— Вы мало чего добьетесь от нее, сэр, и мы только потеряем время, сидя здесь и слушая ее бессмысленный лепет.
— Гектор, — возмущенно произнес антикварий, — если тебе не внушают уважения ее несчастья, уважай по крайней мере ее возраст и седины. Это последняя ступень существования, о которой так хорошо говорит латинский поэт:
… omni
Membrorum damno major dementia, quae nec
Nomina servorum, nec vultus agnoscit amici,
Cum queis preterita coenavit nocte, nec illos
Quos genuit, quos eduxit.note 187
— Это латынь! — воскликнула Элспет, приходя в себя, словно с увлечением следила за строками, которые антикварий прочел с большим пафосом. — Это латынь! — И она обвела всех испуганным и гневным взглядом. — Неужели какой-нибудь священник наконец добрался до меня?
— Видишь, племянник, она поняла эту великолепную тираду немногим хуже тебя.
— Надеюсь, сэр, вы не думаете, что она скорее меня признала в этом латынь?
— Нет, что до этого… Но погоди, она собирается говорить.
— Не надо мне никаких священников, — с бессильной яростью произнесла старая колдунья. — Как я жила, так и хочу умереть. Пусть никто не скажет, что я предала свою госпожу — даже ради спасения души!
— Это говорит о нечистой совести, — заметил нищий. — Я хотел бы, чтобы она облегчила свою душу — для своего же блага.
И он снова приступил к ней:
— Ну, милая, я исполнил твое поручение к графу.
— К какому графу? Не знаю никакого графа. Знавала я когда-то графиню, и чего бы я не дала, чтобы никогда не знать ее! Ибо через это знакомство пришли, — и, говоря, она стала считать на своих иссохших пальцах, — сперва Гордыня, потом Коварство, потом Мстительность, потом Лжесвидетельство. И Убийство уже стучалось у дверей, желая войти. Как вы думаете, приятные гости обосновались в душе женщины? Поверьте, слишком уж много было гостей!
— Да нет же, матушка, — продолжал нищий. — Я толкую не про графиню Гленаллен, а про ее сына, которого зовут лордом Джералдином.
— Теперь вспоминаю, — ответила Элспет. — Не так давно я видела его, и был у нас с ним печальный разговор. — Ах, господа, красивый молодой лорд стал таким же старым и хилым, как я. Да, вот что делают с молодежью горе, разбитые надежды и преграды на пути пылкой любви! Но разве не должна была подумать об этом его мать? А мы ведь были всего лишь подневольные женщины. А уж меня-то никто не может попрекнуть — ведь он не был мне сыном, а она была моя госпожа. Вы знаете, как это говорится в балладе? Я почти позабыла ее, да и напев вылетел из моей старой головы:
Я мать не дам корить, мой друг,
Твоя не к месту злоба.
Найти легко хоть сто подруг,
Но мать одна до гроба!
А потом он-то был ведь только наполовину гленалленской крови, а в ее жилах текла чистая кровь. Нет, нет, никогда мне не следует жалеть о том, что я сделала и выстрадала ради графини Джоселинд. Никогда не стану я об этом жалеть!
С упрямым выражением человека, который решил ни в чем не признаваться, она начала стягивать с прялки лен, возобновляя прерванное занятие.
— Я слыхал, — проговорил нищий, знавший от Олдбока кое-что об истории семьи, — будто чей-то злой язык рассорил графа, то есть лорда Джералдина, с молодой невестой.
— Злой язык? — с внезапной тревогой воскликнула Элспет. — А чего бы ей бояться злых языков? Она была добра и хороша собой — по крайней мере все так считали. И если б она сама придерживала язык и никого не задевала, она, несмотря ни на что, жила бы как положено леди.
— Но я слыхал, матушка, — продолжал Охилтри, — у нас так болтали, будто она и ее муж были в недозволенно близком родстве, когда поженились.
— Кто смеет говорить, — перебила старуха, — будто они поженились? Кому это известно? Только не графине и не мне. А если они были тайно повенчаны, то и тайно разлучены. Они выпили чашу своего же обмана.
— Нет, подлая ведьма, — закричал Охилтри, который больше не в силах был молчать, — они выпили яд, который ты и твоя мерзкая госпожа приготовили для них!
— Ха, ха! — засмеялась старуха. — Я так и думала, что до этого дойдет. Что ж, пусть меня допрашивают, я буду сидеть и молчать. В наше время пыток нет, а если есть, пусть рвут меня на куски! Горе устам вассала, если он предаст того, чей хлеб он ест!
— Поговори с ней, Эди, — настаивал антикварий. — Она знает твой голос и охотно на него откликается.
— Нет, мы от нее больше ничего не добьемся, — сказал Охилтри. — Когда она вот так усядется да сложит руки, она может за неделю не произнести ни слова. А кроме того, если я не ошибаюсь, ее лицо, с тех пор как мы пришли, сильно изменилось в нехорошую сторону. Все же я попытаюсь, чтобы угодить вашей милости. — Так ты не помнишь, матушка, что твоя прежняя госпожа, графиня Джоселинд, призвана в мир иной?
