..
Сержант понял проклятие, отшвырнул старика, тот упал. Выхватив из кобуры пистолет, сержант выстрелил ему в пах. Старик согнулся пополам и протяжно завыл.
Грозев в ужасе смотрел на все это. Он уговаривал себя во что бы то ни стало сохранить самообладание. Но был ли сейчас в этом смысл? В голове у него все смешалось – незнакомые люди, стоящие перед турком на гарцующем коне, залпы русских орудий возле Джуранли, лицо Рабухина, бешеная скачка по темному полю – и он медленно выпрямился, как зверь перед прыжком.
– Говорите, собаки!.. Убью! – хриплым от ярости голосом орал сержант. – Говорите!..
Снова воцарилась тишина, слышен был лишь далекий скрип телег. Пистолет прыгал в руке турка. Вдруг турок бешено крикнул:
– Убирайтесь!.. Убирайтесь все!.. Ну?…
Женщина схватила малыша, взяла за руку старшего. Посмотрела на мужа. Он медленно повернулся, наклонившись, поднял с земли мешок с картошкой и, взяв за руку самого старшего, быстрым шагом пошел по полю.
Прогремел выстрел. Мужчина качнулся вперед, будто споткнулся, присев на корточки, схватился за бедро. Двое старших детей побежали в разные стороны. Женщина кинулась к раненому мужу. Малыш растерянно оглянулся, потом заплакал и заковылял по стерне – полуголый, в одной короткой рубашонке, повизгивая, как щенок. Побелевший от злобы сержант, утратив над собой всякий контроль, поднял пистолет и нажал на спуск. Но пистолет дал осечку. Малыш, плача, бежал по полю, прыгая по комьям земли.
– Собачье отродье… – выругался сержант и, перезарядив пистолет, вновь поднял его.
И тогда раздался выстрел. Турок склонился к шее коня, будто хотел его обнять, и медленно сполз вниз, к ногам спокойно стоявшего животного.
Грозев был как в дурмане и не сразу понял, что это стрелял он сам.
– Убили сержанта!.. – истошно завопили двое из всадников и поскакали прочь от берега. – Сержанта убили!..
– Спускайте собак!.. – кричали по-турецки. – Зовите сюда людей!.. Он вон там, в камыше!..
Грозев повернулся, бросился в заросли камыша и помчался к реке. Выскочил на песок, понесся стрелой к воде.
– Вон он!.. Держи его!.. – послышалось у него за спиной. Трое турецких всадников устремились за ним в погоню.
Грозев бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Река здесь делала поворот, образуя глубокую, тихую заводь.
Пули Шлепались в воду рядом с Борисом. Он плыл под водой, лишь время от времени выныривая на поверхность, чтобы набрать в грудь воздуха. Усталость навалилась камнем, он плыл с трудом. На середине заводи снова вынырнул. Сзади стреляли. Он оглянулся. Желтый обрыв и серое небо слились в одно.
Набрав в легкие как можно больше воздуха, он нырнул. Там, где он погрузился, на воде появились и стали лопаться белые пузырьки. Вскоре поверхность ее успокоилась, стала такой же гладкой, как прежде.
– Все, каюк… – произнес один из турок и сплюнул.
Затем все трое повернули коней и поскакали на восток – туда, где сквозь пыль суховея и дым горящих нив двигались вереницы людей.
Часть третья
1
Уже третий день стояла пасмурная погода. Похолодало, деревья во дворе тревожно шумели.
Димитру Джумалии эта резкая перемена погоды была не в новинку. Ежегодно в августе погода вдруг резко менялась, и это всегда напоминало ему об осени, навевало мрачные мысли. В такие дни сильнее давали себя знать и тупые ревматические боли в плече.
В эти дни Джумалия был еще более хмурым, чем обычно. Два дня не ходил в торговую часть города – Тахтакале. Сидя на деревянной лавке под навесом у входа в дом, он медленно прихлебывал кофе и смотрел на все еще пышную зелень во дворе.
В последнее время он вообще стал затворником, лишь изредка вечером наведывался в дом брата напротив, чтобы повидать Жейну.
Приподнятое настроение, овладевшее им вначале, когда были достигнуты первые успехи в войне, внезапная надежда, неопределенная, но радостная, постепенно испарились, задушенные монотонностью его существования. Отход русских по ту сторону Стара-Планины, слухи о мирных переговорах вновь сломили его дух, и старик, своенравный и замкнутый по натуре, сидел неподвижно часами, уставившись на клумбу с петуньями, и вновь и вновь размышлял о том, есть ли на свете сила, способная сокрушить зло, или же все будет идти так, как шло прежде из века в век. А перемены, которые действительно наступали, – разве не несли они с собой в первую очередь обман и ложь? Разве машины и фабрики Палазова не были более проклятием, чем благодатью? Разве не отнимали они у человека его хлеб, его радость?
