Кто этот человек?
Павел мгновение помолчал. Затем коротко произнес:
– Борис Грозев.
Джумалия медленно опустился на лавку. Глаза его вновь выражали недоумение, растерянность, удивление.
– Борис Грозев? – переспросил он. – Представитель Режии и Шнейдера?
– Он самый, – ответил Павел.
Старик откинулся назад.
– Что это значит, голубчик? – спросил он глухим голосом.
– Это значит, что Борис Грозев служит народному делу, что это, возможно, известно мютесарифству, и поэтому у Грозева должно быть надежное убежище…
Джумалия медленно поднял руку и перекрестился.
– Господи!.. – только и мог вымолвить он, глядя на большие кованые двери, ведущие на верхний этаж дома.
2
Грозев любил перебирать в уме медленно, со всеми подробностями все произошедшее с ним, но лишь тогда, когда все уже бывало позади. В момент действия он руководствовался единственно интуицией и быстрым, мгновенным рефлексом. Они позволяли ему принимать самое правильное решение. В этом, вероятно, крылась тайна «счастливой случайности», которая всегда ему сопутствовала. Но когда все опасности оказывались позади, он, оставшись наедине с собой, начинал тщательно и дотошно оценивать все, что с ним произошло. И делал это словно не он, а какой-то совсем другой человек, живший в нем. Сейчас, во мраке барака, пережитое как бы утратило свою остроту, но помнилось отчетливо и ярко.
Борису не хватало воздуха, но он продолжал плыть под водой, выбрасывая вперед руки, торопясь быстрее достичь другого берега. Наконец, коснулся руками глинистой почвы обрыва и медленно подтянулся, ухватившись за какие-то корни. Высунул голову из воды, и воздух благодатной струей устремился в легкие. Над ним нависала береговая круча, и с этого спасительного места он увидел весь противоположный берег.
До полудня все еще мелькали конные патрули. Два раза конвойные черкесы гнали группы крестьян, убежавших из большого каравана. Грозев стоял в воде, держась за скользкие кривые корни старой ивы. В единственном сухом месте – впадинке, выдолбленной в глине водой, – лежал его пистолет. Он уже не чувствовал рук, раскисшие от воды ботинки сжимали ноги, словно железным капканом. Его мутило от голода. Небо, река, поле, которые он видел в узкий просвет в корнях, казались ему нереальными.
Когда он, наконец, вылез из воды, вокруг уже совсем стемнело. Ветер стих. Грозев опустился на сухую, еще теплую от солнца траву и лежал до тех пор, пока снова не стал ощущать руки и ноги. Вода медленно стекала с его одежды. Нащупав под рубахой три картофелины, он сел и неторопливо съел две из них, глядя на темный берег Марицы в сторону Тырново-Сеймен. Оттуда доносился едва уловимый запах гари.
Поев, Борис огляделся, увидел поблизости кустарник, забрался туда и тотчас уснул, совсем смутно представляя, где находится и который теперь час, но помня, что, несмотря ни на что, он должен добраться до Пловдива.
На другой день, когда он двинулся по дороге к Хаджи-Элесу, ему неожиданно повезло.
Далеко позади на пыльной дороге показалась телега. Она ехала медленно, и только на спусках тихий ее скрип нарушал знойную тишину.
Когда телега поравнялась с ним, Грозев увидел возницу. Это был тулчанский цыган. Грозев определил это по зеленому поясу и пышной рыжей бороде, почти целиком закрывавшей лицо. Цыган возвращался из турецких лагерей, где продавал подковы и конскую упряжь. Войска двинулись на север, и он торопился сейчас в Пазарджик.
Грозев заговорил с ним по-валахски, и это сразу расположило к нему одинокого возницу. Когда Борис вскочил на телегу и зарылся в сене, тот обернулся и сказал:
– Будем ехать потихоньку… Останавливаться, когда душе угодно… Ты будешь моим напарником…
Он хлестнул кнутом, и телега затряслась на ухабах.
Грозев потрогал небритый подбородок и с облегчением понял, что цыган принял его за бродягу.
Спустя неделю ночью Грозев постучал, как было условлено, в заднее окошко постоялого двора, принадлежащего Тырневу. Измученный голодом и ночной дорогой, он еле держался на ногах. В Пловдиве стало меньше войск, и город показался Борису тихим, успокоенным, таким же безмятежным, как прежде. Это его спокойствие сейчас еще больше угнетало Бориса.
Нерадостными были и новости, сообщенные Тырневым. Взрыв склада, гибель Жестянщика и Искро, разгул насилия в Каршияке, казнь в городе десятков людей, привезенных из Карлово, – все это были новости, которых Грозев ожидал после неудачи, постигшей отряд Гурко, но сейчас они показались ему чреватыми самыми тяжелыми последствиями.
