Пожарный, видимо, хорошо знал пьесу, – один раз он перекинул цветы через всю сцену, прямо в руки плотнику, который передал их мадам Арну. Второй раз пожарный пренебрежительно сунул бархатные розы в корзину, где лежали уже обыгранные вещи: зонтик, сломанная шпага, бутылка из-под вина и медная чаша из золотистой бумаги. Жюль, увлеченный ходом представления, заметил, что пожарный начинает клевать носом, – клюнув раз и два, он погрузился в сон, опираясь на свою бочку. Уборщица кулис тетушка Роллан на самом интересном месте махнула рукой и удалилась в свою каморку, где ее ожидали недовязанный чепец и добрая порция анисовой настойки.
В середине третьей картины второго акта Жюль стал скучать. Заскучал и сам Меленг, игравший д'Артаньяна. Дюма прервал репетицию.
– Довольно, – сказал он решительно. – Все хорошо, но этого мало. Приношу мою сердечную благодарность, мои друзья, и прошу явиться на репетицию завтра в полдень. До свидания!
Жюль вышел из театра, вместе с Дюма.
– Почему так неожиданно вы кончили репетировать? – спросил Жюль. – Все шло хорошо, гладко…
– Все шло очень плохо, – вспылил Дюма. – И ты скучал энергичнее всех, да! Но это ничего, это меня не страшит, я пишу не для тебя и всяких других ценителей. Я пишу для публики, для зрителя простого, я адресуюсь к незамысловатым, добрым душам. И этот зритель скучал на репетиции. Я обратил внимание, что и пожарный, и уборщица, и плотники очень равнодушно относились к тому, что делалось на сцене. Зритель должен забыть, что он в театре, – он обязан быть там, где мои герои. Завтра актеры получат новый текст ролей.
– Так скоро? Я не ослышался, – завтра? – недоверчиво спросил Жюль.
– До завтра целые сутки, – наставительно проговорил Дюма. – Только то и хорошо, что пишется быстро, залпом, без пауз. Хорошая, плодотворная работа – это такая работа, которая держится на особом ритме, без перерыва. Все великие произведения создавались очень быстро, проверь, если сомневаешься. С семи вечера до часу ночи я переделаю весь первый акт. Шесть часов работы – двадцать страниц текста. Наслаждение, а не труд! Я заставлю их улыбаться, смеяться и плакать – всех этих плотников, пожарных и костюмеров! Пожарный кинет цветы в мою толстую физиономию, а не в корзину для реквизита! Вот увидишь, или я разучился писать!
На следующий день в полдень Жюль убедился, что Дюма не хвастал. Репетицию вели по новому тексту, в приподнятом настроении были все актеры и служащие; сам автор петухом расхаживал среди хохочущих и напевающих актрис и поминутно кричал «браво», азартно аплодируя вместе с пожарным и тетушкой Роллан,
– Месье – сам господь бог выдумки, – сказала тетушка Роллан. – Как хочется мне побыть на месте мадам Арну! Уж я сумела бы намять бока этому нахалу Будри! Вчера мадам Босон не знала, что делать, а сегодня – смотрите, как она хлещет по физиономии Будри! Так ему, так, дай еще, или я сама прибавлю!
Дюма ликовал. Первый акт удался превосходно. На ходу были внесены поправки во втором и третьем актах. Четвертый перенесли на завтра. Дюма спросил тетушку Роллан, не хочет ли она, чтобы Будри, в конце концов, был повешен. Роллан ответила, что вешать Будри не следует, но избить его до потери сознания надо и даже необходимо. Дюма дал слово, что так оно и будет.
На этих репетициях пустейшей, но ладно, профессионально скроенной и крепко сшитой пьесы Жюль учился нелегкому искусству управления судьбами литературных героев, умению заинтересовать, в нужный момент вызвать у зрителя смех или слезы, негодование или жалость. Жюля развлекали эти репетиции, но к спектаклю он отнесся с равнодушием: уж слишком легкой, пустой оказалась пьеса, чересчур запутаны были все положения, чего-то, по мнению Жюля, недоставало пьесам Дюма. Такие вещи могут приносить доход, развлекать зрителя, но им далеко до пьес Гюго. О, Гюго!.. Он бичевал, проклинал, гневался. Дюма развлекал, вызывая добродушный смех, и никого не хотел обидеть. Дюма приготовлял голое зрелище, – на это был он великий мастер; и здесь Жюль многому научился, что пригодилось ему в будущем.
В три дня, не прикасаясь к учебникам, Жюль написал одноактную пьесу «Пороховой заговор» и немного спустя, в течение одной недели, сочинил, по его собственному выражению, вовсе не трагическую «Трагедию во времена Регентства».