— Призвана в мир иной! — воскликнула старуха, на которую имя графини неизменно оказывало возбуждающее действие. — Тогда мы должны отправиться за ней. Все должны ехать верхом, когда она в седле. Велите сказать лорду Джералдину, что мы поедем впереди. Подайте мой плащ и шарф. Не могу же я такая растрепанная ехать в коляске с миледи!
Она подняла иссохшие руки и стала двигать ими, как женщина, надевающая плащ перед выходом из дома. Потом медленно и неуклюже опустила их. И, несомненно, с той же мыслью о путешествии, заговорила торопливо, без передышки:
— Позовите мисс Невил! Почему вы вздумали назвать ее леди Джералдин? Я сказала — Эвелин Невил, а не леди Джералдин. Нет никакой леди Джералдин! Скажите ей, чтобы она сменила свой мокрый плащ, и пусть она не будет такая бледная… Ребенок? Откуда у нее может быть ребенок? Кажется, у девиц не бывает детей! Тереза, Тереза, миледи зовет нас! Возьми свечу, на лестнице темно, как в ночь под Рождество. Мы идем, миледи!
С этими словами она опустилась в кресло и оттуда боком сползла на пол.
Эди бросился вперед, чтобы поддержать ее, но, едва взяв на руки, проговорил:
— Все кончено! На последнем слове и смерть пришла.
— Не может быть! — прошептал Олдбок, подходя к старухе вместе с племянником.
Однако сомневаться не приходилось. Она скончалась с последним словом, торопливо слетевшим с ее губ. И перед Олдбоком и его спутниками лежали лишь бренные останки той, что так долго боролась с сознанием тайной вины, которая еще более отягощала все невзгоды бедности и преклонных лет.
— Дай бог, чтобы за гробом ей была уготована лучшая участь, чем на земле! — сказал Эди, глядя на безжизненное тело. — Увы, какое-то бремя тяжко давило ей сердце. Я много раз видел, как умирали люди на поле боя и у себя в постели. Но мне легче было бы увидеть все это вновь, чем одну такую ужасную кончину.
— Надо позвать соседей, — сказал Олдбок, как только немного оправился от охватившего его ужаса и изумления, — и сообщить эту печальную весть. Жаль, что не удалось получить ее признание. И, хотя это менее важно, я жалею, что не мог записать отрывок баллады, который она пела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
— Гектор, — возмущенно произнес антикварий, — если тебе не внушают уважения ее несчастья, уважай по крайней мере ее возраст и седины. Это последняя ступень существования, о которой так хорошо говорит латинский поэт:
… omni
Membrorum damno major dementia, quae nec
Nomina servorum, nec vultus agnoscit amici,
Cum queis preterita coenavit nocte, nec illos
Quos genuit, quos eduxit.note 187
— Это латынь! — воскликнула Элспет, приходя в себя, словно с увлечением следила за строками, которые антикварий прочел с большим пафосом. — Это латынь! — И она обвела всех испуганным и гневным взглядом. — Неужели какой-нибудь священник наконец добрался до меня?
— Видишь, племянник, она поняла эту великолепную тираду немногим хуже тебя.
— Надеюсь, сэр, вы не думаете, что она скорее меня признала в этом латынь?
— Нет, что до этого… Но погоди, она собирается говорить.
— Не надо мне никаких священников, — с бессильной яростью произнесла старая колдунья. — Как я жила, так и хочу умереть. Пусть никто не скажет, что я предала свою госпожу — даже ради спасения души!
— Это говорит о нечистой совести, — заметил нищий. — Я хотел бы, чтобы она облегчила свою душу — для своего же блага.
И он снова приступил к ней:
— Ну, милая, я исполнил твое поручение к графу.
— К какому графу? Не знаю никакого графа. Знавала я когда-то графиню, и чего бы я не дала, чтобы никогда не знать ее! Ибо через это знакомство пришли, — и, говоря, она стала считать на своих иссохших пальцах, — сперва Гордыня, потом Коварство, потом Мстительность, потом Лжесвидетельство. И Убийство уже стучалось у дверей, желая войти. Как вы думаете, приятные гости обосновались в душе женщины? Поверьте, слишком уж много было гостей!
— Да нет же, матушка, — продолжал нищий. — Я толкую не про графиню Гленаллен, а про ее сына, которого зовут лордом Джералдином.
— Теперь вспоминаю, — ответила Элспет. — Не так давно я видела его, и был у нас с ним печальный разговор. — Ах, господа, красивый молодой лорд стал таким же старым и хилым, как я. Да, вот что делают с молодежью горе, разбитые надежды и преграды на пути пылкой любви! Но разве не должна была подумать об этом его мать? А мы ведь были всего лишь подневольные женщины. А уж меня-то никто не может попрекнуть — ведь он не был мне сыном, а она была моя госпожа. Вы знаете, как это говорится в балладе? Я почти позабыла ее, да и напев вылетел из моей старой головы:
Я мать не дам корить, мой друг,
Твоя не к месту злоба.
