Воспоминание о мисс Уордор, решившей не узнавать его, когда ей пришлось терпеть его общество, и выказавшей свое намерение уклониться от встречи, уже одно могло бы целиком заполнить его ум. Но с этим сочетались воспоминания менее мучительные, но более волнующие — о том, как она еле-еле спаслась от гибели, о выпавшей ему удаче вовремя прийти ей на помощь… И какова же была его награда? Девушка ушла с обрыва, когда его судьба была еще под сомнением, когда еще не было известно, не лишился ли ее спаситель жизни, так великодушно поставленной на карту ради нее. Право же, простая благодарность требовала некоторого участия к его судьбе… Но нет, она не могла быть такой себялюбивой или несправедливой, это было не в ее натуре! Она лишь хотела закрыть дверь перед надеждой и, хотя бы из сострадания к нему, погасить ту страсть, на которую никогда не могла бы ответить.
Эти рассуждения влюбленного едва ли могли примирить его с судьбой, и чем более желанной представлялась его воображению мисс Уордор, тем безутешнее он становился от крушения своих надежд. Он знал, что в его власти развеять некоторые ее предубеждения. Но даже в крайности он сохранял твердую решимость: убедиться, что она желает объяснения, а не навязывать его. И с какой бы стороны он ни смотрел на их отношения, он не мог считать свои мечты о браке неосуществимыми. В ее взгляде было замешательство и крайнее удивление, когда Олдбок представил его, и, подумав, Ловел пришел к выводу, что первое из них — напускное и должно лишь прикрыть второе. Он не станет отказываться от поставленной им перед собой цели, уже перенеся ради нее столько страданий. Замыслы, отвечавшие романтическому складу создававшего их ума, проносились один за другим в голове Ловела, хаотично толпясь, как пылинки в солнечном луче, и еще долго после того, как он улегся, мешали ему обрести покой, в котором он так нуждался. Потом, утомленный неопределенностью и трудностями, с которыми, казалось ему, были связаны все его планы, он склонился к тому, что придется стряхнуть с себя путы любви, как «росинок бисер с гривы льва», и возобновить те занятия науками и тот образ жизни, от которых он из-за своего безответного чувства так долго и бесплодно отказывался. Эту свою решимость он пытался подкрепить всеми аргументами, какие ему подсказывали гордость и разум.
«Она не должна думать, — сказал он себе, — что, опираясь на случайную услугу, оказанную ей или ее отцу, я хочу завладеть ее вниманием, на что я лично, по ее мнению, не имею права. Я больше не увижу ее. Я возвращусь в страну, где, хотя и нет никого прекраснее, чем она, все же найдутся девушки столь же прекрасные и менее высокомерные, чем мисс Уордор. Завтра я распрощаюсь с этими северными берегами и с нею, холодной и безжалостной, как здешний климат».
Он еще некоторое время размышлял над этим мужественным решением, но усталость наконец взяла свое, и, несмотря на гнев, сомнение и тревогу, Ловел погрузился в забытье.
После такого сильного возбуждения сон редко бывает здоровым и освежающим. Ловела тревожили сотни необъяснимых и бессвязных видений. Он был то птицей, то рыбой, он летал и плавал — качества, которые были бы весьма полезны для его спасения несколько часов назад. А мисс Уордор была какой-то сиреной или райской птицей, ее отец — тритоном или чайкой, Олдбок же — поочередно дельфином и бакланом. Подобные картины причудливо сменяли одна другую, как это часто бывает при лихорадочных снах. Воздух отказывался его поддерживать, вода, казалось, жгла его, скалы, о которые он с размаху ударялся, были мягки, как пуховые подушки. Все, за что бы он ни брался, кончалось неудачей по какой-либо странной и неожиданной причине. Все, что привлекало его внимание, при попытке рассмотреть это ближе претерпевало необычайные, удивительные превращения. Его ум при этом все время в известной мере сознавал свое заблуждение и тщетно силился от него избавиться, сбросив оковы сна. Все это — признаки лихорадки, слишком хорошо известные тем, кого преследуют дурные сны или — по-ученому — кошмары. Но вот эти беспорядочные фантасмагории начали располагаться в более правильную систему, если только не сам Ловел в своем воображении (а оно отнюдь не было последним из качеств, которыми блистал его ум) начал, проснувшись, постепенно и бессознательно для себя располагать в лучшем порядке сцену, во сне, может быть, представлявшуюся ему в менее четких очертаниях. Возможно и то, что его лихорадочное волнение способствовало образованию картины, которая перед ним возникала.
