Грандиозные! Вы о них прочтете в газетах.
Районный секретарь счел своим долгом вмешаться. Отчетное собрание плохо подготовлено. Ни плакатов, ни флага, ни скатерти, ни цветов.
— Интересно, а дома у товарища Буллерта такая же безрадостная картина?
— Еще безрадостнее: жена у меня больна, у дочери сломаны ребра, сын сбежал.— Буллерт выложил перед собравшимися все свои беды. Жизнь у него несладкая. Потому он и не мог уследить: ходом конференции. Да простит ему бог! Уж пусть лучше про конференцию расскажет товарищ Вуншгетрей.
В комнате движение. Участники собрания посмеиваются. Кто злорадно, а кто сочувственно. Ян, у которого язык был прежде острее бритвы, вдруг совсем поглупел. С чего бы это? Неужто из-за собственных коров и свиней? Не многовато ли навоза пристало к его подошвам? Фрида Симеон, желтая, как лимон, прошипела:
— Ну и тряпка этот Буллерт! Ну и дерьмо!
Товарищ Вуншгетрей доложил о конференции коротко и ж но. Ни слова о еде, питье или культурном досуге.
— Конференция влила в нас новые силы и надежды. Она указала нам цель на пути к будущему.
Глаза Келле засверкали, фрейлейн Данке кивнула.
Товарищ Вуншгетрей продолжал:
— Говоря о нашей цели на пути к будущему, нужно признать, «по в Блюменау, несмотря на известные промахи, уже сделаны первые серьезные шаги в этом направлении.
Слушатели вытаращили глаза.
— Некоторые товарищи в Блюменау уже показали блестящий ример для всего района.
— Какие товарищи? —подскочила Эмма Дюрр.
— Ну, прежде всего, надо полагать, наш товарищ Бимскоп. Келле засмеялся:
— Ты что, с луны свалился?
У Эммы Дюрр из прически выскочила шпилька.
— Если ты говоришь про Оле Бинкопа, тебе следовало бы знать, что с ним произошло.
Волнение, шум в зале, смешки. Вуншгетрей поднял руку, призывая к порядку. Ну конечно же, он помнит, что Бинкоп исключен из партии, но разве эю делалось без ведома первичной организации? Разве последняя не присутствовала при этом в полном составе? Разве она не ввела в заблуждение самого товарища Вуншгетрея, не пустила его, так сказать, по ложному следу? И далее:
— Хотел бы я посмотреть, где те товарищи, которым так не терпелось исключить Оле Бинкопа из партии!
Ян Буллерт поднял руку:
— Что-то мне худо. Пойду лягу. Не иначе у меня аппендицит!— Воплощенное страдание, он медленно поплелся к дверям.
Пойдем и мы, товарищи, пусть Фрида Симеон без нас упражняется в штампованной самокритике. Между прочим, она так и осталась бургомистром. А вот Ян Буллерт секретарем не остался. Неудачно разыгранный приступ аппендицита — это, извините, еще не самокритика.
Оле засунул партбилет в нагрудный карман, туда, где сквозь подкладку чувствовалось биение сердца. После этого он трижды подпрыгнул прямо посреди улицы.
Картонная обложка, несколько бумажных страничек, заклеенных проштемпелеванными марками,— возможно ли, чтобы от этого зависело счастье или несчастье взрослого человека?
Картон и бумага здесь ни при чем. Что же тогда? Устав, приложенный к этой книжечке? Он не сулит своему обладателю никаких поблажек, напротив — обязанности, и только обязанности. То, что должен или не должен делать член партии, не совсем обычно и противоречит тому, что должен или не должен делать обыватель.
— Таков ход событий,—вздыхает обыватель.
— Ход событий определяет человек,—отвечает член партии.
— Но не ты,—издевается обыватель.
— Мы!—отвечает член партии.
— У кого есть власть и средства, тот и определяет ход событий,— заявляет обыватель.
— Нет, это мы определяем, у кого быть власти и у кого средствам —- отвечает член партии. И стоит на своем, даже если явные обстоятельства складываются не в его пользу. Ибо член партии знает толк в скрытых обстоятельствах, которые рано или поздно докажут его правоту.
Нет, человеку вроде Оле отнюдь не все равно, какое место занимать в шествии будущего—в хвосте или в голове. Он должен быть среди тех, кто отыскивает дорогу и прокладывает след.
Всю деревню перебудоражила маленькая книжечка— партбилет Оле. Интересная новость катилась с улицы на улицу, обрастая слухами:
— Бинкопу вернули партбилет!
Серно, как и всегда, спрятался за бога, насколько это позволяла ему его комплекция.
— Неужели партбилет значит больше, чем Библия? —Бог не позволит поколебать устои крестьянства. Уста его отвернутся и изрыгнут пламя.