Стук в ворота вывел старика из задумчивости. Он посмотрел на часы: было двенадцать по турецкому времени.
В отличие от большинства торговцев в городе, давно уже живущих по европейскому времени, Димитр Джумалия по-прежнему сверял свои карманные часы с пушечным выстрелом, ежевечерне возвещавшим заход солнца. Ненавидевший все турецкое, старый мастер тем не менее никак не мог отказаться от этой своей привычки.
Джумалия встал, вышел на тротуар перед навесом и приложил ладонь козырьком к глазам. Это был учитель Лука Христофоров. Иногда он останавливался поговорить, но в последнее время делал это очень редко.
– Добрый день, бай Димитр, – приветствовал он старого мастера, бодро взмахнув рукой, в которой держал свернутые в трубку газеты.
– День добрый, Лука, – ответил мастер, – ты с площади?
– Оттуда, – подтвердил Христофоров. – Кисяков попросил передать тебе эти документы.
И, улыбнувшись, прибавил:
– Есть у меня и новости для тебя…
– Новости? – Джумалия поднял брови, сцепил руки за спиной.
– Да, бай Димитр, новости – с войны…
– Ну что ж, говори, послушаем, что это за новости… – старик вернулся на прежнее место и снова уселся на лавке.
Лука сел напротив, положил документы на стол и, вытерев платком лицо, медленно, подчеркивая каждое слово, произнес:
– Туркам крышка! Сулейман-паша вернулся в Заар… Ни через Шипкинский, ни через Хаинбоазский перевал ему не удалось пройти. Вот такие дела!
И он ударил кулаком по подушке, лежавшей на лавке.
Зная горячий темперамент учителя, Джумалия лишь кивнул головой и произнес:
– Все это хорошо, но скажи мне, где сейчас Гурко?… Это важнее.
– Этого я не могу тебе сказать, бай Димитр, – ответил учитель, – но пятнадцать дней топтаться на месте у Шипкинского перевала с сорока тысячами человек и не сделать ни шага вперед – большего позора невозможно себе представить!.. Каждый день турки по десять раз ходили в атаку – и все напрасно!
Задумчиво покачав головой, Джумалия сказал:
– Война сильно затянулась, Лука, и это плохо… Что из того, что Сулейман-паша вернулся в Заар. Люди-то его с ним, ведь это большая сила. И еще эти мирные переговоры… они не дают мне покоя…
– Какие переговоры, – учитель встал, – это лишь слухи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Сержант понял проклятие, отшвырнул старика, тот упал. Выхватив из кобуры пистолет, сержант выстрелил ему в пах. Старик согнулся пополам и протяжно завыл.
Грозев в ужасе смотрел на все это. Он уговаривал себя во что бы то ни стало сохранить самообладание. Но был ли сейчас в этом смысл? В голове у него все смешалось – незнакомые люди, стоящие перед турком на гарцующем коне, залпы русских орудий возле Джуранли, лицо Рабухина, бешеная скачка по темному полю – и он медленно выпрямился, как зверь перед прыжком.
– Говорите, собаки!.. Убью! – хриплым от ярости голосом орал сержант. – Говорите!..
Снова воцарилась тишина, слышен был лишь далекий скрип телег. Пистолет прыгал в руке турка. Вдруг турок бешено крикнул:
– Убирайтесь!.. Убирайтесь все!.. Ну?…
Женщина схватила малыша, взяла за руку старшего. Посмотрела на мужа. Он медленно повернулся, наклонившись, поднял с земли мешок с картошкой и, взяв за руку самого старшего, быстрым шагом пошел по полю.
Прогремел выстрел. Мужчина качнулся вперед, будто споткнулся, присев на корточки, схватился за бедро. Двое старших детей побежали в разные стороны. Женщина кинулась к раненому мужу. Малыш растерянно оглянулся, потом заплакал и заковылял по стерне – полуголый, в одной короткой рубашонке, повизгивая, как щенок. Побелевший от злобы сержант, утратив над собой всякий контроль, поднял пистолет и нажал на спуск. Но пистолет дал осечку. Малыш, плача, бежал по полю, прыгая по комьям земли.
– Собачье отродье… – выругался сержант и, перезарядив пистолет, вновь поднял его.
И тогда раздался выстрел. Турок склонился к шее коня, будто хотел его обнять, и медленно сполз вниз, к ногам спокойно стоявшего животного.
Грозев был как в дурмане и не сразу понял, что это стрелял он сам.
– Убили сержанта!.. – истошно завопили двое из всадников и поскакали прочь от берега. – Сержанта убили!..
– Спускайте собак!.. – кричали по-турецки. – Зовите сюда людей!.. Он вон там, в камыше!..
Грозев повернулся, бросился в заросли камыша и помчался к реке. Выскочил на песок, понесся стрелой к воде.
– Вон он!.. Держи его!.. – послышалось у него за спиной. Трое турецких всадников устремились за ним в погоню.
