Посмотрел куда-то вдаль.
– Центр-то легко нашел?
– Да, очень легко.
– А теперь обратно?
– Да, как вы посоветовали.
Он снял фуражку, пригладил волосы. Кивнул на мою машину.
– Американка?
– Японка.
Удивившись, он засунул голову в окно. Вынул обратно, надел фуражку.
– Действительно. Я думал, негритянка.
– Нет, загорелая просто.
– Гаруфрэндо?
– Знакомая.
– Ну-ну...
Мы оба замолчали. На асфальте неподалеку от нас стоял ящик с множеством тумблеров и регуляторов. На его светящемся табло я разглядел цифры: «170».
Леонид Осипович думал. Страшно было представить, сколько противоречивых мыслей и чувств клокочет сейчас под этой фуражкой. Я боялся его отвлечь. Я только тихо надеялся. И я поднял голову к небу, моля всех богов о снисхождении.
Бог дорожного движения проколупал в туче дырку, высунул голову и увидел меня.
– Тьфу ты! – сказал он. – Гайдзин... Извини, не разглядел.
– А если бы разглядел? – спросил я.
– Ну... Я вообще-то гайдзинов не подгоняю. Если только сами...
– А своих зачем подгоняешь?
– Ну как... Вот эти насшибают сейчас денег, а потом построят мне храм.
– Ха-ха, – сказал я. – Раскатал губу.
– Не построят, думаешь? – встревожился бог.
– Держи карман.
– Ты зачем богу грубишь?
– Затем, что меня навечно лишат из-за тебя прав. Или даже депортируют.
– Ай-яй-яй, – сказал бог. – Я не хотел. Но ты не паникуй, я сейчас придумаю что-нибудь... Уже придумал!
Он исчез в тучах. Леонид Осипович все морщил свой лоб. Его фуражка накалилась от раздумий. Чувство долга боролось у него с личной симпатией. Нравственный императив – с горьким пониманием своей замазанности. Я видел, что он изо всех сил ищет соломоново решение, ищет волшебную формулу, которая устроила бы всех. И я снова взмолился, прося богов ниспослать ему такую формулу.
Как старая граммофонная пластинка, зашипела и забубнила рация. Сообщали о поимке еще одного. Леонид Осипович бросил взгляд на меня, поднес рацию ко рту и сказал:
– Давай!
А другой рукой протянул мне мои права.
Я взял их и не знал, что делать дальше. Он пошагал к проезжей части и, уже отвернувшись от меня, вдруг широко махнул жезлом – так машут регулировщики, когда хотят изобразить зеленый свет. Боясь поверить, я сунул права в карман, взялся за дверцу, огляделся в нерешительности... Вокруг никого не было. На ящике высвечивались новые цифры: «200». Я сел в машину и хотел завести мотор – как вдруг увидел, что Леонид Осипович идет обратно и делает какие-то знаки. Я опустил стекло. Он подошел, наклонился ко мне и негромко сказал:
– Ты это... Антирадар купи, вот чего!
Мудрые слова буравчиком ввинтились мне в правое ухо.
* * *
– Куда тебя везти? – спросил я в десятый раз.
Вопрос прозвучал на заднем ходу. Я сдавал назад, чтобы вырулить обратно на дорогу. Птица Хонда недовольно клекотала. Она не любила летать задом наперед.
Ответа не было. Моя пассажирка, вытянув шею, смотрела вперед – туда, где инспектор встречал нового нарушителя. Этот новый вкатился на площадку в седле тяжелого мотоцикла – весь в коже, ремнях и заклепках. Он важно поводил раструбами перчаток и со значительностью шевелил могучими ботинками. Нацуко впилась в него глазами, как загипнотизированная. Такая ее реакция меня озадачила. Вместо того, чтобы сменить задний ход на передний, я застыл на месте и тоже уставился на кожаного байкера. Тем временем байкер слез с мотоцикла, обхватил перчатками сверкающий шлем и величественно стащил его с головы, явив миру пепельно-серые патлы, ниспадающие на прыщеватую мордочку.
– Цуру-тян!!! – завопила моя спутница, захлопала ладонью по двери в поисках ручки, нашла ее, дернула, поставила на землю ходули, рывком встала и качнулась вперед. Потом вспомнила про меня, повернулась и радостно пояснила:
– Бойфрэндо!
После чего хлопнула дверью и заковыляла в сторону байкера.
Я смотрел ей вслед сквозь лобовое стекло.
Между нами разрасталась пропасть.
Собственно, она и всегда была между нами, эта пропасть. Она исчезла лишь на краткое мгновение, когда мы оба покинули свои насиженные вершины, чтобы соединиться в романтическом полете над гибельной бездной. Теперь все встало на свои места. Я по-прежнему не умел танцевать хип-хоп, а она по-прежнему не знала, что такое «интертекстуальность». Я не владел тяжелым мотоциклом, а она не владела навыками светской беседы. Мне легче и быстрее было бы найти общий язык с отставным камикадзе, чем с этой размалеванной куклой.
