Но сегодня вдруг все сразу навалилось на нее. Она только и мечтала, чтобы лечь, дать отдых натруженному телу.
— Ночуйте уж,— сказал Гудуйа.
В хлеву за хижиной в ожидании дойки ревела буйволица.
У Гудуйа кроме этой буйволицы была еще и коза. Козу, опасаясь волков, он, по обыкновению, привязывал прямо возле хижины. Буйволице же волки были не страшны.
За хижиной располагались кукурузное поле и огород. Этим и кормился Гудуйа. На птиц и на зверей он не охотился. Никогда еще не резал он ни домашней скотины, ни диких зверей. Даже на муравья старался не наступить невзначай Гудуйа. На что уж неприятны ползучие гады, и те могли ползать себе на здоровье, не опасаясь Гудуйа. А о зайцах, оленях и кабанах и говорить нечего. В большой снег они приходили к самой хижине старика, и тот делился с ними последним.
Из молока буйволицы Гудуйа наловчился делать сыр, козье же молоко он пил. Лобио, овощи, мамалыга и кукурузные лепешки составляли его еду. Даже рыбу и ту жалел этот замкнутый человек и лишь изредка ловил ее.
Пока Гудуйа доил буйволицу и козу, пришельцы неотступно стояли перед его глазами. И чаще других возникали перед ним лица златоволосой женщины и еще той, изможденной, измученной лихорадкой. А в душе старика так и пело: «Нас сердце к вам привело, дедушка».
Когда он закончил дойку и с двумя глиняными кувшинами вышел из хлева, гости накрывали ужин прямо на траве. Увидев вышедшего из хлева Гудуйа, Серова встала и обратилась к старику:
— Будьте гостем, дедушка.
Она попросила так ласково, что Гудуйа проглотил язык от неловкости — ни согласиться, ни отказаться не хватало духу. Все выжидающе смотрели на него.
Гудуйа понял, что пришельцы ждут его ответа. Но он остолбенело стоял на месте: и в хижину не уходил, и к столу не собирался.
— Не отказывайтесь, будьте другом, вас ведь женщины просят,— нарушил молчание Теофиле Таргамадзе.
«Будьте другом!» Это он мне, наверное. Это я должен быть его другом? И это меня зовут к столу?» — удивленно думал Гудуйа, переводя взгляд с одного лица на другое.
— Просим,— повторил Теофиле Таргамадзе.
Не дожидаясь ответа Гудуйа, Серова взяла у него из рук кувшины.
— Ну, а вы нас молоком попотчуйте, ладно, дедушка? — ободряюще улыбнулась она.— А почему у вас молоко в разных кувшинах?!
— Это буйволиное молоко, а это козье.
Гудуйа не сводил глаз с Серовой. Так тепло с ним не говорила еще ни одна женщина на белом свете. И ни у кого на свете не было такого прекрасного голоса.
— Так это козье? — обрадовалась Серова.— А я так люблю козье молоко. У моей бабушки тоже была коза. Я на ее молоке и вымахала такая. Только надоит, бывало, а я тут как тут. Прямо парное пила. Ух и вкусно! Мужчинам мы этого молока не дадим, правда, Наташа? — быстро говорила Серова, чтобы Гудуйа не успел отказаться от приглашения.
— Пейте на здоровье,— сказал Гудуйа и покорно последовал за ней. Подойдя поближе, он поставил на землю второй кувшин и быстро направился к хижине. Спустя мгновение он вернулся, неся в руках табаки и квела.— Ставьте еду на табаки, а на квела садитесь,— он смотрел на гостей уже без прежнего недоверия.
Бее принялись собирать с травы консервы, колбасу, хлеб, алюминиевые тарелки и кружки и ставить все это на низенький столик.
— Я впервые вижу такой столик,— сказала Наталья
Юрьева.— Как вы, такой громадный мужчина, помещаетесь за таким низеньким столиком?
— Это мингрельский стол,— пояснил Юрьевой Теофиле Таргамадзе.— Мингрельцы на этом столе раскатывают мамалыгу и кладут еду. У такой мамалыги совершенно особый вкус. Так что табаки — и стол, и тарелка одновременно.
Гудуйа удивился, что табаки требуют разъяснений. Квелу поставили по одну сторону табаки. Все гости на ней не уместились. Гудуйа вновь пошел к хижине и вернулся с бревном. Его положили по другую сторону табаки вместо квелы.
— И таких низких скамеек я никогда не видела,— рассмеялась Юрьева, устраиваясь на квеле и с трудом сгибая усталые ноги.— А тебе доводилось сидеть на таких, Галя?
— Столько здесь живу, но и я вижу все это впервые.— И она с трудом примостилась на квеле рядом с Юрьевой, но тут же встала.— Нет, Наташа, я сяду рядом с дедушкой. Дедушка, давайте сядем на бревно, а?
— Я сыт,— ответил Гудуйа.
— Поешьте немножко с нами, ну пожалуйста,— взяла Серова старика под руку и усадила рядом с собой на бревне. Она быстро сделала бутерброд и насильно вложила в руку Гудуйа.— Угощайтесь, дедушка.