Грозев бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Река здесь делала поворот, образуя глубокую, тихую заводь.
Пули Шлепались в воду рядом с Борисом. Он плыл под водой, лишь время от времени выныривая на поверхность, чтобы набрать в грудь воздуха. Усталость навалилась камнем, он плыл с трудом. На середине заводи снова вынырнул. Сзади стреляли. Он оглянулся. Желтый обрыв и серое небо слились в одно.
Набрав в легкие как можно больше воздуха, он нырнул. Там, где он погрузился, на воде появились и стали лопаться белые пузырьки. Вскоре поверхность ее успокоилась, стала такой же гладкой, как прежде.
– Все, каюк… – произнес один из турок и сплюнул.
Затем все трое повернули коней и поскакали на восток – туда, где сквозь пыль суховея и дым горящих нив двигались вереницы людей.
Часть третья
1
Уже третий день стояла пасмурная погода. Похолодало, деревья во дворе тревожно шумели.
Димитру Джумалии эта резкая перемена погоды была не в новинку. Ежегодно в августе погода вдруг резко менялась, и это всегда напоминало ему об осени, навевало мрачные мысли. В такие дни сильнее давали себя знать и тупые ревматические боли в плече.
В эти дни Джумалия был еще более хмурым, чем обычно. Два дня не ходил в торговую часть города – Тахтакале. Сидя на деревянной лавке под навесом у входа в дом, он медленно прихлебывал кофе и смотрел на все еще пышную зелень во дворе.
В последнее время он вообще стал затворником, лишь изредка вечером наведывался в дом брата напротив, чтобы повидать Жейну.
Приподнятое настроение, овладевшее им вначале, когда были достигнуты первые успехи в войне, внезапная надежда, неопределенная, но радостная, постепенно испарились, задушенные монотонностью его существования. Отход русских по ту сторону Стара-Планины, слухи о мирных переговорах вновь сломили его дух, и старик, своенравный и замкнутый по натуре, сидел неподвижно часами, уставившись на клумбу с петуньями, и вновь и вновь размышлял о том, есть ли на свете сила, способная сокрушить зло, или же все будет идти так, как шло прежде из века в век. А перемены, которые действительно наступали, – разве не несли они с собой в первую очередь обман и ложь? Разве машины и фабрики Палазова не были более проклятием, чем благодатью? Разве не отнимали они у человека его хлеб, его радость?
Стук в ворота вывел старика из задумчивости. Он посмотрел на часы: было двенадцать по турецкому времени.
В отличие от большинства торговцев в городе, давно уже живущих по европейскому времени, Димитр Джумалия по-прежнему сверял свои карманные часы с пушечным выстрелом, ежевечерне возвещавшим заход солнца. Ненавидевший все турецкое, старый мастер тем не менее никак не мог отказаться от этой своей привычки.
Джумалия встал, вышел на тротуар перед навесом и приложил ладонь козырьком к глазам. Это был учитель Лука Христофоров. Иногда он останавливался поговорить, но в последнее время делал это очень редко.
– Добрый день, бай Димитр, – приветствовал он старого мастера, бодро взмахнув рукой, в которой держал свернутые в трубку газеты.
– День добрый, Лука, – ответил мастер, – ты с площади?
– Оттуда, – подтвердил Христофоров. – Кисяков попросил передать тебе эти документы.
И, улыбнувшись, прибавил:
– Есть у меня и новости для тебя…
– Новости? – Джумалия поднял брови, сцепил руки за спиной.
– Да, бай Димитр, новости – с войны…
– Ну что ж, говори, послушаем, что это за новости… – старик вернулся на прежнее место и снова уселся на лавке.
Лука сел напротив, положил документы на стол и, вытерев платком лицо, медленно, подчеркивая каждое слово, произнес:
– Туркам крышка! Сулейман-паша вернулся в Заар… Ни через Шипкинский, ни через Хаинбоазский перевал ему не удалось пройти. Вот такие дела!
И он ударил кулаком по подушке, лежавшей на лавке.
Зная горячий темперамент учителя, Джумалия лишь кивнул головой и произнес:
– Все это хорошо, но скажи мне, где сейчас Гурко?… Это важнее.
– Этого я не могу тебе сказать, бай Димитр, – ответил учитель, – но пятнадцать дней топтаться на месте у Шипкинского перевала с сорока тысячами человек и не сделать ни шага вперед – большего позора невозможно себе представить!.. Каждый день турки по десять раз ходили в атаку – и все напрасно!
Задумчиво покачав головой, Джумалия сказал:
– Война сильно затянулась, Лука, и это плохо… Что из того, что Сулейман-паша вернулся в Заар. Люди-то его с ним, ведь это большая сила. И еще эти мирные переговоры… они не дают мне покоя…
– Какие переговоры, – учитель встал, – это лишь слухи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109