— Никогда его не видел.
Ахмед неприязненно посмотрел на меня и сердито буркнул:
— Ложь!
Я пожал плечами, как бы не находя ответа.
— Кроме всевышнего, у меня нет свидетеля! Командир снова перевел взгляд на Кирсанова:
— Кто прикрыл вас ветками гребенщика?
— Сам.
— Вы видели нас?
— Нет... Не видел, как и эти трое подъехали. Думал пролежать до темноты... А потом идти дальше.
Не сводивший с меня глаз Ахмед с угрозой спросил:
— Ты поклянешься на Коране, что не знаешь его?
— Нет! — так же спокойно ответил я. — Отсеките мне голову, но я не стану клясться. Не пристало человеку религии давать клятву. Но то, что я его не знаю, — правда. Поверьте: я никогда в жизни не лгал.
Я был поражен мужеством Кирсанова. Он был весь в грязи, даже брови и ресницы его были залеплены глиной, зрачки глаз еле виднелись. Но он держался твердо, говорил уверенно, как человек, верящий в свою судьбу.
Командир встал и, подойдя вплотную к Кирсанову, смерил его с ног до головы яростным взглядом. Затем грозно проговорил:
— Значит, вы не хотите очиститься от грязи... Предпочитаете валяться в болоте, а не сознаваться. Так?
Кирсанов ответил без страха:
— Что это значит? Кто любит грязь?
— Как видно, есть такие... Иначе вы не стояли бы так!
Командир обернулся ко мне и, не меняя тона, сказал:
— Ахун! Вам также придется поехать с нами.
— Куда?
— В Турткуль.
— А что мне там делать?
— Приедете и узнаете!
Спустя два дня мы прибыли в Турткуль — форпост туркестанских большевиков на пороге Хивы. На старой русской карте этот городок был известен как Петро-Але-ксандровск. От Хивы его отделяла только Амударья. Стоило пересечь ее, и вы попадали в другой мир.
Большевики придавали Турткулю большое значение. Они сосредоточили здесь крупные силы, готовясь к затяжной борьбе. К тому же Турткуль являлся убежищем для хивинских бунтовщиков. Пройдя здесь большевистскую школу, они разъезжались по районам Хивы, стремясь опрокинуть и без того шатающийся трон хивинского хана. Люди Джунаид-хана не один раз пытались овладеть Турткулем. Они хорошо понимали, что по соседству с пороховой бочкой долго не проживешь, но у них не было сил, чтобы самим взорвать ее.
Нас заключили в гарнизонную тюрьму. В тесном, огороженном колючей проволокой доме было всего несколько комнат. «По-видимому, тюрьма построена специально для политических заключенных», — предположил я.
Так и оказалось. Вот уже месяц, как я перешагнул порог тюремной камеры. За это время не видел никого, кроме следователя, который вел допрос, да караульных солдат. Правда, недели две тому назад ко мне в камеру посадили одного старика. Он рассказал, что сам из Нукуса, что большевики арестовали его, обвинив в связях с Джунаид-ханом, и что теперь его везут в Чарджуй. Я сразу почувствовал, что это не простой человек, поэтому пошел на «откровенный» разговор и быстро «раскрыл душу». Старик прощупывал меня со всех сторон. Мы провели неделю в бескровных схватках. Бог знает, кто вышел, победителем, а кто был побежден в этом поединке. Думаю, старик покинул камеру, уверенный, что именно он одержал победу. Только этого мне и нужно было!
До сих пор мне не приходилось сидеть в тюрьме. Наверно, поэтому месяц показался мне целой жизнью. Не осталось ни одного события, которое я не вспомнил бы. Не один раз перебрал все свое прошлое, начиная с дней беззаботного детства, вплоть до самых извилистых перепутий жизни. Вспоминал последние дни, пытался окинуть мысленным взглядом будущее, снова обратился к прошлому... Что может быть стремительнее воображения! За какие-то секунды можно облететь всю свою жизнь. А ты вынужден прозябать здесь, в полном одиночестве, влача серые, однообразные дни.
Я чувствовал, что голова у меня начинает распухать от одних и тех же назойливых, неотвязных мыслей. Чем кончатся эти полные лишений скитания? Куда занесет меня необычная судьба? Допустим, я вырвусь из этого ада... Вернусь в Асхабад... Вряд ли мне скажут: «Молодец, отлично выполнил задание». Начнутся ворчливые попреки, нотации, поучения. .. Я отлично понимал, что на радостную встречу не приходится рассчитывать. И все же мечтал об одном: как бы вырваться из этого плена. Самое худшее, что мне грозит дома, — несколько задержится производство в генералы. Пускай... И без того я твердо решил: как только окончится война, отказаться от своей неблагодарной профессии и провести остаток дней своих в покое, в кругу семьи. Но в глубине души все же теплилась надежда на генеральские погоны, на повышение в должности. Я понимал: закончись мое путешествие удачно, и завтра же мои фонды резко повысятся. .. Но сейчас ветер удачи отвернулся от меня. Быть может, он еще вернется? Быть может, мне еще откроется путь к славе? Я еще смогу воспарить? Только об этом я и молил создателя.
