— Чего бы я не дал, — вполголоса сказал гость Олдбоку, когда они встали, собираясь присоединиться к дамам в гостиной, — чего бы я не дал, чтобы иметь сына, проникнутого таким высоким духом, как этот молодой джентльмен! Ему, пожалуй, не хватает изящества манер, некоторой утонченности. Это быстро восполнится, если он будет вращаться в хорошем обществе. Зато с каким жаром он говорит, как любит свое призвание, как восхваляет других, лишь вскользь упоминая о себе!
— Гектор очень обязан вам, милорд, — ответил дядя молодого воина, польщенный, но все же не настолько, чтобы забыть о собственном умственном превосходстве над племянником. — Я глубоко уверен, что никто еще не отзывался о нем так хорошо, разве что сержант его отряда, когда подлизывался к молодому горцу, чтобы его завербовать. Все же он славный малый, хотя далеко не такой герой, какого предполагает в нем ваша светлость, и хотя я больше мог бы хвалить его доброту, нежели живость его нрава. Ведь эта живость — только врожденная горячность, проявляющаяся во всех его поступках и часто весьма неудобная для его друзей. Еще сегодня я был свидетелем бурного поединка между ним и phoca, или тюленем note 151. Племянник сражался с ним не менее пылко, чем против Дюмурье. Но, представьте, милорд, phoca одержал верх, как и упомянутый Дюмурье кое над кем. Кстати, Гектор готов с таким же увлечением распространяться о достоинствах какой-нибудь легавой собаки, как о плане кампании.
— Я разрешу ему, — сказал граф, — охотиться сколько угодно в моем поместье, если он так любит эту забаву.
— Вы этим привяжете его к себе, милорд, телом и душой, — сказал Монкбарнс. — Позвольте ему хлопать из своего дробовика бедных перепелок или куропаток, и он ваш навеки. Он будет в восторге, когда я сообщу ему об этом. Но, ах, милорд, если бы вы могли видеть моего феникса Ловела! Это истинный принц и украшение современной молодежи! Притом мужествен. Смею вас уверить, он заплатил моему задире тою же монетой, — дал ему Роланда за Оливье, как принято говорить, подразумевая славных паладинов Карла Великого.
После кофе лорд Гленаллен выразил желание поговорить с антикварием наедине и был приглашен в его кабинет.
— Я вынужден отнять вас у вашей милой семьи, — начал он, — чтобы посвятить вас в затруднения несчастного человека. Вы знакомы со светом, из которого я давно изгнан, ибо Гленаллен-хауз для меня скорее тюрьма, чем жилище, тюрьма, из которой у меня нет ни сил, ни мужества вырваться.
— Разрешите мне прежде всего спросить вашу светлость, — промолвил антикварий, — каковы ваши собственные желания и намерения.
— Больше всего я хочу, — ответил лорд Гленаллен, — объявить о моем несчастном браке и восстановить доброе имя бедной Эвелин; конечно, если вы считаете возможным сделать это, не придавая огласке поведение моей матери.
— Suum cuique tributio, — сказал антикварий, — каждому по его заслугам. Память несчастной молодой леди слишком долго была очернена, и ее честь, мне кажется, может быть восстановлена без ущерба для памяти вашей матери, хотя и придется открыть, что она не одобряла этот брак и всеми силами ему противилась. Все, — простите меня, милорд, — все, кто знал покойную графиню Гленаллен, узнают об этом без особого удивления.
— Но вы забываете об одном ужасном обстоятельстве, мистер Олдбок,
— взволнованным голосом произнес граф.
— Не знаю, что вы имеете в виду, — отозвался антикварий.
— Судьбу ребенка, его исчезновение с приближенной служанкой моей матери и те страшные предположения, которые вытекают из моего разговора с Элспет.
— Если вам угодно выслушать мое откровенное мнение, милорд, и если вы не усмотрите в моих словах преждевременный луч надежды, я считаю очень возможным, что ребенок жив. Ибо при моем расследовании событий этого печального вечера я установил, что какой-то ребенок и женщина ночью были увезены из Крейгбернфута в экипаже, запряженном четверкой лошадей, и увез их ваш брат Эдвард Джералдин Невил. Мне удалось проследить несколько этапов его путешествия до Англии в сопровождении этих же лиц. Тогда я думал, что это делается с общего согласия семьи, которая решила увезти ребенка, якобы носившего на себе клеймо незаконного рождения, из страны, где у него могли бы явиться покровители и защитники его прав. Но теперь я думаю, что ваш брат, имея, как и вы, основание полагать, что на ребенке лежит еще более несмываемый позор, все же удалил его — отчасти из уважения к чести дома, отчасти — из-за той опасности, какой подвергался бы младенец, находясь по соседству с леди Гленаллен.
По мере того как он говорил, граф Гленаллен смертельно побледнел и чуть не упал с кресла. Встревоженный антикварий заметался в поисках каких-нибудь лекарств. Но его музей, наполненный всевозможными бесполезными вещами, не содержал ничего, что могло бы пригодиться в этом или ином подобном случае. Выбежав из комнаты, чтобы попросить у сестры ее нюхательную соль, он не мог удержаться и повздыхал с досадой и недоумением по поводу того, что усадьба превратилась сначала в лазарет для раненого дуэлянта, а теперь — в больничную палату для умирающего аристократа. «А ведь я всегда, — сказал он себе, — держался подальше от солдатни и от высшей знати! Моей caenobitium note 152 остается стать еще родовспомогательным заведением, и тогда превращение будет полным».
Когда он возвратился с лекарством, лорду Гленаллену было уже значительно лучше. Новый и неожиданный свет, пролитый мистером Олдбоком на печальную историю его семьи, совсем ошеломил его.
— Значит, вы думаете, мистер Олдбок, — ибо вы способны думать, а я
— нет, — вы думаете, что возможно — то есть не исключена возможность, что мой ребенок еще жив?
— Я считаю невозможным, — сказал антикварий, — чтобы ребенку был причинен какой-либо вред вашим братом, который был известен как человек веселый и довольно беспутный, но отнюдь не жестокий или бесчестный. А кроме того, если бы он и задумал какую-нибудь грязную игру, то не взял бы на себя так открыто попечение о ребенке, как я собираюсь вашей светлости доказать.
С этими словами мистер Олдбок отпер ящик в шкафу своего предка Альдобранда и достал пачку бумаг, перевязанных черной тесьмой и снабженных надписью: «Расследование и пр., произведенное мировым судьей Джонатаном Олдбоком 18 февраля 17**года». Ниже мелким почерком было добавлено: «Eheu Evelina! » note 153 Слезы полились из глаз графа, который тщетно пытался развязать узел, скреплявший эти документы.
— Вашей светлости лучше не читать этого сейчас, — сказал мистер Олдбок. — Вы так взволнованы и вам предстоит еще столько дела, что вы должны щадить свои силы. Наследство вашего брата теперь, я полагаю, перешло к вам, и вы, расспросив его слуг и арендаторов, без большого труда выясните, где ваш сын, если он, к счастью, еще жив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144