— А как вас звать?— спросила Юрьева.
— Я знаю, вас Гудуйа зовут,— сказала Серова.— Я и фамилию вашу знаю, Эсванджиа ваша фамилия, ведь так?
— Так, так. Но кому нужны мои имя и фамилия?
— Не надо так говорить, дедушка.
— Вы здесь один живете?— спросила Юрьева.
Серова знаками показала, что не надо спрашивать, но та не заметила.
— Один, совершенно один.
— Один в такой глуши?!
— Одному лучше, глухо ответил Гудуйа.
Все с сочувствием думали об этом лесном человеке, но не спрашивали, почему он живет один. Они понимали, что какая-то неизбывная печаль грызет душу этого человека, и старались не глядеть на него, чтобы он ненароком не увидел в их глазах жалость и сострадание. И все же какое горе могло погнать человека в лес, оторвать от людей и всего мира?
Они были голодны, но ели нехотя. Гудуйа все еще держал в руке свой бутерброд, хотел положить его на стол, но передумал, решив, что женщина обидится. Так сидел он молча
и мялся, чувствуя, что все едят через силу. Он понимал, что причиной этого был он сам. Наконец положил бутерброд на стол, встал и, разлив по кружкам козье молоко, поставил их перед Серовой и Юрьевой.
— Какое вкусное! — едва пригубив молоко, восторженно воскликнула Серова.— Оно еще теплое, представляете, и пахнет сеном, совсем как в детстве...— Она хотела нарушить неловкое молчание, воцарившееся за столом, и вызвать на разговор вновь замкнувшегося Гудуйа. Все тело у нее болело, говорить ей было трудно, но она старалась казаться веселой и беззаботной. — Ну, скажи, что я права, Наташа, ведь правда же сеном пахнет?
— Молоко от одной козы, потому так и пахнет,— улыбнулся Гудуйа.
Он впервые улыбнулся за весь вечер, и лицо его сделалось совсем детским. Серова обрадовано смотрела на него.
— Как это только вашу козу волки не задрали?— спросила Юрьева.
— Ее собака стережет.
Стоило Гудуйа где-нибудь привязать козу, как собака пристраивалась тут же поблизости. Она, подобно своему хозяину, была на редкость добродушна. Лаяла, лишь почуяв волка или шакала, в остальное же время помалкивала и бродила вокруг хижины. Вот и теперь, с любопытством оглядев гостей — такое количество народу она не видела на своем веку,— повернулась и затрусила прочь, наверное, к своей козе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— Ночуйте уж,— сказал Гудуйа.
В хлеву за хижиной в ожидании дойки ревела буйволица.
У Гудуйа кроме этой буйволицы была еще и коза. Козу, опасаясь волков, он, по обыкновению, привязывал прямо возле хижины. Буйволице же волки были не страшны.
За хижиной располагались кукурузное поле и огород. Этим и кормился Гудуйа. На птиц и на зверей он не охотился. Никогда еще не резал он ни домашней скотины, ни диких зверей. Даже на муравья старался не наступить невзначай Гудуйа. На что уж неприятны ползучие гады, и те могли ползать себе на здоровье, не опасаясь Гудуйа. А о зайцах, оленях и кабанах и говорить нечего. В большой снег они приходили к самой хижине старика, и тот делился с ними последним.
Из молока буйволицы Гудуйа наловчился делать сыр, козье же молоко он пил. Лобио, овощи, мамалыга и кукурузные лепешки составляли его еду. Даже рыбу и ту жалел этот замкнутый человек и лишь изредка ловил ее.
Пока Гудуйа доил буйволицу и козу, пришельцы неотступно стояли перед его глазами. И чаще других возникали перед ним лица златоволосой женщины и еще той, изможденной, измученной лихорадкой. А в душе старика так и пело: «Нас сердце к вам привело, дедушка».
Когда он закончил дойку и с двумя глиняными кувшинами вышел из хлева, гости накрывали ужин прямо на траве. Увидев вышедшего из хлева Гудуйа, Серова встала и обратилась к старику:
— Будьте гостем, дедушка.
Она попросила так ласково, что Гудуйа проглотил язык от неловкости — ни согласиться, ни отказаться не хватало духу. Все выжидающе смотрели на него.
Гудуйа понял, что пришельцы ждут его ответа. Но он остолбенело стоял на месте: и в хижину не уходил, и к столу не собирался.
— Не отказывайтесь, будьте другом, вас ведь женщины просят,— нарушил молчание Теофиле Таргамадзе.
«Будьте другом!» Это он мне, наверное. Это я должен быть его другом? И это меня зовут к столу?» — удивленно думал Гудуйа, переводя взгляд с одного лица на другое.
— Просим,— повторил Теофиле Таргамадзе.
Не дожидаясь ответа Гудуйа, Серова взяла у него из рук кувшины.
— Ну, а вы нас молоком попотчуйте, ладно, дедушка? — ободряюще улыбнулась она.— А почему у вас молоко в разных кувшинах?!