В первые дни меня хоть вызывали на допросы. На второй день по приезде меня допрашивал Ахмед. Он был по-прежнему настроен против меня. Как оказалось, не случайно. В шестнадцатом году, поддавшись на уговоры муллы в своем родном селении, он был отправлен на тыловые работы и около двух лет трудился на дорогах в Центральной России. Поэтому и теперь он весь вспыхивал, едва увидев чалму. Ни разу не взглянул на меня доброжелательно. Я пошутил:
— Напротив, вы должны сказать спасибо мулле. Не попади вы на тыловые работы, не стали бы большевиком.
— Я ему скажу «спасибо»! Рано или поздно попадется мне в руки. Эх, вы... Что вы знаете, кроме гнусных хитростей и уловок?
Слава богу, с этим крикуном больше я не встретился. В дальнейшем следствие вел татарин по фамилии Габдуллин. Он оказался терпеливым, рассудительным человеком. До войны был преподавателем гимназии в Ташкенте. Затем был призван в армию. С фронта вернулся без левой руки.
Недели две он все искал подхода ко мне. То заигрывал, то угрожал. Фотографировал меня в разных позах. Но ничего не добился. Я боялся одного: фотографии, по всей вероятности, отослали в Ташкент. Если вдруг они попадут там в руки кому-нибудь вроде князя Дубровин-ского, меня сразу разоблачат. По всему было видно — здесь ждут указания сверху. Но последние дни меня никто не тревожил. Поэтому я даже обрадовался, когда караульный, открыв дверь, грозно объявил:
— Выходи! На допрос!
Я вскочил на ноги, накинул на плечи шубу и вышел из камеры. Время близилось к вечеру. В воздухе чувствовался холодок — зима неумолимо вступала в свои права. Вот игра судьбы: Мешхед я покинул в жаркий летний день. Надеялся закончить свой путь самое большее за полтора месяца. А вот уже кончается четвертый месяц, прошла осень, наступает зима, а до финиша еще очень и очень далеко. И главное — еще совсем не ясно, предстоит ли мне двинуться дальше или я уже закончил свой путь? Вдруг меня, не дай бог, загонят в Ташкент!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Ахмед неприязненно посмотрел на меня и сердито буркнул:
— Ложь!
Я пожал плечами, как бы не находя ответа.
— Кроме всевышнего, у меня нет свидетеля! Командир снова перевел взгляд на Кирсанова:
— Кто прикрыл вас ветками гребенщика?
— Сам.
— Вы видели нас?
— Нет... Не видел, как и эти трое подъехали. Думал пролежать до темноты... А потом идти дальше.
Не сводивший с меня глаз Ахмед с угрозой спросил:
— Ты поклянешься на Коране, что не знаешь его?
— Нет! — так же спокойно ответил я. — Отсеките мне голову, но я не стану клясться. Не пристало человеку религии давать клятву. Но то, что я его не знаю, — правда. Поверьте: я никогда в жизни не лгал.
Я был поражен мужеством Кирсанова. Он был весь в грязи, даже брови и ресницы его были залеплены глиной, зрачки глаз еле виднелись. Но он держался твердо, говорил уверенно, как человек, верящий в свою судьбу.
Командир встал и, подойдя вплотную к Кирсанову, смерил его с ног до головы яростным взглядом. Затем грозно проговорил:
— Значит, вы не хотите очиститься от грязи... Предпочитаете валяться в болоте, а не сознаваться. Так?
Кирсанов ответил без страха:
— Что это значит? Кто любит грязь?
— Как видно, есть такие... Иначе вы не стояли бы так!
Командир обернулся ко мне и, не меняя тона, сказал:
— Ахун! Вам также придется поехать с нами.
— Куда?
— В Турткуль.
— А что мне там делать?
— Приедете и узнаете!
Спустя два дня мы прибыли в Турткуль — форпост туркестанских большевиков на пороге Хивы. На старой русской карте этот городок был известен как Петро-Але-ксандровск. От Хивы его отделяла только Амударья. Стоило пересечь ее, и вы попадали в другой мир.
Большевики придавали Турткулю большое значение. Они сосредоточили здесь крупные силы, готовясь к затяжной борьбе. К тому же Турткуль являлся убежищем для хивинских бунтовщиков. Пройдя здесь большевистскую школу, они разъезжались по районам Хивы, стремясь опрокинуть и без того шатающийся трон хивинского хана. Люди Джунаид-хана не один раз пытались овладеть Турткулем. Они хорошо понимали, что по соседству с пороховой бочкой долго не проживешь, но у них не было сил, чтобы самим взорвать ее.