– А ты вообще не должен появляться в городе, – сказал под конец Тырнев, – хорошо, что пришел ночью…
Он прошел в дальний угол, приподнял один из ящиков и. вернувшись, протянул Грозеву конверт, который принесла Жейна в ту тревожную ночь.
Грозев развернул коротенькое письмо, написанное братом Блыскова. При первой же попытке связаться в Константинопольском порту с австрийским курьером, который должен был прибыть из Бухареста, Добрев и Блысков были арестованы.
Борис поднял голову и посмотрел на Тырнева.
– Это было пятнадцать дней назад, – сказал хозяин постоялого двора, – а позавчера Бруцев узнал через одного из служащих компании Гирша, что на все железнодорожные станции до Одрина передано описание твоих примет.
Грозев молча смотрел перед собой. Становилось еще сложнее и труднее.
– Нет сомнений, что мютесарифству все известно, и они только и ждут твоего возвращения, – продолжал Тырнев. – Самое разумное сейчас – найти тебе другое убежище.
– Хорошо, но где? – взглянул на него Грозев.
Христо Тырнев немного подумал.
– В каком-нибудь бараке на Бунарджике. Туда легко будет приходить к тебе через грабовый лес.
И вот теперь, сидя в бараке, впервые за эти несколько недель он спокойно мог дать себе отчет во всем.
Он искал причину ареста Добрева и Блыскова в Константинополе. Предполагал предательство, но допускал и случайность. Думал о постоялом дворе Меджидкьошк, об отступлении русских, о резне в Карлово. Сквозь пелену пыли, поднимаемой суховеем, видел длинные вереницы людей вдоль Марицы, пропадающие на равнине, полуголого ребенка, скачущего по полю. Все это смешивалось в голове, мысли хаотически путались, превращаясь в кошмар.
Борис сел в постели и долго сидел, уставившись в непроглядную тьму. Потом подошел к открытому окну, облокотился на подоконник. На него пахнуло речной прохладой, запахом влажного песка и прибрежного кустарника. У подножья холмов виднелся город. Доносился нежный аромат полей. И тогда мысль о Софии – мысль, которую он сознательно подавлял в себе в течение всех этих долгих и мучительных дней, – властно овладела всем его существом.
3
– Отвори!.. – кричали снизу по-турецки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Павел мгновение помолчал. Затем коротко произнес:
– Борис Грозев.
Джумалия медленно опустился на лавку. Глаза его вновь выражали недоумение, растерянность, удивление.
– Борис Грозев? – переспросил он. – Представитель Режии и Шнейдера?
– Он самый, – ответил Павел.
Старик откинулся назад.
– Что это значит, голубчик? – спросил он глухим голосом.
– Это значит, что Борис Грозев служит народному делу, что это, возможно, известно мютесарифству, и поэтому у Грозева должно быть надежное убежище…
Джумалия медленно поднял руку и перекрестился.
– Господи!.. – только и мог вымолвить он, глядя на большие кованые двери, ведущие на верхний этаж дома.
2
Грозев любил перебирать в уме медленно, со всеми подробностями все произошедшее с ним, но лишь тогда, когда все уже бывало позади. В момент действия он руководствовался единственно интуицией и быстрым, мгновенным рефлексом. Они позволяли ему принимать самое правильное решение. В этом, вероятно, крылась тайна «счастливой случайности», которая всегда ему сопутствовала. Но когда все опасности оказывались позади, он, оставшись наедине с собой, начинал тщательно и дотошно оценивать все, что с ним произошло. И делал это словно не он, а какой-то совсем другой человек, живший в нем. Сейчас, во мраке барака, пережитое как бы утратило свою остроту, но помнилось отчетливо и ярко.
Борису не хватало воздуха, но он продолжал плыть под водой, выбрасывая вперед руки, торопясь быстрее достичь другого берега. Наконец, коснулся руками глинистой почвы обрыва и медленно подтянулся, ухватившись за какие-то корни. Высунул голову из воды, и воздух благодатной струей устремился в легкие. Над ним нависала береговая круча, и с этого спасительного места он увидел весь противоположный берег.
До полудня все еще мелькали конные патрули. Два раза конвойные черкесы гнали группы крестьян, убежавших из большого каравана. Грозев стоял в воде, держась за скользкие кривые корни старой ивы. В единственном сухом месте – впадинке, выдолбленной в глине водой, – лежал его пистолет. Он уже не чувствовал рук, раскисшие от воды ботинки сжимали ноги, словно железным капканом. Его мутило от голода. Небо, река, поле, которые он видел в узкий просвет в корнях, казались ему нереальными.