Да что там камикадзе! Я моментально нашел бы общий язык с младшим клерком из конторы по делам бумажных заполнений. С клерком в белой рубашке и черном пиджаке. С тем самым парнем, который по выходным ездит в гольф-клуб, чтобы таскать клюшки за своим начальником. Мы поговорили бы о погоде, о колебаниях курса иены, о политических новостях, о событиях в мире сумо. Он пожаловался бы на загруженность работой, а я бы посетовал на визовый режим. Он спросил бы: в России холодно, да? – а я бы ответил: да, необычайно. Он сказал бы: ах, вот оно как, а японская кухня вам нравится? – а я бы в ответ сказал: да, неимоверно. Он сказал бы: подумать только! что, и натто тоже нравится? – а я бы сказал: да, представьте себе, и натто тоже. Он сказал бы: в таком случае примите мою визитную карточку. А я бы сказал: ну, тогда и вы примите мою.
И получился бы вполне осмысленный диалог.
Однако выходило так, что размалеванная кукла на ходулях мне более по душе, чем клерк в белой рубашке. По самой тривиальной причине – в ней было больше жизни. На микроскопически малую величину – но больше. На одно колебание клеточной мембраны, на одну табачную затяжку, на один километр в час. На робкий, глупый и бессмысленный плевок в бетонную каланчу. Она сама была порождением этой каланчи, плоть от плоти ее, бетон от бетона – но по извечной диалектике отцов и детей не могла в нее не плюнуть. И это было столь трогательно, что пробирало меня до самых печенок. Мне милы цветные пятна на сером фоне – пусть даже это будут пятна от разлитого на асфальте мазута. Пока на них играет радуга, я не устану ими любоваться.
Неуклюже переставляя свои ходули, она удалялась от меня – и колючий осенний ветер трепал на ней мини-юбку. Очень непросто быть девушкой гангуро. Это полное самоотречение, это вызов человеческой природе, это каждодневный изнурительный подвиг. Это простуды и обморожения, это вывихи голеностопного сустава, это кварцевые ожоги и раковые опухоли, это девяносто один венерический микроб, обнаруженный в среде девушек гангуро скрупулезными исследователями от японской медицины. И на фоне этого ужаса девушки гангуро остаются живее всех живых – никогда не перестанут они распевать караоке, жевать гамбургеры и красить губы. Они встанут перед измученным клерком и скажут:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– Центр-то легко нашел?
– Да, очень легко.
– А теперь обратно?
– Да, как вы посоветовали.
Он снял фуражку, пригладил волосы. Кивнул на мою машину.
– Американка?
– Японка.
Удивившись, он засунул голову в окно. Вынул обратно, надел фуражку.
– Действительно. Я думал, негритянка.
– Нет, загорелая просто.
– Гаруфрэндо?
– Знакомая.
– Ну-ну...
Мы оба замолчали. На асфальте неподалеку от нас стоял ящик с множеством тумблеров и регуляторов. На его светящемся табло я разглядел цифры: «170».
Леонид Осипович думал. Страшно было представить, сколько противоречивых мыслей и чувств клокочет сейчас под этой фуражкой. Я боялся его отвлечь. Я только тихо надеялся. И я поднял голову к небу, моля всех богов о снисхождении.
Бог дорожного движения проколупал в туче дырку, высунул голову и увидел меня.
– Тьфу ты! – сказал он. – Гайдзин... Извини, не разглядел.
– А если бы разглядел? – спросил я.
– Ну... Я вообще-то гайдзинов не подгоняю. Если только сами...
– А своих зачем подгоняешь?
– Ну как... Вот эти насшибают сейчас денег, а потом построят мне храм.
– Ха-ха, – сказал я. – Раскатал губу.
– Не построят, думаешь? – встревожился бог.
– Держи карман.
– Ты зачем богу грубишь?
– Затем, что меня навечно лишат из-за тебя прав. Или даже депортируют.
– Ай-яй-яй, – сказал бог. – Я не хотел. Но ты не паникуй, я сейчас придумаю что-нибудь... Уже придумал!
Он исчез в тучах. Леонид Осипович все морщил свой лоб. Его фуражка накалилась от раздумий. Чувство долга боролось у него с личной симпатией. Нравственный императив – с горьким пониманием своей замазанности. Я видел, что он изо всех сил ищет соломоново решение, ищет волшебную формулу, которая устроила бы всех. И я снова взмолился, прося богов ниспослать ему такую формулу.
Как старая граммофонная пластинка, зашипела и забубнила рация. Сообщали о поимке еще одного. Леонид Осипович бросил взгляд на меня, поднес рацию ко рту и сказал:
– Давай!
А другой рукой протянул мне мои права.
