А по утрам голову его кольцом стискивала боль. И уже не Кэтлин видел он, а прекрасную виргинскую женщину – его мать.
Кэтлин извивалась перед ним в первобытном танце. В мире не существовало ничего, только чаши ее грудей, отвердевшие под ее собственными пальцами соски. Блестящий от пота живот, полураскрытые, смоченные слюной губы, розовый язычок, мелькавший между зубами. Синие глаза были полны страсти, ноздри раздувались. Не существовало ничего, кроме этого образа, пылавшего в его сознании, и его собственного отвердевшего пениса.
Он все быстрее и быстрее сводил и разводил руки, грудь горела, мышцы на внутренней стороне бедер начали болеть. Но это тоже было прекрасно. Он должен платить за удовольствие, которое наступит, за божественные содрогания, которые скоро поглотят его. Чем больнее он себе делает, тем выше плата, и тем сладостнее то, что наступит в конце.
Из динамиков в углах разносились ее стоны, становившиеся все громче, и бедра ее вращались все быстрее, груди вздрагивали, она скребла длинными ногтями живот.
О, он больше не выдержит! Но он должен, должен! Потому что он знал, что последует потом, и берег свое семя для этого. Но танец Кэтлин стал таким неудержимым, ее крики и стоны такими настойчивыми, что он почувствовал, как воля его тает под напором неудержимого желания.
С криком он оторвал руки от влажных резиновых рукояток тренажера, стянул пропотевшие нейлоновые штаны. Спортивные трусы его вздыбились.
И в этот момент, словно бы она увидела то, что происходило за зеркалом, непроницаемым с ее стороны, Кэтлин повернулась и, нагнувшись, раздвинула руками ягодицы и прижалась тем, что было между ними, и бедрами, к стеклу.
Готтшалк едва успел вынуть свой огромный член, и его пальцы и то, что он видел перед собой, освободили его.
Семя его било фонтаном в ту часть зеркала, к которой прижимались ягодицы Кэтлин. Он громко закричал, и, соскользнув с тренажера, упал на колени перед ее недоступным образом, челюсть его отвисла, покрытая потом грудь тяжело вздымалась.
* * *
– Ты знаешь, я всегда хотел это прочесть, – Ким держал книгу в твердом переплете, которую он взял с книжной полки Джона Холмгрена. Это был «Моряк, который вступил в разлад с морем». – Говорят, Юкио Мишима был настоящим гением, – он взглянул на Трейси. – А ты как думаешь?
– Ким, – Трейси оглядывал кабинет покойного губернатора, – я всегда терпеть не мог твои риторические вопросы.
– О нет, – казалось, Кима покоробил ответ Трейси. – Это вовсе не риторический вопрос. Просто я никогда не читал эту книгу, – он наугад открыл страницу. – Я понятия не имею, о чем она. А ты?
Трейси смотрел на диван, на котором его друг умер – или был убит. Линии, нарисованные мелом, обозначенные клейкой лентой указывали на положение тела, в котором оно было найдено, положение, в котором, как надлежало думать, Джон скончался. Рядом стоял деревянный кофейный столик с серебряным подносом, на подносе – гравированный серебряный кофейник, пара фарфоровых чашечек, блюдца и позолоченные ложечки. Знакомый квадратный графин с грушевым бренди, наполовину пустой, маленькая ваза с гниющими остатками фруктов. Трейси подумал о теле друга, из которого тоже ушла жизнь.
Шуршание страниц.
– Действительно, – ровным голосом произнес Ким, – Мишима довольно мрачный тип.
– Эта книга о человеке, похожем на тебя, Ким, – сказал Трейси. – О традиционалисте, который пошел не по тому пути. О человеке, который нарушил свои клятвы и которого поглотил рок.
Ким взглянул на него и резко захлопнул книгу.
– Что, черт возьми, ты имеешь в виду? – он перешел на французский.
На самом деле Трейси говорил, не думая, – говорил его гнев. Ким его достал. Но злоба – нехороший признак. Он ступает на темную и неопределенную тропу. Его постоянно будут подвергать испытаниям, и чувства его должны быть остры и ничем не замутнены, чтобы вовремя заметить даже малейшие отклонения. В такой ситуации ты должен быть уверен в том, что действуешь на оптимальном уровне, иначе вообще утратишь всякую уверенность.
– Ничего – спокойно ответил Трейси тоже по-французски. – Просто ответил на твой вопрос – ты же хотел знать, о чем книга.
Ким поставил книгу на полку.
– Значит, ты считаешь, что я нарушил свои клятвы, – Ким вновь перешел на английский.
– Я знаю только то, что знаю.
Ким отошел от полок.
– Как же я ненавижу тебя, – голос его был глух. Трейси спокойно смотрел на Кима.
– Ты не меня ненавидишь, Ким. Ты ненавидишь себя. Но за что, я не знаю.
