.. Дураку понятно, что он ничего докладывать не будет – для него ведь это так, междометие... Что ему до моей славянской ментальности, до моего русского занудства, до моей органической неспособности воспринять это иначе как буквально, иначе как вопрос? Он ведь даже не догадывается, что я всего лишь ловкий симулянт, расчетливый имитатор, что я мимикрировал под его повадки!
И ведь неплохо мимикрировал, а? Как плотно я нагрузил эту короткую фразу, каким емким смыслом наполнил ее до краев! Сколько вложено в это одномоментное «хауаю» – даже самое тугое ухо расслышит, что дела, здоровье, успехи и другие жизненные обстоятельства моего мимолетного визави не колышат меня ни в малейшей степени. Что мне накласть на его дела и успехи не просто с высокой колокольни, а еще выше – с Останкинской телебашни и с горы Казбек. Дар перевоплощения, вот что это такое! Я равен артисту, который подражал походке Чаплина лучше самого Чаплина. Я более он, чем он сам!
И тут с левого бока издевательским эхом раздается:
– Hi, how are you...
Прежде чем разминуться, я еще успеваю краем глаза разглядеть выражение, с каким это сказано. Это сказано мимоходом, сквозь оскал, без поворота головы, без интонации, без чувства. Без тени озабоченности смыслом произносимого. И до меня доходит, что я ликовал рано. Он выше. Он более продвинут. Ему на меня накласть не с телебашни. Какое там! Ему накласть на меня со Статуи Свободы. С Эмпайр Стэйт Билдинга. С дерева секвойя. С каменных макушек всех четырех президентов в Северной Дакоте. Вот какова степень его безразличия ко мне! А всего обиднее то, что продемонстрировал он это походя, легко, автоматически, без актерского вживания – он и думал-то, наверное, о чем-нибудь своем. Например, о том, что в японских банках очень низкие проценты. Или о том, что в животе пусто и надо съесть гамбургер. Или вообще о каком-нибудь там бейсболе...
Он идет дальше, а я останавливаюсь, ссутуливаюсь и шевелю губами.
«Привет, как дела?»
«Привет, как дела.»
Маразм.
...Нет, я все понимаю. Нельзя слово в слово. Нельзя под одну гребенку. Нельзя в чужой монастырь. Я все понимаю – я даже научился подражать! Я неустанно тренируюсь и повышаю мастерство. Но почему они так тяжелы для меня, эти тренировки?..
Я поднимаю голову и вижу следующего. Он тоже идет на меня. Но он другой.
На его лице тоже улыбка – но это не улыбка ковбоя.
Это улыбка Будды.
Его зубов не видно. Может, он их даже и не чистил сегодня. Не видно и глаз. Вместо них – умильно зажмуренные щелочки.
И при виде этой картины мои поперечно-полосатые мимические мышцы безо всякой на то команды рисуют такую же буддоподобную улыбку. Не меняя выражений на лицах, мы с ним плывем навстречу друг другу.
– Доброе утро, – говорит он мне.
И кланяется. Одной головой и еле-еле – но это не кивок, это именно поклон.
– Доброе утро, – отвечаю я.
И обозначаю поклон тоже.
– Мы с вами давно не виделись, правда?
– В самом деле. Не виделись очень давно.
– Бодры ли вы?
– Да, я бодр, спасибо (поклон ). А вы? Бодры или не бодры?
– Спасибо (поклон ), я бодр тоже.
Если кому-то покажется, что его и вправду сильно интересует моя бодрость, то это будет заблуждением. Скорее всего, моя персона занимает его не больше, чем занимала того, первого. Но почувствовать этого я не должен.
И на прощание он отвешивает мне поклон несколько более глубокий.
И ответный мой поклон глубок в той же самой мере.
Всякий истинный ритуал ценен своей нелепостью. Чем ритуал нелепее, тем он ценнее. Тем дальше он от неумолимой энтропической воронки, на выходе из которой – химера. Улыбка как императив. Естественнейшая человеческая реакция, возведенная в ритуал. А точнее – низведенная до ритуала.
Путешественики и этнографы повествуют о цивилизациях, где здороваются и прощаются совсем уж вычурными способами. Какой-нибудь Ливингстон запросто расскажет вам о племени, где при встрече принято посыпать друг друга песком или хлопать томагавком по макушке. Можно представить себе и такой обычай: встречающиеся с полминуты небольно мутузят друг дружку кулаками, потом усаживаются в позу лотоса и дуэтом исполняют песню «Хасбулат удалой». Что до меня, то я с удовольствием пожил бы недельку-другую среди такого племени. Увы, таких племен все меньше.
«Улыбайтесь!» – заповедовал людям Дейл Карнеги. Теперь люди скалятся и лыбятся. И знать не хотят русской пословицы о боге и дураке.
