А поскольку ничего более-менее ценного из сумочки не пропало… И украшения были нетронуты… Вряд ли это было ограбление.
– Я понимаю… Бедняжка О-Сими…
– Вы никогда не слышали имя Ги Кутарба?
– Нет… Хотя, подождите… Оно кажется мне знакомым. Ги Кутарба… Я откуда-то знаю его, определенно. Не могу вспомнить…
– Ну хорошо. Скажите, вы передали вашей подруге все фотографии, которые сделали в тот вечер?
– Все. За исключением нескольких непроявленных. Пара-тройка фотографий не получились, так обычно и бывает. И еще одну я оставила у себя. На память… Как в воду глядела…
– Негативы у вас сохранились?
– Наверняка.
– Их придется изъять. Я оставлю вам расписку.
– Конечно.
– И вот еще что. Сейчас я покажу вам снимки нескольких человек…
– Секундочку, господин Бланшар… Вот, взгляните. Как все просто, боже мой… Я идиотка, я круглая дура… всего-то и надо было…
– Что это?
– Духи. «Odji Maguado». Всего-то и надо было заглянуть в собственную сумку. Видите – «Odji Maguado», а чуть ниже – «Guy Cutarba». Парфюмерная фирма Ги Кутарба. Вот почему имя показалось таким знакомым. Я ношу его в сумке больше месяца.
– Вы купили эти духи?
– Всего лишь подарок моего близкого друга.
– Специалиста по японскому одноразовому чтиву?
Его. Сама бы я не решилась на столь провокационный запах… Я редко ими пользуюсь, даже несмотря на широту взглядов. Но они очень нравятся моему другу. Он считает, что вся бульварная литература, вне зависимости от страны изготовления, пахнет именно так.
– Как?
– Все мы немного шлюхи, господин Бланшар. Вы и я не исключение. Веемы немного шлюхи или хотим ими казаться время от времени. В минуты душевных откровений… Это существенно облегчает жизнь.
– Спорный тезис… Посмотрите, может быть, вы узнаете кого-нибудь на фотографиях…
– Это… подозреваемые?
– Можно сказать и так. Смотрите внимательнее.
– Господи… Вот эта… Кристобаль!.. Ну, конечно, это он… Откуда у вас…
– Никакой он не Кристобаль, госпожа Омацу. И никакого отношения к Испании не имеет…
– Но зачем ему…
– Он несколько лет живет в Париже. И действительно одно время работал моделью. Это правда. Единственная правда.
– Тогда кто же он?
– То самое имя, которое вы носите в сумочке больше месяца. Ги Кутарба.
БАЗИЛИК
– …Это он подарил вам кольцо, Линн?
Линн хмурится, как если бы я сказал непристойность или сделал двусмысленный жест рукой; на фоне музея Орсэ (бывший вокзал, бывший театр, бывший аукционный дом) это выглядит особенно впечатляюще. Бато Муш, речной трамвайчик, впечатляет гораздо меньше; скорее, он может вызвать удивление – неужели Линн решила прокатиться со мной по Сене?..
– Вы когда-нибудь видели Париж с речной глади, Кристобаль?
– Стоит посмотреть?
– Это красиво. Очень. Esta perfecto, мальчик мой, esta perfecto …
Я улыбаюсь и на всякий случай киваю головой – Линн все-таки сумела втиснуть испанскую фразу, ввернуть, ввинтить, воткнуть в ничего не значащий разговор. Уловить смысл фразы несложно, и я соглашаюсь на Париж с речной глади: только бы Линн не перешла на беглый испанский. Такой же беглый, как и ее друг-левак, смотавший удочки от Франко.
– Это он подарил вам кольцо, Линн? – Вечерний Париж и вправду восхитителен.
Esta perfecto.
– Он дарил мне цветы.
Цветы, эка невидаль. Для человека, который вдыхал сюжеты книг вместе с сигаретным дымом, цветы – такая же банальность, как Париж с речной глади. В районе музея Орсэ. Esta perfecto, но уже давно стало общим местом.
– И знаете что, Кристобаль? Они никогда не вяли. Никогда. Можете себе представить?
Представить себе подоконник в квартире Линн не составляет труда: пинцет для выщипывания бровей, высохший тюбик тонального крема, пачка неоплаченных счетов, туристические проспекты с видами Французской Полинезии (авиабилет в Полинезию так и остался невыкупленным, кожа стареющей Линн слишком уязвима для полинезийского солнца); тюбик тонального крема… впрочем, на него я уже натыкался… и – цветочные горшки.
Много цветочных горшков с растениями. Такими же уязвимыми, как и кожа стареющей Линн, еще один повод не выкупать билет в Полинезию.
– …Они никогда не вяли.
– Удивительно.
– Это были самые обыкновенные цветы. Розы со срезанными стеблями. Они должны были завянуть на третий день. Максимум – на четвертый. Но они стоят до сих пор. Такие же, как тогда. Я не могу с ними расстаться. Тридцать лет я не могу с ними расстаться.
– Удивительно.
– Я боюсь их. Хотите на них посмотреть?
– Сегодня?