Предоставив спорить об этом ученым, скажем только, что после ряда нелепых видений, вроде описанных выше, наш герой — ибо мы должны признать его таковым — настолько вернулся к сознанию окружающего, что вспомнил, где он находится, и вся обстановка Зеленой комнаты предстала перед его дремлющими глазами. И тут позвольте мне еще раз заявить, что, если у нашего просвещенного и скептического поколения осталось немного старомодного легковерия, позволяющего утверждать, будто описанное ниже было воспринято глазами, а не явилось плодом воображения, я не стану оспаривать такую теорию. Итак, Ловел очнулся — или вообразил это — в Зеленой комнате и глядел на неверное, колеблющееся пламя догоравших головней. Одна за другой они падали в красную золу, которая образовалась, когда рассыпались в огне большие поленья. Незаметно в уме молодого человека ожило предание об Альдобранде Олденбоке и его таинственных появлениях пред обитателями комнаты, а одновременно, как часто бывает во сне, зародилось тревожное и боязливое ожидание, которое почти всегда тотчас же вызывает перед умственным взором предмет нашего страха. В камине заплясали языки пламени, настолько яркие, что наполнили своим светом всю комнату. Ковры бурно заколыхались на стене, и казалось, что смутные фигуры на них вдруг ожили. Охотники трубили в рога, олень как будто опасался бегством, кабан отражал нападение, а собаки то преследовали беглеца, то наскакивали на клыкастого противника. Вокруг Ловела все вдруг наполнилось звуками: он слышал крики оленя, в которого вцепились свирепые псы, возгласы людей, стук конских копыт. И каждая группа, охваченная яростью охоты, продолжала то дело, за которым изобразил ее художник. Ловел взирал на эту странную сцену без удивления (которое редко вторгается в фантастику снов), но с тревожным ощущением неопределенного страха. Наконец, когда он попристальнее вгляделся, одна из вытканных фигур как будто вышла из ковра и начала приближаться к постели спящего, на ходу преображаясь. Призывный рог в ее руках превратился в книгу с медными застежками. Охотничья шляпа приняла вид отороченного мехом головного убора, какие украшают бургомистров Рембрандта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
Эти рассуждения влюбленного едва ли могли примирить его с судьбой, и чем более желанной представлялась его воображению мисс Уордор, тем безутешнее он становился от крушения своих надежд. Он знал, что в его власти развеять некоторые ее предубеждения. Но даже в крайности он сохранял твердую решимость: убедиться, что она желает объяснения, а не навязывать его. И с какой бы стороны он ни смотрел на их отношения, он не мог считать свои мечты о браке неосуществимыми. В ее взгляде было замешательство и крайнее удивление, когда Олдбок представил его, и, подумав, Ловел пришел к выводу, что первое из них — напускное и должно лишь прикрыть второе. Он не станет отказываться от поставленной им перед собой цели, уже перенеся ради нее столько страданий. Замыслы, отвечавшие романтическому складу создававшего их ума, проносились один за другим в голове Ловела, хаотично толпясь, как пылинки в солнечном луче, и еще долго после того, как он улегся, мешали ему обрести покой, в котором он так нуждался. Потом, утомленный неопределенностью и трудностями, с которыми, казалось ему, были связаны все его планы, он склонился к тому, что придется стряхнуть с себя путы любви, как «росинок бисер с гривы льва», и возобновить те занятия науками и тот образ жизни, от которых он из-за своего безответного чувства так долго и бесплодно отказывался. Эту свою решимость он пытался подкрепить всеми аргументами, какие ему подсказывали гордость и разум.