Когда он, наконец, вылез из воды, вокруг уже совсем стемнело. Ветер стих. Грозев опустился на сухую, еще теплую от солнца траву и лежал до тех пор, пока снова не стал ощущать руки и ноги. Вода медленно стекала с его одежды. Нащупав под рубахой три картофелины, он сел и неторопливо съел две из них, глядя на темный берег Марицы в сторону Тырново-Сеймен. Оттуда доносился едва уловимый запах гари.
Поев, Борис огляделся, увидел поблизости кустарник, забрался туда и тотчас уснул, совсем смутно представляя, где находится и который теперь час, но помня, что, несмотря ни на что, он должен добраться до Пловдива.
На другой день, когда он двинулся по дороге к Хаджи-Элесу, ему неожиданно повезло.
Далеко позади на пыльной дороге показалась телега. Она ехала медленно, и только на спусках тихий ее скрип нарушал знойную тишину.
Когда телега поравнялась с ним, Грозев увидел возницу. Это был тулчанский цыган. Грозев определил это по зеленому поясу и пышной рыжей бороде, почти целиком закрывавшей лицо. Цыган возвращался из турецких лагерей, где продавал подковы и конскую упряжь. Войска двинулись на север, и он торопился сейчас в Пазарджик.
Грозев заговорил с ним по-валахски, и это сразу расположило к нему одинокого возницу. Когда Борис вскочил на телегу и зарылся в сене, тот обернулся и сказал:
– Будем ехать потихоньку… Останавливаться, когда душе угодно… Ты будешь моим напарником…
Он хлестнул кнутом, и телега затряслась на ухабах.
Грозев потрогал небритый подбородок и с облегчением понял, что цыган принял его за бродягу.
Спустя неделю ночью Грозев постучал, как было условлено, в заднее окошко постоялого двора, принадлежащего Тырневу. Измученный голодом и ночной дорогой, он еле держался на ногах. В Пловдиве стало меньше войск, и город показался Борису тихим, успокоенным, таким же безмятежным, как прежде. Это его спокойствие сейчас еще больше угнетало Бориса.
Нерадостными были и новости, сообщенные Тырневым. Взрыв склада, гибель Жестянщика и Искро, разгул насилия в Каршияке, казнь в городе десятков людей, привезенных из Карлово, – все это были новости, которых Грозев ожидал после неудачи, постигшей отряд Гурко, но сейчас они показались ему чреватыми самыми тяжелыми последствиями.
– А ты вообще не должен появляться в городе, – сказал под конец Тырнев, – хорошо, что пришел ночью…
Он прошел в дальний угол, приподнял один из ящиков и. вернувшись, протянул Грозеву конверт, который принесла Жейна в ту тревожную ночь.
Грозев развернул коротенькое письмо, написанное братом Блыскова. При первой же попытке связаться в Константинопольском порту с австрийским курьером, который должен был прибыть из Бухареста, Добрев и Блысков были арестованы.
Борис поднял голову и посмотрел на Тырнева.
– Это было пятнадцать дней назад, – сказал хозяин постоялого двора, – а позавчера Бруцев узнал через одного из служащих компании Гирша, что на все железнодорожные станции до Одрина передано описание твоих примет.
Грозев молча смотрел перед собой. Становилось еще сложнее и труднее.
– Нет сомнений, что мютесарифству все известно, и они только и ждут твоего возвращения, – продолжал Тырнев. – Самое разумное сейчас – найти тебе другое убежище.
– Хорошо, но где? – взглянул на него Грозев.
Христо Тырнев немного подумал.
– В каком-нибудь бараке на Бунарджике. Туда легко будет приходить к тебе через грабовый лес.
И вот теперь, сидя в бараке, впервые за эти несколько недель он спокойно мог дать себе отчет во всем.
Он искал причину ареста Добрева и Блыскова в Константинополе. Предполагал предательство, но допускал и случайность. Думал о постоялом дворе Меджидкьошк, об отступлении русских, о резне в Карлово. Сквозь пелену пыли, поднимаемой суховеем, видел длинные вереницы людей вдоль Марицы, пропадающие на равнине, полуголого ребенка, скачущего по полю. Все это смешивалось в голове, мысли хаотически путались, превращаясь в кошмар.
Борис сел в постели и долго сидел, уставившись в непроглядную тьму. Потом подошел к открытому окну, облокотился на подоконник. На него пахнуло речной прохладой, запахом влажного песка и прибрежного кустарника. У подножья холмов виднелся город. Доносился нежный аромат полей. И тогда мысль о Софии – мысль, которую он сознательно подавлял в себе в течение всех этих долгих и мучительных дней, – властно овладела всем его существом.
3
– Отвори!.. – кричали снизу по-турецки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109