных зрителей: им тоже хочется писать пьесы, чтобы прославиться. Твоя мать хранит афишу и проливает слёзы гордости и любви над именем Жюля Верна. Ты для нее Расин и Шекспир, Мольер и Гюго. В последний раз спрашиваю тебя: что ты намерен делать? Будешь ли ты юристом? Или театр так сильно вскружил тебе голову и ты намерен всю жизнь потешать публику и не иметь верного, обеспеченного занятия? Подумай; мое сердце болит, я удручен, я боюсь за тебя…»
– Второй месяц мы живем вместе, – сказал Жюль Аристиду Иньяру. – Второй месяц ты пишешь музыку к моему тексту. Скажи по совести: может наша оперетта прокормить нас? Отец настаивает, чтобы я стал адвокатом. По многим причинам – хотя достаточно и одной – эта профессия противна мне. Я сдам государственные экзамены, получу диплом, но адвокатом не буду. Подожди, еще одно замечание: мне надоели мои пьесы. Это хлам, третий сорт, не то, к чему меня тянет.
– Что же тебя тянет? – спросил Аристид. – Наша оперетта может дать триста тысяч. Наша оперетта может провалиться. Дело не в качестве моей музыки и твоего текста. Дело не в публике, хотя всё дело именно в ней, к сожалению: она наш хозяин, мы ее слуги.
– Гюго не скажет таких слов, – осудительно проговорил Жюль.
– То Гюго, а то ты и я, – сказал Иньяр. – Гюго – великан. Мы – пигмеи.
– Гюго – великан, это правда, но мы не пигмеи, – возразил Жюль. – Пигмей доволен тем, что он делает.
– Довольны и мы, – пожал плечами Иньяр.
– Я не доволен, Аристид, – серьезно проговорил Жюль. – Я со стороны смотрю на себя и морщусь. Порою мне хочется избить этого Жюля Верна за то, что он делает.
– Не бей, а приласкай, – рассмеялся Иньяр, – за то, что он делает успехи. «Сломанные соломинки» уже замечена, о пьесе пишут, ты имеешь деньги. Чего тебе надо, не понимаю. Дьявольское честолюбие, как посмотрю.
– Без честолюбия нельзя работать, – сказал Жюль. – О том же говорил и Гюго. Я не помню, как именно, какими словами, но говорил.
– Гюго становится для тебя богом.
– Он мой образец, пример, учитель.
– А Дюма? – лукаво покосился Иньяр.
– Дюма – это профессор на кафедре сюжета и увлекательного повествования, – ответил Жюль. – Я буду писать отцу, не мешай мне!
Первый черновик письма Жюлю не понравился: он получился сухим и нелюбезным. Второй черновик едва поместился на двух страницах и представлял собою сплошное покаяние и растерянность. Третий вариант смахивал на просьбу. Жюль скомкал черновики и принялся писать набело:
«Дорогой отец! Я решил навсегда отказаться от юридической деятельности. Она мне не по душе, и ты знаешь, почему именно. Диплом мне не помешает, но я поступлю с ним так же, как со школьными наградами и похвальными листами: спрячу так далеко, что и сам забуду, куда спрятал. Я остаюсь в Париже, чтобы заниматься литературой. Горячо целую тебя, мой дорогой отец. Привет Ларам и Пенатам. Твой Жюль».
Жюль ликовал, – отныне он предоставлен себе самому, собственным своим силам, свободен, как птица. Ура!
Ежемесячное пособие от Пьера Верна что-то задерживается… Деньги не пришли. Еще одна, две недели – нет перевода из Нанта. Жюль не нуждался, но его пугало молчание отца, внезапное прекращение присылки пособия. Спустя два месяца Жюль израсходовал все свои деньги. Из Нанта – ни звука.
– Ты умеешь глотать шпаги? – спросил как-то Барнаво своего «мальчика». – Напрасно смеешься; это не так трудно и хорошо оплачивается. Я пробовал – шпага вошла наполовину и дальше идти не захотела. Если бы я поупражнялся с недельку-другую, меня, наверное, приняли бы в труппу индусов, выступающих в цирке.
– Вы, Барнаво, не индус, – сказал Иньяр.
– Благодарю вас, я это помню. Но и те индусы, которые выступают в цирке, родились в Лионе, да будет это вам известно.
Барнаво спросил друзей, чем они питаются. Булочка в два су на второе и пустая тарелка на первое? Подогретый кофе на третье? Воспоминания о прошлом вместо хорошей сигары? Барнаво покачал головой.
– Ничего не понимаю, – сказал он. – Вы, Аристид, знакомы с самим Оффенбахом и даже с капельмейстерами Большой оперы. Ты, Жюль, в превосходных отношениях с Гюго и Дюма. Ваши сочинения, милые мальчики, представляют на сцене. Где же ваши деньги? Ничего не понимаю! Не было связей – вы ели кролика и спаржу. Появились связи – исчез хлеб и нет горчицы… Пожалуйте ко мне на обед в это воскресенье.
– В котором часу изволите? – сверля Барнаво жадными взглядами, спросили музыкант и драматический писатель.
Барнаво был польщен. На обед он приготовил суп из рыбы, мясные котлеты, вишневый компот, поставил на стол кувшин вина и ящик сигар.
Жюль и Аристид ели и пили. Барнаво сидел в сторонке, подливал, подкладывал и умилялся, – аппетит Жюля приводил его в восторг.
– Так много есть может только очень хороший человек, – сказал Барнаво. – Питайся, Жюль, питайся! Я налью тебе еще, – ешь, ешь, такого супа в ресторане не подадут. Ешь, умоляю тебя! Не отказывайся от четвертой тарелки! Все великие люди любили поесть вроде тебя. Ты будешь знаменитым!
– А я, дядюшка Барнаво? – спросил Иньяр, отказываясь от второй тарелки супа.
– Вы? У нас в Пиренеях говорят: кто ест только то, что ему нравится, тот никогда не получит того, чего он хочет. Аминь.
– Я съел восемь котлет, дядюшка Барнаво, – сказал Иньяр.
– И одну тарелку супа. А суп – главное в жизни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94