Ян Буллерт долго хворал. Успех Оле —эта четырехугольная книжечка —не умещайся в его круглой голове. Что ж, прикажете ему опять выходить на поле, как встарь? Кто теперь будет за управляющего, а кто —за барона? Ну кто бы мог подумать, что у Огрно и у Буллерта в тайниках души вдруг сыщутся общие мысли и опасения?
Эмма Дюрр устроила в своей лачуге прием в честь Оле и его партбилета. К столу подавали картошку в мундире, селедку, им моченную в цельном молоке, пиво и можжевеловую настойку. Эмма прижгла себе волосы плойкой и раскраснелась, отведав наливки.
— Скажи, ты не против, если я обниму тебя в виде исключения?
Оле был не против.
— А знаешь, про что я думаю? Нет, Оле не знал.
— Иногда я думаю, что есть на свете партийные ангелы, и Л HI он тоже этому немало посодействовал.
Оле, вгрызаясь в селедочный хвост:
— Смотри не вздумай ляпнуть это на партсобрании.
Два дня спустя Оле чуть не уверовал в партийных ангелов: он стал знаменит. В дом бывших супругов Ханзен явились журналист и фотограф. Фотограф взобрался на каштан и снял общий вид кооперативной усадьбы. Затем он пожелал сделать портрет товарища Блинкопа.
— Делайте, что хотите, только пожив.
Но фотограф имел в виду не какой-то там заурядный портрет. Он искал неожиданное решение. А решение тем временем свалилось на него прямо из воздуха, довольно, впрочем, спертого: Оле будет снят на фоне наливных колосьев —так сказать, на фоне покоренной целины.
Должно быть, Аннгрет все еще занимала какой-то уголок в сердце Оле. Он сразу подумал о ней. Может, стоит послать ей газету? Оле размяк и покорно пошел за фотографом. Последний велел ему войти в рожь. Оле не по душе была эта затея. Он не дикий кабан, и сейчас не война. Но фотограф клятвенно обещал распрямить потом все примятые колосья.
Оле зашел в рожь. Фотограф и этим не удовлетворился. Пусть лучше он станет в борозду. Этого требуют законы перспективы: тогда человек кажется ниже, а колосья —выше.
Оле снова подумал про Аннгрет и снова согласился. Фотограф бросился наземь, долго елозил на животе, глядя в видоискатель, и ноги у него дергались от рвения.
Портрет был готов, и на Оле набросился журналист:
— Теперь вы... как это говорится... что вас побудило? — Побудил его Ангон. Антон умер, не то он сам бы рассказал, как все было. Над гробом Антона Оле дал клятву, но тогда его сочли сумасшедшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Районный секретарь счел своим долгом вмешаться. Отчетное собрание плохо подготовлено. Ни плакатов, ни флага, ни скатерти, ни цветов.
— Интересно, а дома у товарища Буллерта такая же безрадостная картина?
— Еще безрадостнее: жена у меня больна, у дочери сломаны ребра, сын сбежал.— Буллерт выложил перед собравшимися все свои беды. Жизнь у него несладкая. Потому он и не мог уследить: ходом конференции. Да простит ему бог! Уж пусть лучше про конференцию расскажет товарищ Вуншгетрей.
В комнате движение. Участники собрания посмеиваются. Кто злорадно, а кто сочувственно. Ян, у которого язык был прежде острее бритвы, вдруг совсем поглупел. С чего бы это? Неужто из-за собственных коров и свиней? Не многовато ли навоза пристало к его подошвам? Фрида Симеон, желтая, как лимон, прошипела:
— Ну и тряпка этот Буллерт! Ну и дерьмо!
Товарищ Вуншгетрей доложил о конференции коротко и ж но. Ни слова о еде, питье или культурном досуге.
— Конференция влила в нас новые силы и надежды. Она указала нам цель на пути к будущему.
Глаза Келле засверкали, фрейлейн Данке кивнула.
Товарищ Вуншгетрей продолжал:
— Говоря о нашей цели на пути к будущему, нужно признать, «по в Блюменау, несмотря на известные промахи, уже сделаны первые серьезные шаги в этом направлении.
Слушатели вытаращили глаза.
— Некоторые товарищи в Блюменау уже показали блестящий ример для всего района.
— Какие товарищи? —подскочила Эмма Дюрр.
— Ну, прежде всего, надо полагать, наш товарищ Бимскоп. Келле засмеялся:
— Ты что, с луны свалился?
У Эммы Дюрр из прически выскочила шпилька.
— Если ты говоришь про Оле Бинкопа, тебе следовало бы знать, что с ним произошло.
Волнение, шум в зале, смешки. Вуншгетрей поднял руку, призывая к порядку. Ну конечно же, он помнит, что Бинкоп исключен из партии, но разве эю делалось без ведома первичной организации? Разве последняя не присутствовала при этом в полном составе? Разве она не ввела в заблуждение самого товарища Вуншгетрея, не пустила его, так сказать, по ложному следу? И далее:
— Хотел бы я посмотреть, где те товарищи, которым так не терпелось исключить Оле Бинкопа из партии!
