Так что же вам нужно?
– Манок, – стоящий за моей спиной Иов подбадривает меня.
– Какой манок?
– Манок для птиц.
– Вы решили приманивать птиц?
– Что-то вроде того.
– В Париже приличных птиц не сыщешь. Как и приличных людей, – замечает Али. – Конечно, я не имею в виду вас, сахиб.
– Конечно.
– У меня есть для вас манок. Очень старинный манок, очень ценный, побывал и в Дамаске, и в Константинополе, перевидал тысячи птиц… Кого вы собираетесь приманивать?
– Крапивников, – после довольно продолжительной паузы говорю я. – Маленькая такая птичка – крапивник.
– Как же, как же, – видно, что Али впервые слышит название птицы. – Считайте, что все крапивники Франции у вас в кармане.
– Мне достаточно и одного, Али.
– Тогда, может, заказать для вас клетку? Прямо из Марокко, чудную клетку. Я знаю мастеров в Рабате, они делают клетки на заказ. Что это за клетки, это же Альгамбра во плоти, сам Ахмед Аль-Мансур не отказался бы от таких. Правда, и стоят они недешево…
«Ищи птицу, Гай», сказала мне Анук. Но о клетке она не говорила ничего.
– Я думаю, с клеткой можно повременить, Али.
– Как знаете, сахиб, как знаете.
Манок, о котором говорил Али, самым чудесным образом возникает в его руках; Али никуда не отходил от прилавка, он все время был на виду, странно, что я не заметил появление манка.
– Вы только посмотрите, сахиб…
Потрясение, которое ждет меня, не идет ни в какое сравнение с Иовом, готовым принести жертву всевышнему прямо на ладонях Али.
Сверчки и раковины.
Манок – маленькая дудочка с одним отверстием – усеяна сверчками и раковинами, мне кажется, что торговец держит в руках нож, лезвие которого спрятано в рукаве его рубахи. Нож, когда-то разделивший нас с Анук; нож, столько лет бывший ее спутником, нож, остающийся с ней и сейчас.
Сверчки и раковины.
– Откуда у вас эта вещь?
– Не знаю. Она была всегда.
– Как татуировка? – продолжаю задавать бессмысленные вопросы я.
– Да. Очень старинная вещь. Очень ценная.
– Дайте-ка мне взглянуть на нее.
Это и правда манок. Маленькая дудочка с одним отверстием. Никакого лезвия нет и в помине. Вот только сверчки и раковины… Узор абсолютно идентичен. Что там говорил Али о Дамаске и Константинополе?.. Манок отбрасывает на мою ладонь имбирную тень, когда-то они были вместе – нож и манок для птиц, я почти уверен в этом, они были вместе, и неизвестно, что разлучило их – Дамаск или Константинополь. И в этом они очень похожи на нас с Анук. Очень похожи. Нож – конечно же, сама Анук, потому она и взяла его, он принадлежит ей по праву. Легкомысленный и недалекий манок, самая обыкновенная дудка – конечно же я.
И потому я возьму его, он принадлежит мне по праву.
– Сколько он стоит, Али?
– Так вы его берете?
Глаза Али закатываются, должно быть, он судорожно соображает, какую сумму с меня содрать. И мучаться не стоит, я готов заплатить любую, ведь манок принадлежит мне по праву.
– Да. За сколько вы его продаете?
– Вообще-то эта вещь не имеет цены…
– Любая вещь имеет цену.
– Эта – нет.
– Я готов заплатить, Али. Мне нужен этот манок.
– Я же сказал, сахиб. Цены у нее нет. Берите так.
– То есть как это – «берите»?
– Берите и все. И эти ваши… крапивники… обязательно прилетят.
***
…Вестей от крапивников нет.
Их нет, хотя я с упорством конченого идиота дую в дудку почти каждый вечер. Для удобства я перетащил во внутренний дворик одно из кресел со второго этажа (наверняка, в жилых комнатах Линн нашлось бы что-нибудь менее громоздкое, но в них я не захожу). «Возвращайся к нам опять, Джимми Дин, Джимми Дин», переложенная на птичий язык, не имеет никакого успеха. К клумбе с улитками я стараюсь не подходить, то же происходит и с пинией. Но если улитки теперь вызывают во мне лишь брезгливость, дела с пинией обстоят сложнее.
Я боюсь ее.
Страх спрятан глубоко внутри, но я почти ежесекундно чувствую его незримое присутствие, он отложил личинки в самых потаенных уголках моего тела; мне остается только надеяться, что то, что из них вылупится, – не улитки.