«Она не должна думать, — сказал он себе, — что, опираясь на случайную услугу, оказанную ей или ее отцу, я хочу завладеть ее вниманием, на что я лично, по ее мнению, не имею права. Я больше не увижу ее. Я возвращусь в страну, где, хотя и нет никого прекраснее, чем она, все же найдутся девушки столь же прекрасные и менее высокомерные, чем мисс Уордор. Завтра я распрощаюсь с этими северными берегами и с нею, холодной и безжалостной, как здешний климат».
Он еще некоторое время размышлял над этим мужественным решением, но усталость наконец взяла свое, и, несмотря на гнев, сомнение и тревогу, Ловел погрузился в забытье.
После такого сильного возбуждения сон редко бывает здоровым и освежающим. Ловела тревожили сотни необъяснимых и бессвязных видений. Он был то птицей, то рыбой, он летал и плавал — качества, которые были бы весьма полезны для его спасения несколько часов назад. А мисс Уордор была какой-то сиреной или райской птицей, ее отец — тритоном или чайкой, Олдбок же — поочередно дельфином и бакланом. Подобные картины причудливо сменяли одна другую, как это часто бывает при лихорадочных снах. Воздух отказывался его поддерживать, вода, казалось, жгла его, скалы, о которые он с размаху ударялся, были мягки, как пуховые подушки. Все, за что бы он ни брался, кончалось неудачей по какой-либо странной и неожиданной причине. Все, что привлекало его внимание, при попытке рассмотреть это ближе претерпевало необычайные, удивительные превращения. Его ум при этом все время в известной мере сознавал свое заблуждение и тщетно силился от него избавиться, сбросив оковы сна. Все это — признаки лихорадки, слишком хорошо известные тем, кого преследуют дурные сны или — по-ученому — кошмары. Но вот эти беспорядочные фантасмагории начали располагаться в более правильную систему, если только не сам Ловел в своем воображении (а оно отнюдь не было последним из качеств, которыми блистал его ум) начал, проснувшись, постепенно и бессознательно для себя располагать в лучшем порядке сцену, во сне, может быть, представлявшуюся ему в менее четких очертаниях. Возможно и то, что его лихорадочное волнение способствовало образованию картины, которая перед ним возникала.
Предоставив спорить об этом ученым, скажем только, что после ряда нелепых видений, вроде описанных выше, наш герой — ибо мы должны признать его таковым — настолько вернулся к сознанию окружающего, что вспомнил, где он находится, и вся обстановка Зеленой комнаты предстала перед его дремлющими глазами. И тут позвольте мне еще раз заявить, что, если у нашего просвещенного и скептического поколения осталось немного старомодного легковерия, позволяющего утверждать, будто описанное ниже было воспринято глазами, а не явилось плодом воображения, я не стану оспаривать такую теорию. Итак, Ловел очнулся — или вообразил это — в Зеленой комнате и глядел на неверное, колеблющееся пламя догоравших головней. Одна за другой они падали в красную золу, которая образовалась, когда рассыпались в огне большие поленья. Незаметно в уме молодого человека ожило предание об Альдобранде Олденбоке и его таинственных появлениях пред обитателями комнаты, а одновременно, как часто бывает во сне, зародилось тревожное и боязливое ожидание, которое почти всегда тотчас же вызывает перед умственным взором предмет нашего страха. В камине заплясали языки пламени, настолько яркие, что наполнили своим светом всю комнату. Ковры бурно заколыхались на стене, и казалось, что смутные фигуры на них вдруг ожили. Охотники трубили в рога, олень как будто опасался бегством, кабан отражал нападение, а собаки то преследовали беглеца, то наскакивали на клыкастого противника. Вокруг Ловела все вдруг наполнилось звуками: он слышал крики оленя, в которого вцепились свирепые псы, возгласы людей, стук конских копыт. И каждая группа, охваченная яростью охоты, продолжала то дело, за которым изобразил ее художник. Ловел взирал на эту странную сцену без удивления (которое редко вторгается в фантастику снов), но с тревожным ощущением неопределенного страха. Наконец, когда он попристальнее вгляделся, одна из вытканных фигур как будто вышла из ковра и начала приближаться к постели спящего, на ходу преображаясь. Призывный рог в ее руках превратился в книгу с медными застежками. Охотничья шляпа приняла вид отороченного мехом головного убора, какие украшают бургомистров Рембрандта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144