«Улыбайтесь!» – сказал барон Мюнхгаузен в исполнении Олега Янковского перед тем, как отправиться не то в жерло пушки, не то на небеса. Этот вариант улыбки приживается хуже – потому что барон толком не объяснил, зачем нужно улыбаться. Мистер же Карнеги объяснил очень доходчиво: улыбаться нужно для того, чтобы «расположить к себе людей и добиться успеха».
А вот, скажем, Конфуций и вовсе не заповедовал никаких улыбок. Следует признать, что при всем своем занудстве Конфуций был мудрее мистера Карнеги в отдельных вопросах. Но жил он слишком давно, решал другие задачи, – и сегодня конфуцианство с фатальной неизбежностью сменяется карнегианством.
С каждым годом здесь становится все меньше поклонов и все больше оскалов.
Поэтому нам нужно беречь хотя бы рукопожатие.
На наш век хватит
Я заметил его слишком поздно – входная дверь уже закрылась, и отступать стало некуда. Две огромные американские лапищи обхватили меня сразу всего, принялись мять, тискать, щипать и встряхивать. Приветственный ритуал сопровождался неразборчивым ревом, из которого постепенно стали вычленяться отдельные слова:
– Рррррр... Рррашн!.. Да!.. Нэт!.. Балалайка!.. Перестройка!.. Водку пришел пить, да?!.. А раньше где был? Куда пропал? А?! Мама-сан, вот этому стакан водки, он русский.
Я просунул голову в щель между объятиями и помотал ею, насколько смог. Хозяйка, уже взявшаяся было за бутылку, заметила это и поставила ее обратно. Наконец, хватка ослабла. Для видимости паритета я ткнул его в солнечное сплетение – легонько, чтобы не вызвать новую волну.
– Привет, Тони. Расслабляешься? Я тебя здесь раньше не видел.
– А что ты вообще видел? Садись. Мама-сан, пива!
– Да я, собственно, не собирался... Мне тут человека одного надо найти...
– Не надо тебе никакого человека. Считай, что ты его уже нашел. Я торчу тут один, а ты и не присядешь?
Я плюхнулся на кожаный диван и осмотрелся. В углу напротив нашего веселилась небольшая компания уже подвыпивших японцев в строгих костюмах. Тугие узлы их непременных галстуков были заметно ослаблены. Однако революционная идея совсем снять галстук и повесить его на спинку кресла здесь не приживалась. Так лоси вынуждены круглый год носить рога, необходимые лишь в брачный сезон.
На Тони галстука не было. По его мощной шее взбегал ворот шерстяного свитера, скрывая все подбородки, кроме самого главного, и подпирая румяные щеки, между которыми угнездился классической формы нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
И ведь неплохо мимикрировал, а? Как плотно я нагрузил эту короткую фразу, каким емким смыслом наполнил ее до краев! Сколько вложено в это одномоментное «хауаю» – даже самое тугое ухо расслышит, что дела, здоровье, успехи и другие жизненные обстоятельства моего мимолетного визави не колышат меня ни в малейшей степени. Что мне накласть на его дела и успехи не просто с высокой колокольни, а еще выше – с Останкинской телебашни и с горы Казбек. Дар перевоплощения, вот что это такое! Я равен артисту, который подражал походке Чаплина лучше самого Чаплина. Я более он, чем он сам!
И тут с левого бока издевательским эхом раздается:
– Hi, how are you...
Прежде чем разминуться, я еще успеваю краем глаза разглядеть выражение, с каким это сказано. Это сказано мимоходом, сквозь оскал, без поворота головы, без интонации, без чувства. Без тени озабоченности смыслом произносимого. И до меня доходит, что я ликовал рано. Он выше. Он более продвинут. Ему на меня накласть не с телебашни. Какое там! Ему накласть на меня со Статуи Свободы. С Эмпайр Стэйт Билдинга. С дерева секвойя. С каменных макушек всех четырех президентов в Северной Дакоте. Вот какова степень его безразличия ко мне! А всего обиднее то, что продемонстрировал он это походя, легко, автоматически, без актерского вживания – он и думал-то, наверное, о чем-нибудь своем. Например, о том, что в японских банках очень низкие проценты. Или о том, что в животе пусто и надо съесть гамбургер. Или вообще о каком-нибудь там бейсболе...
Он идет дальше, а я останавливаюсь, ссутуливаюсь и шевелю губами.
«Привет, как дела?»
«Привет, как дела.»
Маразм.
...Нет, я все понимаю. Нельзя слово в слово. Нельзя под одну гребенку. Нельзя в чужой монастырь. Я все понимаю – я даже научился подражать! Я неустанно тренируюсь и повышаю мастерство. Но почему они так тяжелы для меня, эти тренировки?..
Я поднимаю голову и вижу следующего. Он тоже идет на меня. Но он другой.
На его лице тоже улыбка – но это не улыбка ковбоя.
Это улыбка Будды.