Я взял их и не знал, что делать дальше. Он пошагал к проезжей части и, уже отвернувшись от меня, вдруг широко махнул жезлом – так машут регулировщики, когда хотят изобразить зеленый свет. Боясь поверить, я сунул права в карман, взялся за дверцу, огляделся в нерешительности... Вокруг никого не было. На ящике высвечивались новые цифры: «200». Я сел в машину и хотел завести мотор – как вдруг увидел, что Леонид Осипович идет обратно и делает какие-то знаки. Я опустил стекло. Он подошел, наклонился ко мне и негромко сказал:
– Ты это... Антирадар купи, вот чего!
Мудрые слова буравчиком ввинтились мне в правое ухо.
* * *
– Куда тебя везти? – спросил я в десятый раз.
Вопрос прозвучал на заднем ходу. Я сдавал назад, чтобы вырулить обратно на дорогу. Птица Хонда недовольно клекотала. Она не любила летать задом наперед.
Ответа не было. Моя пассажирка, вытянув шею, смотрела вперед – туда, где инспектор встречал нового нарушителя. Этот новый вкатился на площадку в седле тяжелого мотоцикла – весь в коже, ремнях и заклепках. Он важно поводил раструбами перчаток и со значительностью шевелил могучими ботинками. Нацуко впилась в него глазами, как загипнотизированная. Такая ее реакция меня озадачила. Вместо того, чтобы сменить задний ход на передний, я застыл на месте и тоже уставился на кожаного байкера. Тем временем байкер слез с мотоцикла, обхватил перчатками сверкающий шлем и величественно стащил его с головы, явив миру пепельно-серые патлы, ниспадающие на прыщеватую мордочку.
– Цуру-тян!!! – завопила моя спутница, захлопала ладонью по двери в поисках ручки, нашла ее, дернула, поставила на землю ходули, рывком встала и качнулась вперед. Потом вспомнила про меня, повернулась и радостно пояснила:
– Бойфрэндо!
После чего хлопнула дверью и заковыляла в сторону байкера.
Я смотрел ей вслед сквозь лобовое стекло.
Между нами разрасталась пропасть.
Собственно, она и всегда была между нами, эта пропасть. Она исчезла лишь на краткое мгновение, когда мы оба покинули свои насиженные вершины, чтобы соединиться в романтическом полете над гибельной бездной. Теперь все встало на свои места. Я по-прежнему не умел танцевать хип-хоп, а она по-прежнему не знала, что такое «интертекстуальность». Я не владел тяжелым мотоциклом, а она не владела навыками светской беседы. Мне легче и быстрее было бы найти общий язык с отставным камикадзе, чем с этой размалеванной куклой.
Да что там камикадзе! Я моментально нашел бы общий язык с младшим клерком из конторы по делам бумажных заполнений. С клерком в белой рубашке и черном пиджаке. С тем самым парнем, который по выходным ездит в гольф-клуб, чтобы таскать клюшки за своим начальником. Мы поговорили бы о погоде, о колебаниях курса иены, о политических новостях, о событиях в мире сумо. Он пожаловался бы на загруженность работой, а я бы посетовал на визовый режим. Он спросил бы: в России холодно, да? – а я бы ответил: да, необычайно. Он сказал бы: ах, вот оно как, а японская кухня вам нравится? – а я бы в ответ сказал: да, неимоверно. Он сказал бы: подумать только! что, и натто тоже нравится? – а я бы сказал: да, представьте себе, и натто тоже. Он сказал бы: в таком случае примите мою визитную карточку. А я бы сказал: ну, тогда и вы примите мою.
И получился бы вполне осмысленный диалог.
Однако выходило так, что размалеванная кукла на ходулях мне более по душе, чем клерк в белой рубашке. По самой тривиальной причине – в ней было больше жизни. На микроскопически малую величину – но больше. На одно колебание клеточной мембраны, на одну табачную затяжку, на один километр в час. На робкий, глупый и бессмысленный плевок в бетонную каланчу. Она сама была порождением этой каланчи, плоть от плоти ее, бетон от бетона – но по извечной диалектике отцов и детей не могла в нее не плюнуть. И это было столь трогательно, что пробирало меня до самых печенок. Мне милы цветные пятна на сером фоне – пусть даже это будут пятна от разлитого на асфальте мазута. Пока на них играет радуга, я не устану ими любоваться.
Неуклюже переставляя свои ходули, она удалялась от меня – и колючий осенний ветер трепал на ней мини-юбку. Очень непросто быть девушкой гангуро. Это полное самоотречение, это вызов человеческой природе, это каждодневный изнурительный подвиг. Это простуды и обморожения, это вывихи голеностопного сустава, это кварцевые ожоги и раковые опухоли, это девяносто один венерический микроб, обнаруженный в среде девушек гангуро скрупулезными исследователями от японской медицины. И на фоне этого ужаса девушки гангуро остаются живее всех живых – никогда не перестанут они распевать караоке, жевать гамбургеры и красить губы. Они встанут перед измученным клерком и скажут:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90