— Это буйволиное молоко, а это козье.
Гудуйа не сводил глаз с Серовой. Так тепло с ним не говорила еще ни одна женщина на белом свете. И ни у кого на свете не было такого прекрасного голоса.
— Так это козье? — обрадовалась Серова.— А я так люблю козье молоко. У моей бабушки тоже была коза. Я на ее молоке и вымахала такая. Только надоит, бывало, а я тут как тут. Прямо парное пила. Ух и вкусно! Мужчинам мы этого молока не дадим, правда, Наташа? — быстро говорила Серова, чтобы Гудуйа не успел отказаться от приглашения.
— Пейте на здоровье,— сказал Гудуйа и покорно последовал за ней. Подойдя поближе, он поставил на землю второй кувшин и быстро направился к хижине. Спустя мгновение он вернулся, неся в руках табаки и квела.— Ставьте еду на табаки, а на квела садитесь,— он смотрел на гостей уже без прежнего недоверия.
Бее принялись собирать с травы консервы, колбасу, хлеб, алюминиевые тарелки и кружки и ставить все это на низенький столик.
— Я впервые вижу такой столик,— сказала Наталья
Юрьева.— Как вы, такой громадный мужчина, помещаетесь за таким низеньким столиком?
— Это мингрельский стол,— пояснил Юрьевой Теофиле Таргамадзе.— Мингрельцы на этом столе раскатывают мамалыгу и кладут еду. У такой мамалыги совершенно особый вкус. Так что табаки — и стол, и тарелка одновременно.
Гудуйа удивился, что табаки требуют разъяснений. Квелу поставили по одну сторону табаки. Все гости на ней не уместились. Гудуйа вновь пошел к хижине и вернулся с бревном. Его положили по другую сторону табаки вместо квелы.
— И таких низких скамеек я никогда не видела,— рассмеялась Юрьева, устраиваясь на квеле и с трудом сгибая усталые ноги.— А тебе доводилось сидеть на таких, Галя?
— Столько здесь живу, но и я вижу все это впервые.— И она с трудом примостилась на квеле рядом с Юрьевой, но тут же встала.— Нет, Наташа, я сяду рядом с дедушкой. Дедушка, давайте сядем на бревно, а?
— Я сыт,— ответил Гудуйа.
— Поешьте немножко с нами, ну пожалуйста,— взяла Серова старика под руку и усадила рядом с собой на бревне. Она быстро сделала бутерброд и насильно вложила в руку Гудуйа.— Угощайтесь, дедушка.
— А как вас звать?— спросила Юрьева.
— Я знаю, вас Гудуйа зовут,— сказала Серова.— Я и фамилию вашу знаю, Эсванджиа ваша фамилия, ведь так?
— Так, так. Но кому нужны мои имя и фамилия?
— Не надо так говорить, дедушка.
— Вы здесь один живете?— спросила Юрьева.
Серова знаками показала, что не надо спрашивать, но та не заметила.
— Один, совершенно один.
— Один в такой глуши?!
— Одному лучше, глухо ответил Гудуйа.
Все с сочувствием думали об этом лесном человеке, но не спрашивали, почему он живет один. Они понимали, что какая-то неизбывная печаль грызет душу этого человека, и старались не глядеть на него, чтобы он ненароком не увидел в их глазах жалость и сострадание. И все же какое горе могло погнать человека в лес, оторвать от людей и всего мира?
Они были голодны, но ели нехотя. Гудуйа все еще держал в руке свой бутерброд, хотел положить его на стол, но передумал, решив, что женщина обидится. Так сидел он молча
и мялся, чувствуя, что все едят через силу. Он понимал, что причиной этого был он сам. Наконец положил бутерброд на стол, встал и, разлив по кружкам козье молоко, поставил их перед Серовой и Юрьевой.
— Какое вкусное! — едва пригубив молоко, восторженно воскликнула Серова.— Оно еще теплое, представляете, и пахнет сеном, совсем как в детстве...— Она хотела нарушить неловкое молчание, воцарившееся за столом, и вызвать на разговор вновь замкнувшегося Гудуйа. Все тело у нее болело, говорить ей было трудно, но она старалась казаться веселой и беззаботной. — Ну, скажи, что я права, Наташа, ведь правда же сеном пахнет?
— Молоко от одной козы, потому так и пахнет,— улыбнулся Гудуйа.
Он впервые улыбнулся за весь вечер, и лицо его сделалось совсем детским. Серова обрадовано смотрела на него.
— Как это только вашу козу волки не задрали?— спросила Юрьева.
— Ее собака стережет.
Стоило Гудуйа где-нибудь привязать козу, как собака пристраивалась тут же поблизости. Она, подобно своему хозяину, была на редкость добродушна. Лаяла, лишь почуяв волка или шакала, в остальное же время помалкивала и бродила вокруг хижины. Вот и теперь, с любопытством оглядев гостей — такое количество народу она не видела на своем веку,— повернулась и затрусила прочь, наверное, к своей козе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105