Трейси вернулся к своему занятию. Возле стены, справа, стоял стеклянный шкафчик с бронзовой отделкой. На нем – подставка для курительных трубок. Около дюжины осиротевших трубок...
На другом конце шкафчика – хрустальная ваза с красными тюльпанами и лилиями. Раньше здесь всегда были свежие цветы, их каждый день ставила горничная Энна. Теперь цветы завяли и поблекли, головки их склонились, от них исходил запах тления.
Перед этим Трейси уже тщательно обследовал весь особняк, шаг за шагом, все четыре спальни, две ванных комнаты, кухню, комнату служанки, гостиную, подвал, но ничего не обнаружил. Он прикрыл глаза. Инстинкт подсказывал ему, что если правда о смерти Джона Холмгрена когда-нибудь и будет найдена, то произойдет это здесь, в комнате, в которой он умер.
Взгляд Кима был сонным.
– Если бы мы могли поработать над телом, нам не пришлось бы заниматься этой чепухой. Трейси глянул на Кима в упор.
– Тебя просто воротит от того, что приходится общаться со мной, правда? Только это – моя территория. Не твоя. – Ким молчал. – Ладно, мы – здесь, а тело кремировано. Так что надо исходить из того, что у нас есть, и стараться добиться максимума.
– Конечно.
– Тогда заткнись и позволь мне заняться делом.
Трейси ничего такого особенного не делал – по крайней мере, на первый взгляд. Но он тщательно ощупал все швы на подушках дивана и кресел, чтобы убедиться, что их не вскрывали и не распарывали.
После этого он заглянул под мебель, внимательно обследовал ковер, чтобы обнаружить полосы загнувшихся в одну сторону ворсинок или пыль – это бы подсказало, что в комнате делали что-то непривычное.
Затем он, обходя отмеченное мелом место, где лежало тело губернатора, перешел к письменному столу, осмотрел его, шкафчик, книжные полки. Через час с четвертью он рухнул в кресло возле кушетки и кофейного столика. Ким налил себе неразбавленного бренди и пил мелкими глотками, будто думал лишь о том, как расслабиться перед сном.
– Ну как, не сдаемся? – спросил Ким довольно ехидно.
– Рано сдаваться.
– Ты везде побывал, все осмотрел. Что еще надо? Трейси снова обозлился: он проделал всю работу, а Ким только потягивал бренди да толковал о Юкио Мишиме.
– Слушай, может прекратишь изображать из себя избранную личность?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218
Кэтлин извивалась перед ним в первобытном танце. В мире не существовало ничего, только чаши ее грудей, отвердевшие под ее собственными пальцами соски. Блестящий от пота живот, полураскрытые, смоченные слюной губы, розовый язычок, мелькавший между зубами. Синие глаза были полны страсти, ноздри раздувались. Не существовало ничего, кроме этого образа, пылавшего в его сознании, и его собственного отвердевшего пениса.
Он все быстрее и быстрее сводил и разводил руки, грудь горела, мышцы на внутренней стороне бедер начали болеть. Но это тоже было прекрасно. Он должен платить за удовольствие, которое наступит, за божественные содрогания, которые скоро поглотят его. Чем больнее он себе делает, тем выше плата, и тем сладостнее то, что наступит в конце.
Из динамиков в углах разносились ее стоны, становившиеся все громче, и бедра ее вращались все быстрее, груди вздрагивали, она скребла длинными ногтями живот.
О, он больше не выдержит! Но он должен, должен! Потому что он знал, что последует потом, и берег свое семя для этого. Но танец Кэтлин стал таким неудержимым, ее крики и стоны такими настойчивыми, что он почувствовал, как воля его тает под напором неудержимого желания.
С криком он оторвал руки от влажных резиновых рукояток тренажера, стянул пропотевшие нейлоновые штаны. Спортивные трусы его вздыбились.
И в этот момент, словно бы она увидела то, что происходило за зеркалом, непроницаемым с ее стороны, Кэтлин повернулась и, нагнувшись, раздвинула руками ягодицы и прижалась тем, что было между ними, и бедрами, к стеклу.
Готтшалк едва успел вынуть свой огромный член, и его пальцы и то, что он видел перед собой, освободили его.
Семя его било фонтаном в ту часть зеркала, к которой прижимались ягодицы Кэтлин. Он громко закричал, и, соскользнув с тренажера, упал на колени перед ее недоступным образом, челюсть его отвисла, покрытая потом грудь тяжело вздымалась.
* * *
– Ты знаешь, я всегда хотел это прочесть, – Ким держал книгу в твердом переплете, которую он взял с книжной полки Джона Холмгрена. Это был «Моряк, который вступил в разлад с морем». – Говорят, Юкио Мишима был настоящим гением, – он взглянул на Трейси. – А ты как думаешь?