Ян Буллерт поднял руку:
— Что-то мне худо. Пойду лягу. Не иначе у меня аппендицит!— Воплощенное страдание, он медленно поплелся к дверям.
Пойдем и мы, товарищи, пусть Фрида Симеон без нас упражняется в штампованной самокритике. Между прочим, она так и осталась бургомистром. А вот Ян Буллерт секретарем не остался. Неудачно разыгранный приступ аппендицита — это, извините, еще не самокритика.
Оле засунул партбилет в нагрудный карман, туда, где сквозь подкладку чувствовалось биение сердца. После этого он трижды подпрыгнул прямо посреди улицы.
Картонная обложка, несколько бумажных страничек, заклеенных проштемпелеванными марками,— возможно ли, чтобы от этого зависело счастье или несчастье взрослого человека?
Картон и бумага здесь ни при чем. Что же тогда? Устав, приложенный к этой книжечке? Он не сулит своему обладателю никаких поблажек, напротив — обязанности, и только обязанности. То, что должен или не должен делать член партии, не совсем обычно и противоречит тому, что должен или не должен делать обыватель.
— Таков ход событий,—вздыхает обыватель.
— Ход событий определяет человек,—отвечает член партии.
— Но не ты,—издевается обыватель.
— Мы!—отвечает член партии.
— У кого есть власть и средства, тот и определяет ход событий,— заявляет обыватель.
— Нет, это мы определяем, у кого быть власти и у кого средствам —- отвечает член партии. И стоит на своем, даже если явные обстоятельства складываются не в его пользу. Ибо член партии знает толк в скрытых обстоятельствах, которые рано или поздно докажут его правоту.
Нет, человеку вроде Оле отнюдь не все равно, какое место занимать в шествии будущего—в хвосте или в голове. Он должен быть среди тех, кто отыскивает дорогу и прокладывает след.
Всю деревню перебудоражила маленькая книжечка— партбилет Оле. Интересная новость катилась с улицы на улицу, обрастая слухами:
— Бинкопу вернули партбилет!
Серно, как и всегда, спрятался за бога, насколько это позволяла ему его комплекция.
— Неужели партбилет значит больше, чем Библия? —Бог не позволит поколебать устои крестьянства. Уста его отвернутся и изрыгнут пламя.
Ян Буллерт долго хворал. Успех Оле —эта четырехугольная книжечка —не умещайся в его круглой голове. Что ж, прикажете ему опять выходить на поле, как встарь? Кто теперь будет за управляющего, а кто —за барона? Ну кто бы мог подумать, что у Огрно и у Буллерта в тайниках души вдруг сыщутся общие мысли и опасения?
Эмма Дюрр устроила в своей лачуге прием в честь Оле и его партбилета. К столу подавали картошку в мундире, селедку, им моченную в цельном молоке, пиво и можжевеловую настойку. Эмма прижгла себе волосы плойкой и раскраснелась, отведав наливки.
— Скажи, ты не против, если я обниму тебя в виде исключения?
Оле был не против.
— А знаешь, про что я думаю? Нет, Оле не знал.
— Иногда я думаю, что есть на свете партийные ангелы, и Л HI он тоже этому немало посодействовал.
Оле, вгрызаясь в селедочный хвост:
— Смотри не вздумай ляпнуть это на партсобрании.
Два дня спустя Оле чуть не уверовал в партийных ангелов: он стал знаменит. В дом бывших супругов Ханзен явились журналист и фотограф. Фотограф взобрался на каштан и снял общий вид кооперативной усадьбы. Затем он пожелал сделать портрет товарища Блинкопа.
— Делайте, что хотите, только пожив.
Но фотограф имел в виду не какой-то там заурядный портрет. Он искал неожиданное решение. А решение тем временем свалилось на него прямо из воздуха, довольно, впрочем, спертого: Оле будет снят на фоне наливных колосьев —так сказать, на фоне покоренной целины.
Должно быть, Аннгрет все еще занимала какой-то уголок в сердце Оле. Он сразу подумал о ней. Может, стоит послать ей газету? Оле размяк и покорно пошел за фотографом. Последний велел ему войти в рожь. Оле не по душе была эта затея. Он не дикий кабан, и сейчас не война. Но фотограф клятвенно обещал распрямить потом все примятые колосья.
Оле зашел в рожь. Фотограф и этим не удовлетворился. Пусть лучше он станет в борозду. Этого требуют законы перспективы: тогда человек кажется ниже, а колосья —выше.
Оле снова подумал про Аннгрет и снова согласился. Фотограф бросился наземь, долго елозил на животе, глядя в видоискатель, и ноги у него дергались от рвения.
Портрет был готов, и на Оле набросился журналист:
— Теперь вы... как это говорится... что вас побудило? — Побудил его Ангон. Антон умер, не то он сам бы рассказал, как все было. Над гробом Антона Оле дал клятву, но тогда его сочли сумасшедшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101