Пьеса эта была насквозь подражательна, – из каждой фразы, каждого положения, как из окна, выглядывал самодовольно смеющийся папаша Дюма. Жюль прочел свою пьесу двум плотникам и тетушке Роллан, и они, словно сговорившись, сказали:
– Месье Дюма очень утомился и потому написал так бледно и вяло…
– Да это же моя пьеса, моя, – тяжело вздыхая, прошептал Жюль.
– Ваша? – удивленно протянула тетушка Роллан. – Ну что ж, вы тоже можете писать пьесы; желаю удачи!
«Исторический театр» Дюма закрылся, – мелодрамы знаменитого романиста не собирали и одной трети зала. Дюма терпел убытки, заработки его снижались, долги росли.
– Не понимаю, что происходит, – говорил он. – Неужели я выдохся? Мой бог! Не может быть! Мой театр переходит к Севесту. Твой тезка Севест – полноправный хозяин моего родного театра… Подумать только, он назвал его «Музыкальным»! Что ж, посмотрим, что у него получится. Желаю ему удачи, бог с ним!
Из пьес Жюля ничего не получилось. Удачливый Дюма-сын сказал ему, что пьесы его вполне грамотны драматургически, сценичны, отличны по языку, но они не обременительны в смысле идей, – не тех идей, которые вовсе и не нужны, а тех самых, без которых вообще нет пьесы.
– Они – бенгальский огонь, ваши пьесы, – сказал молодой Дюма. – Они свидетельствуют о том, что вы талантливый человек. Но, как видно, одного таланта мало. Нужно уметь огорошить публику, показать ей самоё себя, ткнуть ей пальцем в нос и глаза!
– Вы правы, – согласился Жюль, – нужны мысли, идеи…
– Но не в том смысле, в каком вы думаете, – поправил Дюма. – Критиковать распоряжения правительства совсем не наше дело. Заступаться за этих обездоленных и всяких так называемых угнетенных поручим кому-нибудь другому.
Жюль спросил: чье же это дело? Гюго считает, как об этом свидетельствуют его стихи и пьесы, что писатель обязан везде и всюду быть критиком общества, наставником, вожаком. Дюма замялся и сказал, что Гюго не писатель, не художник, а политик. Театр – не трибуна в парламенте. Политика и искусство – вещи несовместимые.
– А вы как думаете? – спросил молодой Дюма.
– У меня на этот счет иное мнение, – ответил Жюль. – Я не подпишусь сегодня под тем, что вы сказали. Что касается Гюго – я готов драться за Гюго!
Пришел Барнаво и принес письмо в голубом конверте. В нем вчетверо сложенная бумага с угловым, штампом: «Глобус», фирма учебных наглядных пособий, представительства во всех городах Франции, а также в Берлине, Лондоне и Мадриде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
В середине третьей картины второго акта Жюль стал скучать. Заскучал и сам Меленг, игравший д'Артаньяна. Дюма прервал репетицию.
– Довольно, – сказал он решительно. – Все хорошо, но этого мало. Приношу мою сердечную благодарность, мои друзья, и прошу явиться на репетицию завтра в полдень. До свидания!
Жюль вышел из театра, вместе с Дюма.
– Почему так неожиданно вы кончили репетировать? – спросил Жюль. – Все шло хорошо, гладко…
– Все шло очень плохо, – вспылил Дюма. – И ты скучал энергичнее всех, да! Но это ничего, это меня не страшит, я пишу не для тебя и всяких других ценителей. Я пишу для публики, для зрителя простого, я адресуюсь к незамысловатым, добрым душам. И этот зритель скучал на репетиции. Я обратил внимание, что и пожарный, и уборщица, и плотники очень равнодушно относились к тому, что делалось на сцене. Зритель должен забыть, что он в театре, – он обязан быть там, где мои герои. Завтра актеры получат новый текст ролей.
– Так скоро? Я не ослышался, – завтра? – недоверчиво спросил Жюль.
– До завтра целые сутки, – наставительно проговорил Дюма. – Только то и хорошо, что пишется быстро, залпом, без пауз. Хорошая, плодотворная работа – это такая работа, которая держится на особом ритме, без перерыва. Все великие произведения создавались очень быстро, проверь, если сомневаешься. С семи вечера до часу ночи я переделаю весь первый акт. Шесть часов работы – двадцать страниц текста. Наслаждение, а не труд! Я заставлю их улыбаться, смеяться и плакать – всех этих плотников, пожарных и костюмеров! Пожарный кинет цветы в мою толстую физиономию, а не в корзину для реквизита! Вот увидишь, или я разучился писать!