Розы, которые не вянут три десятилетия – если это, конечно, не мистификация со стороны Линн, – вещь и вправду удивительная. Но не настолько, чтобы сигануть с борта Бато Муш, вплавь добраться до берега, выжать носки и рубаху и отправиться глазеть на них.
– Не обязательно сегодня, Кристобаль. Совсем необязательно. Когда речь идет о тридцати годах, пара дней значения не имеет.
– Вы приглашаете меня в гости?
– Если вы не против… Я хорошо готовлю паэлью. Paella valensiana…
Паэлья. Интересно, что такое паэлья? Судя по застенчиво-торжествующему лицу Линн, омлет по-креольски вовсе не является ее главным кулинарным достижением. Судя по самому слову – это нечто испанское. Такое же непоправимо-испанское, как дуэнья, коррида или кастаньеты. Или фламенко, которое не нравится Мари-Кристин. Стук сбитых каблуков и накрахмаленные нижние юбки танцовщиц всегда вызывали в ней глухое раздражение своей этнографической прямолинейностью. А Линн вполне могла бы сойти за дуэнью.
– У вас ведь найдется еще один свободный вечер для старой парижанки, Кристобаль?
– Конечно, Линн.
Кроме нас с Линн на палубе Бато Муш толчется с десяток туристов-азиатов, то ли японцев, то ли корейцев. Они с ног до головы обвешаны аппаратурой: видеокамеры, легко помещающиеся в руке, профессиональные «Никоны» и «Кэноны»; дула их объективов нацелены друг на друга, реже – на анфиладу мостов и залитые огнем набережные. Париж интересует азиатов лишь в контексте себя самих, с тем же успехом можно фотографироваться на фоне кухонной плиты или навесного шкафчика в прихожей. Приоткрытая, затянутая бумагой дверь на террасу (напольные вазы по обеим сторонам) тоже подойдет. Миниатюрная девушка – ростом нисколько не выше напольной вазы – просит меня сняться с ней. Устоять против азиатской улыбки – неопределенной, кисло-сладкой, как соус к рыбе в китайском ресторанчике, – невозможно, и я соглашаюсь. Мы будем забавно смотреться вместе, когда пленку проявят: я почти вдвое выше девушки, ей ничего не стоит спрятаться под навесом моего подбородка – от дождя, от снега, от чего угодно. Но ни дождя, ни снега не предвидится, Париж в мае – esta perfecto, Линн права. Интересно, какую историю придумает обо мне девушка? Должно быть, что-нибудь возвышенно-романтическое, исходя из количества снимков и мизансцен, которые придумываются по ходу, все с той же неопределенной улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
– Я понимаю… Бедняжка О-Сими…
– Вы никогда не слышали имя Ги Кутарба?
– Нет… Хотя, подождите… Оно кажется мне знакомым. Ги Кутарба… Я откуда-то знаю его, определенно. Не могу вспомнить…
– Ну хорошо. Скажите, вы передали вашей подруге все фотографии, которые сделали в тот вечер?
– Все. За исключением нескольких непроявленных. Пара-тройка фотографий не получились, так обычно и бывает. И еще одну я оставила у себя. На память… Как в воду глядела…
– Негативы у вас сохранились?
– Наверняка.
– Их придется изъять. Я оставлю вам расписку.
– Конечно.
– И вот еще что. Сейчас я покажу вам снимки нескольких человек…
– Секундочку, господин Бланшар… Вот, взгляните. Как все просто, боже мой… Я идиотка, я круглая дура… всего-то и надо было…
– Что это?
– Духи. «Odji Maguado». Всего-то и надо было заглянуть в собственную сумку. Видите – «Odji Maguado», а чуть ниже – «Guy Cutarba». Парфюмерная фирма Ги Кутарба. Вот почему имя показалось таким знакомым. Я ношу его в сумке больше месяца.
– Вы купили эти духи?
– Всего лишь подарок моего близкого друга.
– Специалиста по японскому одноразовому чтиву?
Его. Сама бы я не решилась на столь провокационный запах… Я редко ими пользуюсь, даже несмотря на широту взглядов. Но они очень нравятся моему другу. Он считает, что вся бульварная литература, вне зависимости от страны изготовления, пахнет именно так.
– Как?
– Все мы немного шлюхи, господин Бланшар. Вы и я не исключение. Веемы немного шлюхи или хотим ими казаться время от времени. В минуты душевных откровений… Это существенно облегчает жизнь.
– Спорный тезис… Посмотрите, может быть, вы узнаете кого-нибудь на фотографиях…
– Это… подозреваемые?
– Можно сказать и так. Смотрите внимательнее.
– Господи… Вот эта… Кристобаль!.. Ну, конечно, это он… Откуда у вас…
– Никакой он не Кристобаль, госпожа Омацу. И никакого отношения к Испании не имеет…
– Но зачем ему…
– Он несколько лет живет в Париже. И действительно одно время работал моделью. Это правда. Единственная правда.
– Тогда кто же он?
– То самое имя, которое вы носите в сумочке больше месяца. Ги Кутарба.