Я слишком часто прикасался к мозаичному красноватому стволу руками, не нужно было этого делать. Не нужно. Теперь и мои руки время от времени покрываются сукровицей, иногда – в самый неподходящий момент. Последний раз это произошло неделю назад, на презентации «Kothbнго», богемном мероприятии, от которого у меня с самого начала сводило скулы. Все выдержано в африканском стиле, Анук умерла бы со смеху, глядя на это действо. В обслуге – ни одного белого, ни одного одетого, сплошь ленивые сенегальские отбросы из двадцатого округа, которые Мари-Кристин успешно выдает за самых настоящих нубийцев. Но справедливости ради нужно заметить: в набедренных повязках и со снопом амулетов на груди они выглядят почти эпически.
Маджонг прибывает на презентацию в красном спортивном «Ягуаре».
Я бы хотел быть Маджонгом, или «Ягуаром» Маджонга, или – на крайний случай – его подружкой Лулу, лишь бы избавиться от ощущения липкой крови на руках.
Я никогда не буду Маджонгом, и крапивники никогда не прилетят.
Когда мне надоедает смотреть на безжизненные ветки пинии, я меняю объект наблюдения: теперь это единственное окно на восточной стене, примерно на уровне третьего этажа. Есть еще одно окно и на северной, почти под крышей, прямо против входа во внутренний двор. Но оно заложено кирпичами. В единственном окне на восточной стене никогда не бывает света.
Я, во всяком случае, ни разу его не видел.
Да и само окно кажется потускневшим, давно не мытым. Никаких штор, никаких жалюзи, никакого движения за мутными стеклами. Это тем более странно, ведь восточная стена принадлежит вполне респектабельному жилому дому, стоит только выйти из букинистического, пройтись до конца квартала и свернуть направо – и ты сразу же наткнешься на его фасад.
Консьерж дома, с которым я знакомлюсь (просто так, из праздного любопытства), оказывается русским, лет тридцать прожившим во Франции, но так до конца и не забывшим родной язык. Это существенно облегчает дело: несколько русских фраз – и я становлюсь обладателем почти эксклюзивной информации: на третьем этаже живут преуспевающий адвокат и не менее преуспевающий врач-проктолог, окна их квартир выходят на улицу, никаких других жильцов (и окон с противоположным улице видом) на третьем этаже нет. Я могу верить консьержу или не верить ему, но представить, что заброшенное окно находится в квартире адвоката или врача-проктолога, тоже как-то не получается.
Все меняется в день, когда я нахожу Иова.
Сам факт находки не удивляет меня, после посещения лавки Али я был готов к чему-то подобному. Но я нахожу Иова вовсе не там, где он время от времени появлялся – в компании полуящериц-полусамандр и средневековой стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
– Манок, – стоящий за моей спиной Иов подбадривает меня.
– Какой манок?
– Манок для птиц.
– Вы решили приманивать птиц?
– Что-то вроде того.
– В Париже приличных птиц не сыщешь. Как и приличных людей, – замечает Али. – Конечно, я не имею в виду вас, сахиб.
– Конечно.
– У меня есть для вас манок. Очень старинный манок, очень ценный, побывал и в Дамаске, и в Константинополе, перевидал тысячи птиц… Кого вы собираетесь приманивать?
– Крапивников, – после довольно продолжительной паузы говорю я. – Маленькая такая птичка – крапивник.
– Как же, как же, – видно, что Али впервые слышит название птицы. – Считайте, что все крапивники Франции у вас в кармане.
– Мне достаточно и одного, Али.
– Тогда, может, заказать для вас клетку? Прямо из Марокко, чудную клетку. Я знаю мастеров в Рабате, они делают клетки на заказ. Что это за клетки, это же Альгамбра во плоти, сам Ахмед Аль-Мансур не отказался бы от таких. Правда, и стоят они недешево…
«Ищи птицу, Гай», сказала мне Анук. Но о клетке она не говорила ничего.
– Я думаю, с клеткой можно повременить, Али.
– Как знаете, сахиб, как знаете.
Манок, о котором говорил Али, самым чудесным образом возникает в его руках; Али никуда не отходил от прилавка, он все время был на виду, странно, что я не заметил появление манка.
– Вы только посмотрите, сахиб…
Потрясение, которое ждет меня, не идет ни в какое сравнение с Иовом, готовым принести жертву всевышнему прямо на ладонях Али.
Сверчки и раковины.
Манок – маленькая дудочка с одним отверстием – усеяна сверчками и раковинами, мне кажется, что торговец держит в руках нож, лезвие которого спрятано в рукаве его рубахи. Нож, когда-то разделивший нас с Анук; нож, столько лет бывший ее спутником, нож, остающийся с ней и сейчас.
Сверчки и раковины.
– Откуда у вас эта вещь?
– Не знаю. Она была всегда.
– Как татуировка? – продолжаю задавать бессмысленные вопросы я.
– Да. Очень старинная вещь. Очень ценная.
– Дайте-ка мне взглянуть на нее.