Его зубов не видно. Может, он их даже и не чистил сегодня. Не видно и глаз. Вместо них – умильно зажмуренные щелочки.
И при виде этой картины мои поперечно-полосатые мимические мышцы безо всякой на то команды рисуют такую же буддоподобную улыбку. Не меняя выражений на лицах, мы с ним плывем навстречу друг другу.
– Доброе утро, – говорит он мне.
И кланяется. Одной головой и еле-еле – но это не кивок, это именно поклон.
– Доброе утро, – отвечаю я.
И обозначаю поклон тоже.
– Мы с вами давно не виделись, правда?
– В самом деле. Не виделись очень давно.
– Бодры ли вы?
– Да, я бодр, спасибо (поклон ). А вы? Бодры или не бодры?
– Спасибо (поклон ), я бодр тоже.
Если кому-то покажется, что его и вправду сильно интересует моя бодрость, то это будет заблуждением. Скорее всего, моя персона занимает его не больше, чем занимала того, первого. Но почувствовать этого я не должен.
И на прощание он отвешивает мне поклон несколько более глубокий.
И ответный мой поклон глубок в той же самой мере.
Всякий истинный ритуал ценен своей нелепостью. Чем ритуал нелепее, тем он ценнее. Тем дальше он от неумолимой энтропической воронки, на выходе из которой – химера. Улыбка как императив. Естественнейшая человеческая реакция, возведенная в ритуал. А точнее – низведенная до ритуала.
Путешественики и этнографы повествуют о цивилизациях, где здороваются и прощаются совсем уж вычурными способами. Какой-нибудь Ливингстон запросто расскажет вам о племени, где при встрече принято посыпать друг друга песком или хлопать томагавком по макушке. Можно представить себе и такой обычай: встречающиеся с полминуты небольно мутузят друг дружку кулаками, потом усаживаются в позу лотоса и дуэтом исполняют песню «Хасбулат удалой». Что до меня, то я с удовольствием пожил бы недельку-другую среди такого племени. Увы, таких племен все меньше.
«Улыбайтесь!» – заповедовал людям Дейл Карнеги. Теперь люди скалятся и лыбятся. И знать не хотят русской пословицы о боге и дураке.
«Улыбайтесь!» – сказал барон Мюнхгаузен в исполнении Олега Янковского перед тем, как отправиться не то в жерло пушки, не то на небеса. Этот вариант улыбки приживается хуже – потому что барон толком не объяснил, зачем нужно улыбаться. Мистер же Карнеги объяснил очень доходчиво: улыбаться нужно для того, чтобы «расположить к себе людей и добиться успеха».
А вот, скажем, Конфуций и вовсе не заповедовал никаких улыбок. Следует признать, что при всем своем занудстве Конфуций был мудрее мистера Карнеги в отдельных вопросах. Но жил он слишком давно, решал другие задачи, – и сегодня конфуцианство с фатальной неизбежностью сменяется карнегианством.
С каждым годом здесь становится все меньше поклонов и все больше оскалов.
Поэтому нам нужно беречь хотя бы рукопожатие.
На наш век хватит
Я заметил его слишком поздно – входная дверь уже закрылась, и отступать стало некуда. Две огромные американские лапищи обхватили меня сразу всего, принялись мять, тискать, щипать и встряхивать. Приветственный ритуал сопровождался неразборчивым ревом, из которого постепенно стали вычленяться отдельные слова:
– Рррррр... Рррашн!.. Да!.. Нэт!.. Балалайка!.. Перестройка!.. Водку пришел пить, да?!.. А раньше где был? Куда пропал? А?! Мама-сан, вот этому стакан водки, он русский.
Я просунул голову в щель между объятиями и помотал ею, насколько смог. Хозяйка, уже взявшаяся было за бутылку, заметила это и поставила ее обратно. Наконец, хватка ослабла. Для видимости паритета я ткнул его в солнечное сплетение – легонько, чтобы не вызвать новую волну.
– Привет, Тони. Расслабляешься? Я тебя здесь раньше не видел.
– А что ты вообще видел? Садись. Мама-сан, пива!
– Да я, собственно, не собирался... Мне тут человека одного надо найти...
– Не надо тебе никакого человека. Считай, что ты его уже нашел. Я торчу тут один, а ты и не присядешь?
Я плюхнулся на кожаный диван и осмотрелся. В углу напротив нашего веселилась небольшая компания уже подвыпивших японцев в строгих костюмах. Тугие узлы их непременных галстуков были заметно ослаблены. Однако революционная идея совсем снять галстук и повесить его на спинку кресла здесь не приживалась. Так лоси вынуждены круглый год носить рога, необходимые лишь в брачный сезон.
На Тони галстука не было. По его мощной шее взбегал ворот шерстяного свитера, скрывая все подбородки, кроме самого главного, и подпирая румяные щеки, между которыми угнездился классической формы нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90