Нас заключили в гарнизонную тюрьму. В тесном, огороженном колючей проволокой доме было всего несколько комнат. «По-видимому, тюрьма построена специально для политических заключенных», — предположил я.
Так и оказалось. Вот уже месяц, как я перешагнул порог тюремной камеры. За это время не видел никого, кроме следователя, который вел допрос, да караульных солдат. Правда, недели две тому назад ко мне в камеру посадили одного старика. Он рассказал, что сам из Нукуса, что большевики арестовали его, обвинив в связях с Джунаид-ханом, и что теперь его везут в Чарджуй. Я сразу почувствовал, что это не простой человек, поэтому пошел на «откровенный» разговор и быстро «раскрыл душу». Старик прощупывал меня со всех сторон. Мы провели неделю в бескровных схватках. Бог знает, кто вышел, победителем, а кто был побежден в этом поединке. Думаю, старик покинул камеру, уверенный, что именно он одержал победу. Только этого мне и нужно было!
До сих пор мне не приходилось сидеть в тюрьме. Наверно, поэтому месяц показался мне целой жизнью. Не осталось ни одного события, которое я не вспомнил бы. Не один раз перебрал все свое прошлое, начиная с дней беззаботного детства, вплоть до самых извилистых перепутий жизни. Вспоминал последние дни, пытался окинуть мысленным взглядом будущее, снова обратился к прошлому... Что может быть стремительнее воображения! За какие-то секунды можно облететь всю свою жизнь. А ты вынужден прозябать здесь, в полном одиночестве, влача серые, однообразные дни.
Я чувствовал, что голова у меня начинает распухать от одних и тех же назойливых, неотвязных мыслей. Чем кончатся эти полные лишений скитания? Куда занесет меня необычная судьба? Допустим, я вырвусь из этого ада... Вернусь в Асхабад... Вряд ли мне скажут: «Молодец, отлично выполнил задание». Начнутся ворчливые попреки, нотации, поучения. .. Я отлично понимал, что на радостную встречу не приходится рассчитывать. И все же мечтал об одном: как бы вырваться из этого плена. Самое худшее, что мне грозит дома, — несколько задержится производство в генералы. Пускай... И без того я твердо решил: как только окончится война, отказаться от своей неблагодарной профессии и провести остаток дней своих в покое, в кругу семьи. Но в глубине души все же теплилась надежда на генеральские погоны, на повышение в должности. Я понимал: закончись мое путешествие удачно, и завтра же мои фонды резко повысятся. .. Но сейчас ветер удачи отвернулся от меня. Быть может, он еще вернется? Быть может, мне еще откроется путь к славе? Я еще смогу воспарить? Только об этом я и молил создателя.
В первые дни меня хоть вызывали на допросы. На второй день по приезде меня допрашивал Ахмед. Он был по-прежнему настроен против меня. Как оказалось, не случайно. В шестнадцатом году, поддавшись на уговоры муллы в своем родном селении, он был отправлен на тыловые работы и около двух лет трудился на дорогах в Центральной России. Поэтому и теперь он весь вспыхивал, едва увидев чалму. Ни разу не взглянул на меня доброжелательно. Я пошутил:
— Напротив, вы должны сказать спасибо мулле. Не попади вы на тыловые работы, не стали бы большевиком.
— Я ему скажу «спасибо»! Рано или поздно попадется мне в руки. Эх, вы... Что вы знаете, кроме гнусных хитростей и уловок?
Слава богу, с этим крикуном больше я не встретился. В дальнейшем следствие вел татарин по фамилии Габдуллин. Он оказался терпеливым, рассудительным человеком. До войны был преподавателем гимназии в Ташкенте. Затем был призван в армию. С фронта вернулся без левой руки.
Недели две он все искал подхода ко мне. То заигрывал, то угрожал. Фотографировал меня в разных позах. Но ничего не добился. Я боялся одного: фотографии, по всей вероятности, отослали в Ташкент. Если вдруг они попадут там в руки кому-нибудь вроде князя Дубровин-ского, меня сразу разоблачат. По всему было видно — здесь ждут указания сверху. Но последние дни меня никто не тревожил. Поэтому я даже обрадовался, когда караульный, открыв дверь, грозно объявил:
— Выходи! На допрос!
Я вскочил на ноги, накинул на плечи шубу и вышел из камеры. Время близилось к вечеру. В воздухе чувствовался холодок — зима неумолимо вступала в свои права. Вот игра судьбы: Мешхед я покинул в жаркий летний день. Надеялся закончить свой путь самое большее за полтора месяца. А вот уже кончается четвертый месяц, прошла осень, наступает зима, а до финиша еще очень и очень далеко. И главное — еще совсем не ясно, предстоит ли мне двинуться дальше или я уже закончил свой путь? Вдруг меня, не дай бог, загонят в Ташкент!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105