Это и правда манок. Маленькая дудочка с одним отверстием. Никакого лезвия нет и в помине. Вот только сверчки и раковины… Узор абсолютно идентичен. Что там говорил Али о Дамаске и Константинополе?.. Манок отбрасывает на мою ладонь имбирную тень, когда-то они были вместе – нож и манок для птиц, я почти уверен в этом, они были вместе, и неизвестно, что разлучило их – Дамаск или Константинополь. И в этом они очень похожи на нас с Анук. Очень похожи. Нож – конечно же, сама Анук, потому она и взяла его, он принадлежит ей по праву. Легкомысленный и недалекий манок, самая обыкновенная дудка – конечно же я.
И потому я возьму его, он принадлежит мне по праву.
– Сколько он стоит, Али?
– Так вы его берете?
Глаза Али закатываются, должно быть, он судорожно соображает, какую сумму с меня содрать. И мучаться не стоит, я готов заплатить любую, ведь манок принадлежит мне по праву.
– Да. За сколько вы его продаете?
– Вообще-то эта вещь не имеет цены…
– Любая вещь имеет цену.
– Эта – нет.
– Я готов заплатить, Али. Мне нужен этот манок.
– Я же сказал, сахиб. Цены у нее нет. Берите так.
– То есть как это – «берите»?
– Берите и все. И эти ваши… крапивники… обязательно прилетят.
***
…Вестей от крапивников нет.
Их нет, хотя я с упорством конченого идиота дую в дудку почти каждый вечер. Для удобства я перетащил во внутренний дворик одно из кресел со второго этажа (наверняка, в жилых комнатах Линн нашлось бы что-нибудь менее громоздкое, но в них я не захожу). «Возвращайся к нам опять, Джимми Дин, Джимми Дин», переложенная на птичий язык, не имеет никакого успеха. К клумбе с улитками я стараюсь не подходить, то же происходит и с пинией. Но если улитки теперь вызывают во мне лишь брезгливость, дела с пинией обстоят сложнее.
Я боюсь ее.
Страх спрятан глубоко внутри, но я почти ежесекундно чувствую его незримое присутствие, он отложил личинки в самых потаенных уголках моего тела; мне остается только надеяться, что то, что из них вылупится, – не улитки.
Я слишком часто прикасался к мозаичному красноватому стволу руками, не нужно было этого делать. Не нужно. Теперь и мои руки время от времени покрываются сукровицей, иногда – в самый неподходящий момент. Последний раз это произошло неделю назад, на презентации «Kothbнго», богемном мероприятии, от которого у меня с самого начала сводило скулы. Все выдержано в африканском стиле, Анук умерла бы со смеху, глядя на это действо. В обслуге – ни одного белого, ни одного одетого, сплошь ленивые сенегальские отбросы из двадцатого округа, которые Мари-Кристин успешно выдает за самых настоящих нубийцев. Но справедливости ради нужно заметить: в набедренных повязках и со снопом амулетов на груди они выглядят почти эпически.
Маджонг прибывает на презентацию в красном спортивном «Ягуаре».
Я бы хотел быть Маджонгом, или «Ягуаром» Маджонга, или – на крайний случай – его подружкой Лулу, лишь бы избавиться от ощущения липкой крови на руках.
Я никогда не буду Маджонгом, и крапивники никогда не прилетят.
Когда мне надоедает смотреть на безжизненные ветки пинии, я меняю объект наблюдения: теперь это единственное окно на восточной стене, примерно на уровне третьего этажа. Есть еще одно окно и на северной, почти под крышей, прямо против входа во внутренний двор. Но оно заложено кирпичами. В единственном окне на восточной стене никогда не бывает света.
Я, во всяком случае, ни разу его не видел.
Да и само окно кажется потускневшим, давно не мытым. Никаких штор, никаких жалюзи, никакого движения за мутными стеклами. Это тем более странно, ведь восточная стена принадлежит вполне респектабельному жилому дому, стоит только выйти из букинистического, пройтись до конца квартала и свернуть направо – и ты сразу же наткнешься на его фасад.
Консьерж дома, с которым я знакомлюсь (просто так, из праздного любопытства), оказывается русским, лет тридцать прожившим во Франции, но так до конца и не забывшим родной язык. Это существенно облегчает дело: несколько русских фраз – и я становлюсь обладателем почти эксклюзивной информации: на третьем этаже живут преуспевающий адвокат и не менее преуспевающий врач-проктолог, окна их квартир выходят на улицу, никаких других жильцов (и окон с противоположным улице видом) на третьем этаже нет. Я могу верить консьержу или не верить ему, но представить, что заброшенное окно находится в квартире адвоката или врача-проктолога, тоже как-то не получается.
Все меняется в день, когда я нахожу Иова.
Сам факт находки не удивляет меня, после посещения лавки Али я был готов к чему-то подобному. Но я нахожу Иова вовсе не там, где он время от времени появлялся – в компании полуящериц-полусамандр и средневековой стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106