Залапанная сотнями пальцев, вытертая до блеска десятками локтей стойка оказалась абсолютно пустой, я торчал возле нее, как бельмо в глазу, не слишком впечатляющее начало.
– Рюмку пастиса, – неожиданно истончившимся голосом сказал я.
Царек и ухом не повел.
– Рюмку пастиса, – я попробовал изменить тембр,
Никакой реакции.
Вряд ли что-нибудь изменилось, если бы даже я заказал запеченную на костре ящерицу или почки годовалого бычка зебу.
Вывод напрашивался сам собой: чужих здесь не любят, да еще с такими генетически выбеленными харями. Если бы здесь была Анук, все обернулось бы совсем по-другому, Анук в мгновение ока приструнила бы всю эту свору. А что можно ожидать от трусливого сиамского братца, который не то что обернуться, даже рукой двинуть не в состоянии – из страха перед возможными последствиями. Неизвестно, сколько я простоял, мозоля глаза царьку; минуты, искривляясь в сонных зеркалах его зрачков, приобретали очертания часов. Часы складывались в сутки, закат сменял рассвет, и я не единожды пожалел о своей вылазке в «Раколовку»: умереть на рю де Ла Гранж от разрыва сгнившего до черноты сердца было бы не в пример приятнее.
Странно, но никто так и не потревожил меня, никто не воткнул мне перо под ребра, никто не разнес пулей затылок, вот только в баре установилась неприятная тишина. Но стоило мне подумать, что она будет длиться вечно, как ее расколол чей-то вкрадчивый низкий голос.
– Эй, дружок!..
Голос прошелся по всему залу и мягко вспрыгнул мне на плечи, отчего они сразу налились свинцовой тяжестью.
Я обернулся.
Мой утренний негр сидел в дальнем углу «Раколовки», именно оттуда пришел голос, и именно оттуда до меня наконец-то дошла первая волна запаха. Она обдала меня легкими брызгами – лакрица? жженый мед? – и заставила забыть обо всем на свете.
– Иди-ка сюда, дружок! – еще раз пророкотал Нигер, и я, как сомнамбула, двинулся к нему.
Притихший было зал «Раколовки» вновь оживился, наполнился гортанной речью: он потерял ко мне всякий интерес.
Место по правую руку от Нигера занимал еще один мутный тип, помельче и потщедушнее, но в такой же кричащей гавайской рубашке. Я мог видеть лишь его профиль: сплющенный, размазанный по щекам нос, губы толщиной с палец и кадык, с успехом заменявший владельцу подбородок. Мутный тип не интересовал меня вовсе, да хоть бы и десяток их там сидело, мутных типов, плевать. Толстяк с вонючим огрызком сигары во рту – вот что было главным.
Пока я приближался, реинкарнация Бадди Гая мигнула глазом, и кто-то из услужливых черномазых сошек, отиравшихся поблизости, придвинул к столику третий стул. Для меня.
– Пришел-таки. Ну садись, – негр указал мне на только что приставленное посадочное место. – Садись, раз пришел.
– Привет, – я плюхнулся на стул.
– Смелый парень, – изрек негр, и неизвестно чего в его голосе было больше – одобрения или угрозы.
– Пришел, как условились, – продолжал гнуть свое я.
Но слова были уже неважны. Запах, исходящий от негра, завладел мной целиком. Теперь он был гораздо явственнее, чем даже утром, у Северного вокзала. Теперь он был нестерпимым. Запах дразнил меня, кружил мне голову, ускользал и снова возвращался. Ноздри мои ни разу в жизни не вбирали такого тонкого, такого восхитительного аромата, немного тяжелого – но разве страсть бывает легкой? Лакрица и жженый мед – первые ощущения не обманули меня. Но кроме этого была еще масса оттенков, которая и придавала запаху неповторимость. Они-то и не давались мне, эти оттенки, они лгали напропалую и подменяли один другой. Как если бы аромат уже существовал и тонким облачком окутывал кожу.
Да, именно так.
Кожа Бадди Гая – вот что мешало мне. Для того чтобы понять суть запаха, Бадди Гая нужно было освежевать. От этой крамольной мысли, а более всего – от моей готовности к ней я на мгновение прикрыл глаза.
– Чего это с ним? – должно быть, в разговор встрял приятель моего Нигера. – Плохо ему, что ли?
– Видать, испугался собственной смелости, – тут же нашелся нигер. И утробно хохотнул. – А плохо ему еще будет.
Держать глаза закрытыми дольше не имело никакого смысла, да и я уже справился с наваждением. Остался только ускользающий, но такой внятный аромат. И принадлежал он толстому вонючему негру, только он владел им, его тайной. Безраздельно.
– А чего это он так на тебя уставился? – не унимался мутный тип.
– А пусть смотрит. Всегда интересно взглянуть в зенки собственной смерти.
Зачарованный запахом, я не сразу уловил суть последней фразы Бадди Гая. Кажется, он угрожает мне, интересно, почему?..
– Значит, говоришь, тебе приятель присоветовал? – негр снова вперился в меня взглядом.
– Что? – не понял я.
– Тебе ведь приятель присоветовал ко мне обратиться?
– Нуда…
– Твой приятель. Морда со шрамом. Тома, да?
– Да.
Ничего хорошего за этим не последует: я понял это, как только произнес свое жалкое «да».
– Слышь, Тома, – слегка прищурился негр. – Он говорит, что он – твой приятель.
Только теперь спутник Нигера повернулся ко мне: нос его и правда оказался сплющенным и размазанным по щекам, наружу торчали только вывороченные ноздри; с такими ноздрями можно закачивать в башку что угодно. Вагонами. Левая же, до этого скрытая от меня щека мутного типа была обезображена огромным шрамом.
– Твой приятель, Тома…
– Приятель, – презрительно цыкнул зубом Тома. – Да я впервые его вижу. Знаю я, кто его приятели. Лягаши его приятели.
– Вы о чем? – загипнотизированный шрамом и слегка подавленный собственной утренней прозорливостью, я не сразу понял, что сакраментальное «лягаши» относится и ко мне.
– А о том, дружок… – Толстяк снова взял инициативу на себя. – Что рыло твое Тома не знакомо. И с чего бы это тебе было пасти меня, сосунок? А потом брехать, как собаке?
– С чего?
– А с того, что ты собака и есть. Легавая. Только уж больно глупая. Совсем уж там очумели, всякую шваль набирают…
До меня долетали лишь обрывки слов, основная их часть терялась в плотном облаке запаха. Лакрица, жженый мед, какая-то трава (может быть, шафран?), проклятье, нужно сосредоточиться, сосредоточиться… Неожиданно в облаке возник просвет, его вспорола легкая холодная тень: это плосконосый Тома достал нож и принялся вертеть им у меня перед лицом.
– Может, пометим его? – задал он риторический вопрос.
– Все бы тебе шкуру портить, – осадил его толстяк. – Успеется.
Но и перспектива близких контактов с финкой Тома оставила меня равнодушным. Лакрица, жженый мед, какой-то цветок (может быть, гиацинт?), проклятье…
– Нет, ты посмотри, как он на тебя пялится, собака! – не унимался обладатель шрама. – Он как будто сожрать тебя хочет.
– А может, я ему нравлюсь?
Хлипкий столик затрясся – это вонючка Бадди нагнулся ко мне и выпустил из пасти струю сигарного дыма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106