Найти легко хоть сто подруг,
Но мать одна до гроба!
А потом он-то был ведь только наполовину гленалленской крови, а в ее жилах текла чистая кровь. Нет, нет, никогда мне не следует жалеть о том, что я сделала и выстрадала ради графини Джоселинд. Никогда не стану я об этом жалеть!
С упрямым выражением человека, который решил ни в чем не признаваться, она начала стягивать с прялки лен, возобновляя прерванное занятие.
— Я слыхал, — проговорил нищий, знавший от Олдбока кое-что об истории семьи, — будто чей-то злой язык рассорил графа, то есть лорда Джералдина, с молодой невестой.
— Злой язык? — с внезапной тревогой воскликнула Элспет. — А чего бы ей бояться злых языков? Она была добра и хороша собой — по крайней мере все так считали. И если б она сама придерживала язык и никого не задевала, она, несмотря ни на что, жила бы как положено леди.
— Но я слыхал, матушка, — продолжал Охилтри, — у нас так болтали, будто она и ее муж были в недозволенно близком родстве, когда поженились.
— Кто смеет говорить, — перебила старуха, — будто они поженились? Кому это известно? Только не графине и не мне. А если они были тайно повенчаны, то и тайно разлучены. Они выпили чашу своего же обмана.
— Нет, подлая ведьма, — закричал Охилтри, который больше не в силах был молчать, — они выпили яд, который ты и твоя мерзкая госпожа приготовили для них!
— Ха, ха! — засмеялась старуха. — Я так и думала, что до этого дойдет. Что ж, пусть меня допрашивают, я буду сидеть и молчать. В наше время пыток нет, а если есть, пусть рвут меня на куски! Горе устам вассала, если он предаст того, чей хлеб он ест!
— Поговори с ней, Эди, — настаивал антикварий. — Она знает твой голос и охотно на него откликается.
— Нет, мы от нее больше ничего не добьемся, — сказал Охилтри. — Когда она вот так усядется да сложит руки, она может за неделю не произнести ни слова. А кроме того, если я не ошибаюсь, ее лицо, с тех пор как мы пришли, сильно изменилось в нехорошую сторону. Все же я попытаюсь, чтобы угодить вашей милости. — Так ты не помнишь, матушка, что твоя прежняя госпожа, графиня Джоселинд, призвана в мир иной?
— Призвана в мир иной! — воскликнула старуха, на которую имя графини неизменно оказывало возбуждающее действие. — Тогда мы должны отправиться за ней. Все должны ехать верхом, когда она в седле. Велите сказать лорду Джералдину, что мы поедем впереди. Подайте мой плащ и шарф. Не могу же я такая растрепанная ехать в коляске с миледи!
Она подняла иссохшие руки и стала двигать ими, как женщина, надевающая плащ перед выходом из дома. Потом медленно и неуклюже опустила их. И, несомненно, с той же мыслью о путешествии, заговорила торопливо, без передышки:
— Позовите мисс Невил! Почему вы вздумали назвать ее леди Джералдин? Я сказала — Эвелин Невил, а не леди Джералдин. Нет никакой леди Джералдин! Скажите ей, чтобы она сменила свой мокрый плащ, и пусть она не будет такая бледная… Ребенок? Откуда у нее может быть ребенок? Кажется, у девиц не бывает детей! Тереза, Тереза, миледи зовет нас! Возьми свечу, на лестнице темно, как в ночь под Рождество. Мы идем, миледи!
С этими словами она опустилась в кресло и оттуда боком сползла на пол.
Эди бросился вперед, чтобы поддержать ее, но, едва взяв на руки, проговорил:
— Все кончено! На последнем слове и смерть пришла.
— Не может быть! — прошептал Олдбок, подходя к старухе вместе с племянником.
Однако сомневаться не приходилось. Она скончалась с последним словом, торопливо слетевшим с ее губ. И перед Олдбоком и его спутниками лежали лишь бренные останки той, что так долго боролась с сознанием тайной вины, которая еще более отягощала все невзгоды бедности и преклонных лет.
— Дай бог, чтобы за гробом ей была уготована лучшая участь, чем на земле! — сказал Эди, глядя на безжизненное тело. — Увы, какое-то бремя тяжко давило ей сердце. Я много раз видел, как умирали люди на поле боя и у себя в постели. Но мне легче было бы увидеть все это вновь, чем одну такую ужасную кончину.
— Надо позвать соседей, — сказал Олдбок, как только немного оправился от охватившего его ужаса и изумления, — и сообщить эту печальную весть. Жаль, что не удалось получить ее признание. И, хотя это менее важно, я жалею, что не мог записать отрывок баллады, который она пела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144