— Человек, который от больного лекарство прячет, не может называться человеком,— сказал старик Сардион Хурция, отец рабочего.— Мой сын на краю могилы, а эта гнида ампулы от нас укрывает. Простим его на этот раз, а повторит — пусть не ждет от меня пощады, как свинью прирежу.
— Дай слово, что не повторится это больше,— обращалась к провизору старушка в черном.
— Ты что, оглох?— рассердился тракторист.
Хвингиа подавленно молчал.
— Он со страху, видно, язык проглотил, бесстыжий, - вставил слово шофер Герасим Тодуа.
— Ну, говори же!— потряс провизора за плечо Уча.
— Даю слово, не буду больше,— выдавил из себя Хвингиа.
— Эй", кто здесь за ампулами хинина, налетай! — обратился к собравшимся Уча.— Только не все сразу, становитесь в очередь. Ну, отпускай! — коротко приказал он провизору.
Провизор, не поднимая глаз, отпускал ампулы. Спиной он чувствовал жесткий взгляд Учи. Первыми получили ампулы старушка в черном платке и Сардион Хурция.
— Дай тебе бог счастья, сынок,— сказала Уче старушка, пряча ампулы в карман.— Кто его знает, скольких мы недосчитались из-за этого негодяя.
— А еще помиловать его просила, как же так, тетушка?— сказал старушке Уча.
— Да, да, родимый, человеку один раз простить надо.
— Сколько раз он тебе отказывал, вспомни?— не унимался Уча.
— Много раз, сыночек, но теперь столько страху он натерпелся — врагу своему не пожелаю. Он никогда больше не посмеет людей за нос водить, помяни мое слово, сыночек.
— Будь эти ампулы у Северьяна Гогохия, он бы и поныне был жив, — с сожалением посмотрел на коробку с ампулами желтолицый рябой крестьянин из Квалони.
— Да и у тебя цвет лица от шафрана не отличишь.
— Нет, вы только подумайте, что позволял себе этот безбожник, — не унимался Павле Кантария.— Голову с плеч за такие делишки!
—> Ты для кого лекарство берешь, сынок? — спросила Учу старушка в черном.
— Для друга своего, белорус он.
— Для кого, для кого?
— Для друга, он из Белоруссии родом.
— Так ты для чужого человека стараешься, сыночек? — удивилась старушка.
— Это почему же чужой? Друг он мне.
— И вот так за человека чужого племени стараться...— не досказала старушка.— Видно, сердце у тебя доброе, родной ты мой.
— Тот белорус жизни своей не щадит, чтобы болота
наши осушить,— сказал Уча.— Я ему от малярии погибнуть не дам.
— Будь благословенна мать, породившая тебя, сынок. Прав ты, тысячу раз прав: не должен человек человеку чужим быть, а в горе тем более. Откуда он на подмогу к нам пришел, матерь господня! Беги, беги, сынок, отнеси лекарство тому человеку, дай ему бог здоровья и радости,— напутствовала Учу старушка. Потом обратилась к провизору: — У тебя, случаем, яду не найдется, ирод?
Хвингиа по-прежнему стоял понурившись. Лицо его было багровым.
— Что глаз не кажешь? Или стыд замучил?
Уча быстренько расплатился, схватил ампулы, перепрыгнул через барьер и, ни с кем не прощаясь, вышел из аптеки.
— А яд-то тебе зачем, Эпине?— в один голос спросили старушку.
Элине не ответила. И вновь обратилась к провизору:
— А серная кислота у тебя есть?
— Скажи, пожалуйста, на милость, ну, на что тебе сдались яд, да еще и серная кислота?!— вскричали присутствующие.
— Яду я ему глотнуть дам, пусть попробует, а серной кислотой в глаза плесну, чтобы не глядели они на людей свысока.
Она поискала глазами Учу. Не увидев его, с сожалением вздохнула:
— Ушел, видно, тот парень, а мы даже имени его не спросили. Христос, да и только. Не знаете, люди, чей он будет?— обратилась она к слушателям.
— Не знаем.
— Он на здешнего не похож, пришлый, наверное.
— Эх, кабы знать, где он живет, я бы ему хачапури напекла, ей-богу.
— Так легко и отделялась бы, Эпине, а? Надо бы еще курочку зажарить и кувшин вина в придачу.
— Для такого парня не то что курицы — теленка не кал ко. Каков, а?— сказал Павле Кантария.
— Ну что, слышишь, Карло, или вконец оглох? — спросил провизора Сардион Хурция.
— Кабы он что-нибудь на этом свете слышал, разве прятал бы от умирающего лекарство?— подытожила разговорил и не.— Не беспокойтесь, рано или поздно отольются ему наши слезы.
...Как только Антону сделали два укола хинина, ему сразу стало лучше. Приступы лихорадки больше не повторялись. На третий день он даже поднялся с постели. А еще через неделю спустился уже во двор и целый день просидел в тени платана.
Радости Эсмы и Якова не было границ. Чего они ему только не готовили! Яков с утра ходил на Хобисцкали, чтобы поймать рыбу на завтрак, а Эсма хлопотала на кухне, чтобы поспеть приготовить эларджи и испечь хачапури. «Ради нашего дела ты едва жизнь не отдал, сынок,— повторяли они ему,— а этот треклятый провизор лекарство для тебя пожалел...» Ох и досталось Хвингиа от стариков! Несколько раз Яков порывался съездить в Натанеби, чтобы привезти Цисану, но Антон не позволил. Не могу я, мол, Цисане на глаза показываться в таком виде: кожа да кости, да еще желтый, что твой шафран.
— Цисана тебя почище всяких лекарств исцелит, сразу душа в тело вернется,— подшучивал над Антоном Яков и рассказал ему случай из своей жизни: — Когда та чертова испанка к нам пожаловала, мы с Эсмой помолвлены были. Так вот, заезжая та гостья на меня на первого накинулась и давай мять и тискать. Да так помяла, все диву давались, в чем только душа держалась? Исхудал я — страсть, еще бы, температура каждый день за сорок. А какие тогда лекарства были? Впрочем, и с лекарствами к ней не очень-то подступишься, даже и сейчас. В общем, лежу я себе и дожидаюсь, когда смерть за мной со своей косой пожалует. Вот тогда и надумал мой отец Утутия, да будет ему земля пухом, позвать ко мне Эсму, мол, пусть поглядит сынок на свою возлюбленную, может, исцелится. Поехал он в Хету и в тот самый момент, когда я готовился богу душу отдать, привез ко мне ангела моего. Глаза у меня, говорят, уже закатились, но стоило увидеть Эсму, тут же луч волшебный в глазах моих зажегся, и вернулся я к жизни с полпути на тот свет. Эсма от меня ни на шаг не отходила. Сколько гонцов ни посылал за дочерью отец Эсмы, мол, верните мне дочь до свадьбы хотя бы, — все они ни с чем назад возвращались. Вот привезу я тебе твою натанебскую Цисану, и все хвори с тебя как рукой снимет. Через неделю как жеребец — хвост трубой — скакать будешь. Идет, Антон? Ну, спроси, спроси ты Эсму, разве не так все было?
— Ух, глаза бы мои тебя не видели, ни зубов у тебя, ни волос, а все молодость вспоминаешь, бесстыжий. Людей
хотя бы постеснялся,— пряча лукачую улыбку, поправила волосы Эсма.
— Ну что я такого сказал, старушка ты моя? Жизнь ты мне вернула? Вернула. А я что говорю?
— И не такое бывает. Иногда любовь побеждает даже смерть,— на этот раз серьезно подтвердила Эсма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105