На следующий день в полдень Жюль убедился, что Дюма не хвастал. Репетицию вели по новому тексту, в приподнятом настроении были все актеры и служащие; сам автор петухом расхаживал среди хохочущих и напевающих актрис и поминутно кричал «браво», азартно аплодируя вместе с пожарным и тетушкой Роллан,
– Месье – сам господь бог выдумки, – сказала тетушка Роллан. – Как хочется мне побыть на месте мадам Арну! Уж я сумела бы намять бока этому нахалу Будри! Вчера мадам Босон не знала, что делать, а сегодня – смотрите, как она хлещет по физиономии Будри! Так ему, так, дай еще, или я сама прибавлю!
Дюма ликовал. Первый акт удался превосходно. На ходу были внесены поправки во втором и третьем актах. Четвертый перенесли на завтра. Дюма спросил тетушку Роллан, не хочет ли она, чтобы Будри, в конце концов, был повешен. Роллан ответила, что вешать Будри не следует, но избить его до потери сознания надо и даже необходимо. Дюма дал слово, что так оно и будет.
На этих репетициях пустейшей, но ладно, профессионально скроенной и крепко сшитой пьесы Жюль учился нелегкому искусству управления судьбами литературных героев, умению заинтересовать, в нужный момент вызвать у зрителя смех или слезы, негодование или жалость. Жюля развлекали эти репетиции, но к спектаклю он отнесся с равнодушием: уж слишком легкой, пустой оказалась пьеса, чересчур запутаны были все положения, чего-то, по мнению Жюля, недоставало пьесам Дюма. Такие вещи могут приносить доход, развлекать зрителя, но им далеко до пьес Гюго. О, Гюго!.. Он бичевал, проклинал, гневался. Дюма развлекал, вызывая добродушный смех, и никого не хотел обидеть. Дюма приготовлял голое зрелище, – на это был он великий мастер; и здесь Жюль многому научился, что пригодилось ему в будущем.
В три дня, не прикасаясь к учебникам, Жюль написал одноактную пьесу «Пороховой заговор» и немного спустя, в течение одной недели, сочинил, по его собственному выражению, вовсе не трагическую «Трагедию во времена Регентства».
Пьеса эта была насквозь подражательна, – из каждой фразы, каждого положения, как из окна, выглядывал самодовольно смеющийся папаша Дюма. Жюль прочел свою пьесу двум плотникам и тетушке Роллан, и они, словно сговорившись, сказали:
– Месье Дюма очень утомился и потому написал так бледно и вяло…
– Да это же моя пьеса, моя, – тяжело вздыхая, прошептал Жюль.
– Ваша? – удивленно протянула тетушка Роллан. – Ну что ж, вы тоже можете писать пьесы; желаю удачи!
«Исторический театр» Дюма закрылся, – мелодрамы знаменитого романиста не собирали и одной трети зала. Дюма терпел убытки, заработки его снижались, долги росли.
– Не понимаю, что происходит, – говорил он. – Неужели я выдохся? Мой бог! Не может быть! Мой театр переходит к Севесту. Твой тезка Севест – полноправный хозяин моего родного театра… Подумать только, он назвал его «Музыкальным»! Что ж, посмотрим, что у него получится. Желаю ему удачи, бог с ним!
Из пьес Жюля ничего не получилось. Удачливый Дюма-сын сказал ему, что пьесы его вполне грамотны драматургически, сценичны, отличны по языку, но они не обременительны в смысле идей, – не тех идей, которые вовсе и не нужны, а тех самых, без которых вообще нет пьесы.
– Они – бенгальский огонь, ваши пьесы, – сказал молодой Дюма. – Они свидетельствуют о том, что вы талантливый человек. Но, как видно, одного таланта мало. Нужно уметь огорошить публику, показать ей самоё себя, ткнуть ей пальцем в нос и глаза!
– Вы правы, – согласился Жюль, – нужны мысли, идеи…
– Но не в том смысле, в каком вы думаете, – поправил Дюма. – Критиковать распоряжения правительства совсем не наше дело. Заступаться за этих обездоленных и всяких так называемых угнетенных поручим кому-нибудь другому.
Жюль спросил: чье же это дело? Гюго считает, как об этом свидетельствуют его стихи и пьесы, что писатель обязан везде и всюду быть критиком общества, наставником, вожаком. Дюма замялся и сказал, что Гюго не писатель, не художник, а политик. Театр – не трибуна в парламенте. Политика и искусство – вещи несовместимые.
– А вы как думаете? – спросил молодой Дюма.
– У меня на этот счет иное мнение, – ответил Жюль. – Я не подпишусь сегодня под тем, что вы сказали. Что касается Гюго – я готов драться за Гюго!
Пришел Барнаво и принес письмо в голубом конверте. В нем вчетверо сложенная бумага с угловым, штампом: «Глобус», фирма учебных наглядных пособий, представительства во всех городах Франции, а также в Берлине, Лондоне и Мадриде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94