– Ким, – Трейси оглядывал кабинет покойного губернатора, – я всегда терпеть не мог твои риторические вопросы.
– О нет, – казалось, Кима покоробил ответ Трейси. – Это вовсе не риторический вопрос. Просто я никогда не читал эту книгу, – он наугад открыл страницу. – Я понятия не имею, о чем она. А ты?
Трейси смотрел на диван, на котором его друг умер – или был убит. Линии, нарисованные мелом, обозначенные клейкой лентой указывали на положение тела, в котором оно было найдено, положение, в котором, как надлежало думать, Джон скончался. Рядом стоял деревянный кофейный столик с серебряным подносом, на подносе – гравированный серебряный кофейник, пара фарфоровых чашечек, блюдца и позолоченные ложечки. Знакомый квадратный графин с грушевым бренди, наполовину пустой, маленькая ваза с гниющими остатками фруктов. Трейси подумал о теле друга, из которого тоже ушла жизнь.
Шуршание страниц.
– Действительно, – ровным голосом произнес Ким, – Мишима довольно мрачный тип.
– Эта книга о человеке, похожем на тебя, Ким, – сказал Трейси. – О традиционалисте, который пошел не по тому пути. О человеке, который нарушил свои клятвы и которого поглотил рок.
Ким взглянул на него и резко захлопнул книгу.
– Что, черт возьми, ты имеешь в виду? – он перешел на французский.
На самом деле Трейси говорил, не думая, – говорил его гнев. Ким его достал. Но злоба – нехороший признак. Он ступает на темную и неопределенную тропу. Его постоянно будут подвергать испытаниям, и чувства его должны быть остры и ничем не замутнены, чтобы вовремя заметить даже малейшие отклонения. В такой ситуации ты должен быть уверен в том, что действуешь на оптимальном уровне, иначе вообще утратишь всякую уверенность.
– Ничего – спокойно ответил Трейси тоже по-французски. – Просто ответил на твой вопрос – ты же хотел знать, о чем книга.
Ким поставил книгу на полку.
– Значит, ты считаешь, что я нарушил свои клятвы, – Ким вновь перешел на английский.
– Я знаю только то, что знаю.
Ким отошел от полок.
– Как же я ненавижу тебя, – голос его был глух. Трейси спокойно смотрел на Кима.
– Ты не меня ненавидишь, Ким. Ты ненавидишь себя. Но за что, я не знаю.
Трейси вернулся к своему занятию. Возле стены, справа, стоял стеклянный шкафчик с бронзовой отделкой. На нем – подставка для курительных трубок. Около дюжины осиротевших трубок...
На другом конце шкафчика – хрустальная ваза с красными тюльпанами и лилиями. Раньше здесь всегда были свежие цветы, их каждый день ставила горничная Энна. Теперь цветы завяли и поблекли, головки их склонились, от них исходил запах тления.
Перед этим Трейси уже тщательно обследовал весь особняк, шаг за шагом, все четыре спальни, две ванных комнаты, кухню, комнату служанки, гостиную, подвал, но ничего не обнаружил. Он прикрыл глаза. Инстинкт подсказывал ему, что если правда о смерти Джона Холмгрена когда-нибудь и будет найдена, то произойдет это здесь, в комнате, в которой он умер.
Взгляд Кима был сонным.
– Если бы мы могли поработать над телом, нам не пришлось бы заниматься этой чепухой. Трейси глянул на Кима в упор.
– Тебя просто воротит от того, что приходится общаться со мной, правда? Только это – моя территория. Не твоя. – Ким молчал. – Ладно, мы – здесь, а тело кремировано. Так что надо исходить из того, что у нас есть, и стараться добиться максимума.
– Конечно.
– Тогда заткнись и позволь мне заняться делом.
Трейси ничего такого особенного не делал – по крайней мере, на первый взгляд. Но он тщательно ощупал все швы на подушках дивана и кресел, чтобы убедиться, что их не вскрывали и не распарывали.
После этого он заглянул под мебель, внимательно обследовал ковер, чтобы обнаружить полосы загнувшихся в одну сторону ворсинок или пыль – это бы подсказало, что в комнате делали что-то непривычное.
Затем он, обходя отмеченное мелом место, где лежало тело губернатора, перешел к письменному столу, осмотрел его, шкафчик, книжные полки. Через час с четвертью он рухнул в кресло возле кушетки и кофейного столика. Ким налил себе неразбавленного бренди и пил мелкими глотками, будто думал лишь о том, как расслабиться перед сном.
– Ну как, не сдаемся? – спросил Ким довольно ехидно.
– Рано сдаваться.
– Ты везде побывал, все осмотрел. Что еще надо? Трейси снова обозлился: он проделал всю работу, а Ким только потягивал бренди да толковал о Юкио Мишиме.
– Слушай, может прекратишь изображать из себя избранную личность?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218