БАЗИЛИК
– …Это он подарил вам кольцо, Линн?
Линн хмурится, как если бы я сказал непристойность или сделал двусмысленный жест рукой; на фоне музея Орсэ (бывший вокзал, бывший театр, бывший аукционный дом) это выглядит особенно впечатляюще. Бато Муш, речной трамвайчик, впечатляет гораздо меньше; скорее, он может вызвать удивление – неужели Линн решила прокатиться со мной по Сене?..
– Вы когда-нибудь видели Париж с речной глади, Кристобаль?
– Стоит посмотреть?
– Это красиво. Очень. Esta perfecto, мальчик мой, esta perfecto …
Я улыбаюсь и на всякий случай киваю головой – Линн все-таки сумела втиснуть испанскую фразу, ввернуть, ввинтить, воткнуть в ничего не значащий разговор. Уловить смысл фразы несложно, и я соглашаюсь на Париж с речной глади: только бы Линн не перешла на беглый испанский. Такой же беглый, как и ее друг-левак, смотавший удочки от Франко.
– Это он подарил вам кольцо, Линн? – Вечерний Париж и вправду восхитителен.
Esta perfecto.
– Он дарил мне цветы.
Цветы, эка невидаль. Для человека, который вдыхал сюжеты книг вместе с сигаретным дымом, цветы – такая же банальность, как Париж с речной глади. В районе музея Орсэ. Esta perfecto, но уже давно стало общим местом.
– И знаете что, Кристобаль? Они никогда не вяли. Никогда. Можете себе представить?
Представить себе подоконник в квартире Линн не составляет труда: пинцет для выщипывания бровей, высохший тюбик тонального крема, пачка неоплаченных счетов, туристические проспекты с видами Французской Полинезии (авиабилет в Полинезию так и остался невыкупленным, кожа стареющей Линн слишком уязвима для полинезийского солнца); тюбик тонального крема… впрочем, на него я уже натыкался… и – цветочные горшки.
Много цветочных горшков с растениями. Такими же уязвимыми, как и кожа стареющей Линн, еще один повод не выкупать билет в Полинезию.
– …Они никогда не вяли.
– Удивительно.
– Это были самые обыкновенные цветы. Розы со срезанными стеблями. Они должны были завянуть на третий день. Максимум – на четвертый. Но они стоят до сих пор. Такие же, как тогда. Я не могу с ними расстаться. Тридцать лет я не могу с ними расстаться.
– Удивительно.
– Я боюсь их. Хотите на них посмотреть?
– Сегодня?
Розы, которые не вянут три десятилетия – если это, конечно, не мистификация со стороны Линн, – вещь и вправду удивительная. Но не настолько, чтобы сигануть с борта Бато Муш, вплавь добраться до берега, выжать носки и рубаху и отправиться глазеть на них.
– Не обязательно сегодня, Кристобаль. Совсем необязательно. Когда речь идет о тридцати годах, пара дней значения не имеет.
– Вы приглашаете меня в гости?
– Если вы не против… Я хорошо готовлю паэлью. Paella valensiana…
Паэлья. Интересно, что такое паэлья? Судя по застенчиво-торжествующему лицу Линн, омлет по-креольски вовсе не является ее главным кулинарным достижением. Судя по самому слову – это нечто испанское. Такое же непоправимо-испанское, как дуэнья, коррида или кастаньеты. Или фламенко, которое не нравится Мари-Кристин. Стук сбитых каблуков и накрахмаленные нижние юбки танцовщиц всегда вызывали в ней глухое раздражение своей этнографической прямолинейностью. А Линн вполне могла бы сойти за дуэнью.
– У вас ведь найдется еще один свободный вечер для старой парижанки, Кристобаль?
– Конечно, Линн.
Кроме нас с Линн на палубе Бато Муш толчется с десяток туристов-азиатов, то ли японцев, то ли корейцев. Они с ног до головы обвешаны аппаратурой: видеокамеры, легко помещающиеся в руке, профессиональные «Никоны» и «Кэноны»; дула их объективов нацелены друг на друга, реже – на анфиладу мостов и залитые огнем набережные. Париж интересует азиатов лишь в контексте себя самих, с тем же успехом можно фотографироваться на фоне кухонной плиты или навесного шкафчика в прихожей. Приоткрытая, затянутая бумагой дверь на террасу (напольные вазы по обеим сторонам) тоже подойдет. Миниатюрная девушка – ростом нисколько не выше напольной вазы – просит меня сняться с ней. Устоять против азиатской улыбки – неопределенной, кисло-сладкой, как соус к рыбе в китайском ресторанчике, – невозможно, и я соглашаюсь. Мы будем забавно смотреться вместе, когда пленку проявят: я почти вдвое выше девушки, ей ничего не стоит спрятаться под навесом моего подбородка – от дождя, от снега, от чего угодно. Но ни дождя, ни снега не предвидится, Париж в мае – esta perfecto, Линн права. Интересно, какую историю придумает обо мне девушка? Должно быть, что-нибудь возвышенно-романтическое, исходя из количества снимков и мизансцен, которые придумываются по ходу, все с той же неопределенной улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106